1837

Год 1837 для россиян неразрывно связан с памятью о гибели величайшего русского поэта – Александра Сергеевича Пушкина. Причём, обстоятельства этого события  столь трагически ясные предыдущим поколениям с течением времени вызывают всё больше вопросов. Однозначное прежде – ныне оказывается совсем не однозначным, а то и вовсе не тем, что принято было  в нём видеть…
Итак. Навскидку: что нам было известно о гибели Пушкина? Камер-юнкер  Пушкин вызвал на дуэль гвардейского офицера Дантеса и был убит им. Что здесь не так?  А всё не так.
Камергер Пушкин в январе 1837 года Дантеса на дуэль не вызывал. 2. Дантес Пушкина тоже на дуэль не вызывал.  Вам не кажется странным, что свояки ( Пушкин и Дантес на момент поединка на Чёрной речке женаты на родных сёстрах) устраивают пистолетную стрельбу, формально не делая вызова противоположной стороне? Однако, дуэль — строго регламентированный так называемым дуэльным кодексом поединок между двумя людьми, цель которого — удовлетворить желание одного из дуэлянтов (вызывающего на дуэль) ответить на нанесенное его чести оскорбление. Вызывающего на дуэль в поединке Пушкина и Дантеса на дуэли не было. Но без вызова на дуэль поединок дуэлью назван быть не может. Тогда что же это было? Это было убийство.
Хотя вызов был: от посла Нидерландов в России. Но именно этот «вызывающий»  в дуэли  никак не участвовал…
Кого убили на дуэли? Камер-юнкера Пушкина? Тогда почему генералы называют покойного не камер-юнкером, а камергером? Обратите внимание: кто называет его камергером? Люди, прекрасно разбиравшиеся в чинах и в субординации: не светские дамы, не выжившие из ума старушки, не юнцы и не деревенские простофили. А командующий отдельным гвардейским корпусом генерал-адьютант Бистром, начальник штаба того же корпуса генерал-адьютант  Веймарн, начальник кирасирской гвардейской дивизии генерал-адъютант граф  Апраксин, командир кавалергардского Её Величества полка генерал-майор Свиты Его Величества Гринвальд, секундант дуэли подполковник Данзас, в конце концов, сам Дантес и вся комиссия военного суда от 19 февраля 1837 года! Дружно хором называют убитого Камергером!, То есть по военному чину – генерал-майором!
Почему тогда Пушкина отпевали не в Исаакиевском соборе, а в Конюшенной церкви? Потому что собор к тому времени ещё не был достроен. А Конюшенная церковь являлась домашней церковью членов императорской семьи. И никакого человека со стороны там не отпевали. То есть, горе Николая Первого было так велико, что он разрешил отпевать Пушкина в своей семейной церкви, по сути тем самым признав его равным членам своей семьи! И на прощании с «камер-юнкером» присутствовал весь официальный дипломатический корпус послов иностранных держав в России. Явились бы они туда в полном составе, если бы речь шла не о высокопоставленном государственном лице? Нет, конечно.
Почему настроение государя вскоре так резко изменилось? Поскольку документов по этому поводу нет, можно только предполагать, но, не без оснований. Появился Лермонтов и его стихотворение «Смерть поэта» буквально взорвавшее публику того времени!. 
Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, хотя видеть его в публичных местах Петербурга  мог неоднократно. Его стихотворение  «Бородино» было одобрено Пушкиным и опубликовано в мае 1837 в пушкинском журнале «Современник». Началом следствия послужила записка от 19 или 20 февраля от шефа жандармов Александра Христофоровича Бенкендорфа императору «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским», а также о том, что генералу Веймарну поручено допросить поэта и обыскать его квартиры в Петербурге и в Царском Селе. В нём Бенкендорф сообщает: «Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермонтова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать». Писатель и критик Иван Иванович Панаев писал о тех днях: «Стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми». Дошли они и до людей пушкинского круга – Жуковского, Вяземского, Одоевского, Плетнёва… Российский государственный деятель, историк и брат Николая Ивановича Тургенева – Александр Тургенев записал тогда в своём дневнике: «К Жуковскому… Стихи Лермонтова прекрасные».
