Берк-Пляж. Из Сильвии Плат

Берк-Пляж*


(1)

Вот море, значит,  вот  громаднейшая неопределенность.
Как   этот солнечный компресс мне угрожает воспаленьем!

Шербеты изумительных цветов, что выскребли из ледника
Бескровные девицы,  плывут по воздуху в руках, сожжённых солнцем.   
 
А почему так тихо, что скрывают?
Имея две ноги, иду я, улыбаясь.

Песчаный демпфер убивает колебанья,
На много миль распространясь;   придушенные голоса,

Трепещущие,  без поддержки,  звучат впол прежней силы.
И взгляд, ошпаренный    убогой   голизною  видов,

Как мячик на резинке, вернувшись бумерангом, хозяина язвит.
Не удивительно, что тёмные очки тот надевает.

Не удивительно, что  в чёрной  рясе он.
Проходит он теперь среди   ловцов макрели,

Они стеною  спин   к нему  обращены,
Зелёные и чёрные перебирая леденцы, похожие на части человечьих тел.

А море, что образовало те кристаллы,
Змеиной лавой уползает прочь, с шипеньем горестным и долгим.

(2)

Не даст пощады никому сапог вот этот чёрный.
А почему?   Он -  мёртвой  гроб ноги  -   

Большой, беспалой, неживой   ноги прелата,
Что в самые глубины  книги  погружён,

Пред ним как на кривой гравюре вспученный пейзаж. 
Укрылись  в дюнах  непристойные бикини, 

Грудей и бёдер сахарных мельчайшие кристаллы
Слегка  щекочет  свет,

Покуда открывает глаз зелёный водоём,
Страдая оттого, что  наглотался

Конечностей,  и образов, и воплей.  За бункером бетонным
Любовники  отлипли  друг от дружки.

О, яркой белизны морской фаянс,
Какие чашечные вздохи, какая в глотке соль...

И наблюдатель  с трепетом и дрожью
Влачится, будто отжимаемая ткань

Меж валиками    ядовитой злобы,
По  сорняков   лобковым волосам.

(3)

Посверкивают  на гостиничных балконах вещи,
Предметы, утварь:

Из  труб стальных там  кресло на колёсах, из алюминиевых — костыли.
Такая вот солёно-сладость. К чему тащиться мне

За этот мол,  испятнанный морскими желудями?**   
Не медсестра я,  не прислуга в белом,

Не расплываюсь я в улыбке.
Вдогон бегут за чем-то эти детки,  с крюками, с криками,

Мне ни души, ни сердца не достанет  забинтовать  их   страшные ошибки,  их вины.
Вот бок мужчины: красное ребро,

Как ветви дерева  пробившиеся  нервы,  и вот хирург:
Он весь — зеркальный глаз ----

Фасетка знанья.
На полосатом тюфяке в единственной  жилища комнатушке

Старик;  он исчезает.
Нет помощи  ему от плачущей жены.

Там  камни глаз, желты и драгоценны,
И  язычок огня,  сапфиром на золе.

(4)

Лицо как свадебный пирог в бумажных рюшах.
Себе не знает равных он теперь,

Как будто среди нас избранник божий.
Сиделки эти в шапочках  крылатых уже не так благообразны;

Как смятые гардении,  пожухли.
Кровать его от стенки откатили.

И это то, чем  завершилось всё. Ужасно.
Пижама ли на нём или костюм вечерний

Под облепившей простыней,  а из неё лишь  крючковатый нос  напудренный
Торчит, белёс  и  неприплюснут?   

Подперта книгой челюсть у него, покуда не закоченела,
А руки, что всегда тряслись, сложили на груди: прощай, прощай.

Постиранные простыни  полощутся на солнце,
И   треплет ветер наволочки там же.

Хвала создателю,  благословенье:
Коричневый дубовый длинный гроб,

Дотошные носильщики, ещё  сырая дата   
Себя сама с бесстрастием чудесным выводит серебром.

 (5)

Под серым низким небом вдалеке  холмы
Как море, где бегут зелёные валы, тая свои низины.

А в пустоте низин трясутся, скачут мысли его жены,
Тяжёлые, практичные суда

Наполненные платьями и шляпками, посудой и  вышедшими замуж дочерьми. 
В гостиной каменного дома

Колеблется  открытого окна портьера,
Трепещет свечка, истекающая скорбью.

Всё  это — мертвеца язык: «запомни, вспомни».
Как далеко теперь он сам, его деянья

Вокруг него - как обстановка  комнаты жилой, как интерьер.
Здесь  бледности вот эти  собрались ----

Рук бледность и соседских лиц,
Ликующая бледность радуги летучей.

Они - летящие в небытие:  «запомни  нас».
Пустые скамьи памяти  глядят поверх камней,

Фасады мрамора в прожилках голубых, нарциссы в склянках из-под конфитюра.
Здесь так красиво: это  остановка.

(6)

Лимону листьев полнота  дана природой!
Подстрижены зелёные шары,  деревья маршируют к церкви.

Голос каноника  в   воздухе жидком
Встречает  покойника возле ворот,

К нему обращаясь,  покуда  холмы колокольные звоны глухие катают; 
Сверканье пшеницы и сырость земли.

Как же назвать этот цвет?
Давнюю кровь  осевших  валов солнце врачует,

Давнюю кровь обрубков, культей, сожжённых сердец.
Вдова с чёрной маленькой сумочкой,  три ее дочки,

Cреди этих цветов непременно,
В складках  лицо её, будто льняное бельё,

Сызнова  их не расправить.
А в небе, кишащем  улыбками тайными, будто червями,-

Плывут облака, облака проплывают.
И свежесть  невесты  цветы источают,

Та невеста -  душа   
В  месте  упокоенья;   жених её красен, забывчив, безлик.

(7)

За стеклами машины этой
Урчащий  мир, отъединён и тих.

А я, спокойная,  в костюме тёмном,  в процессии,
На черепашьей скорости за дрогами ползущей. 

Священник  - он корабль,
Просмоленная парусина,  скука и печаль,

И тянется за гробом на убранных цветами, как красотка,  дрогах, 
Хвост из грудей, ресниц и губ,

Берущий штурмом холм.
Потом  - из-за ограды парка дети,

Воняющие плавленою ваксой,
Безмолвные, неспешно поворачивают лица,

Глядят во все глаза
На удивительную вещь:

Шесть круглых чёрных шляп   в траве и деревянный ромб,
И  зев разверзтый, красный, несуразный.

И в эту яму на мгновенье  влились, как плазма, небеса.
Надежды нет, оставлена она.

30 июня 1962


* Берк-Пляж — курорт на северном побережье Франции, где находился приют инвалидов войны, который СП посетила в июне 1961 г.  В стихотворении отразились  впечатления СП от похорон старика-соседа Перси Кея в Девоне в июне 1962 г.  (см. стихотворение «Среди нарциссов»)  и посещения приюта.

** Морские  жёлуди  — морские животные,   усоногие раки. Взрослые организмы образуют  известковую раковину и ведут неподвижный образ жизни, прикрепляясь к поверхности скал, камней и портовых сооружений.   

* * * * * * * *
Berck-Plage
by Sylvia Plath

(1)

This is the sea, then, this great abeyance.
How the sun's poultice draws on my inflammation.


By pale girls, travel the air in scorched hands.

Why is it so quiet, what are they hiding ?
I have two legs, and I move smilingly.

A sandy damper kills the vibrations;
It stretches for miles, the shrunk voices

Waving and crutchless, half their old size.
The lines of the eye, scalded by these bald surfaces,

Boomerang like anchored elastics, hurting the owner.
Is it any wonder he puts on dark glasses ?

Is it any wonder he affects a black cassock ?
Here he comes now, among the mackerel gatherers

Who wall up their backs against him.
They are handling the black and green lozenges like the parts of a body.

The sea, that crystallized these,
Creeps away, many-snaked, with a long hiss of distress.

(2)

This black boot has no mercy for anybody.
Why should it, it is the hearse of a dead foot,

The high, dead, toeless foot of this priest
Who plumbs the well of his book,

The bent print bulging before him like scenery.
Obscene bikinis hide in the dunes,

Breasts and hips a confectioner's sugar
Of little crystals, titillating the light,

While a green pool opens its eye,
Sick with what it has swallowed

Limbs, images, shrieks. Behind the concrete bunkers
Two lovers unstick themselves.

O white sea-crockery,
What cupped sighs, what salt in the throat. . . .

And the onlooker, trembling,
Drawn like a long material

Through a still virulence,
And a weed, hairy as privates.

 (3)

On the balconies of the hotel, things are glittering.
Things, things

Tubular steel wheelchairs, aluminum crutches.
Such salt-sweetness. Why should I walk

Beyond the breakwater, spotty with barnacles ?
I am not a nurse, white and attendant,

I am not a smile.
These children are after something, with hooks and cries,

And my heart too small to bandage their terrible faults.
This is the side of a man: his red ribs,

The nerves bursting like trees, and this is the surgeon:
One mirrory eye ----

 A facet of knowledge.
On a striped mattress in one room

An old man is vanishing.
There is no help in his weeping wife.

Where are the eye-stones, yellow and valuable,
And the tongue, sapphire of ash.

 (4)

A wedding-cake face in a paper frill.
How superior he is now.

It is like possessing a saint.
The nurses in their wing-caps are no longer so beautiful;

They are browning, like touched gardenias.
The bed is rolled from the wall.

This is what it is to be complete. It is horrible.
Is he wearing pajamas or an evening suit

Under the glued sheet from which his powdery beak
Rises so whitely unbufeted ?

They propped his jaw with a book until it stiffened
And folded his hands, that were shaking: goodbye, goodbye.

Now the washed sheets fly in the sun,
The pillow cases are sweetening.

It is a blessing, it is a blessing:
The long coffin of soap-colored oak,

The curious bearers and the raw date
Engraving itself in silver with marvelous calm.

(5)

The gray sky lowers, the hills like a green sea
Run fold upon fold far off, concealing their hollows,

The hollows in which rock the thoughts of the wife
Blunt, practical boats

Full of dresses and hats and china and married daughters.
In the parlor of the stone house

One curtain is flickering from the open window,