Реакция императора, прочитавшего стихотворение, была однозначна: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся ещё другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону». В такой ситуации, когда общество взбудоражено стихами Лермонтова, объявлять о присвоении покойному звания Камергера, император, вероятно, посчитал рискованным и неосмотрительным решением.
Лермонтов был арестован примерно 18 февраля и содержался в одной из комнат верхнего этажа Главного штаба, а затем с 27 февраля находился под домашним арестом в квартире своей бабушки, Е. А. Арсеньевой, вплоть до отъезда 19 марта на Кавказ через Москву. «Ссылка его на Кавказ наделала много шуму; на него смотрели как на жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу. С жадностью читали его стихи с Кавказа, который послужил для него источником вдохновения», - писал в те дни  участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии 1813—1814 годов, один из основателей декабристского движения, а впоследствии генерал-лейтенант Александр Николаевич Муравьёв.
Именно в те дни, когда Лермонтов отправился в ссылку на Кавказ, Пушкин был посмертно «разжалован» в камер-юнкеры, хотя и не лично императором, но явно с его ведома рапортами и разъяснениями генералов Чернышева и Ноинского. Связь между этими двумя событиями очевидна.
На этом наш экскурс в 1837 год не завершается. Ровно через 180 лет после Лермонтова в сентябре 2017 года я волею судеб оказался в Тамани. 180 лет назад именно в это время в тех же местах находился Лермонтов. В Тамани Михаила Юрьевича хорошенько ограбили и едва не убили местные разбойники. Об этом и многом другом читайте в его повести «Тамань». Сейчас в месте пребывания поэта открыт  музейный комплекс. Это - литературный музей, включающий в себя две самостоятельные экспозиции: "Две поездки М.Ю. Лермонтова на Кубань", "Подворье казака Ф. Мысника (быт казаков XIX века)". Музей находится на берегу моря, где всё напоминает описание повести "Тамань" М.Ю. Лермонтова. Что меня в нём поразило помимо всего прочего – это эльдарская сосна во дворе дома. Кто её посадил и когда – неведомо, но это реликтовое растение, произрастающее на Апшеронском полуострове и знакомое мне с детства, обрадовало меня, как встреча со старым добрым другом. В тот же день, но уже поздним вечером удалось побывать в Храме Покрова Пресвятой Богородицы в Тамани, основанном в 1793 году первыми пришедшими на Тамань казаками. Удалось даже побеседовать с настоятелем храма протоиереем Виктором Колмыком – колоритнейшей личностью и  весьма эрудированным собеседником.
Эльдарская сосна посреди подворья, посвящённого памяти поэта, показалась мне неким знаком тому, что встреча с памятными местами 1837 года на этом не завершена…
Действительно, через месяц я вместе с московским поэтом Александром Карпенко оказался в горах Кавказа возле дверей дома, в котором 180 лет назад жил Михаил Юрьевич Лермонтов. Это было ярким пёстрым осенним октябрьским вечером  в городе Кусары (Гусары), находящемся на территории республики Азербайджан. Здесь его не грабили, здесь поэт отдыхал, любовался осенними горными пейзажами, наслаждался местными сортами яблок, писал стихи о любви к Зухре, дочери соседа Курбана… Помните стихотворение «Кинжал»? Это о ней. А я вспоминал возле того дома эльдарскую сосну в Тамани – дерево, растущее на ветру возле вечно шумящего моря.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей всё, что в пустыне далекой -
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Здесь у поэта рождаются мечты о поездке дальней желанной удивительной. Он – сообщает в письме Святославу Раевскому: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию…»
И ещё, далее, в том же письме поэт описывает свои ощущения от одного взгляда на открывающиеся с горных вершин просторы Закавказья: «…право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к чорту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь».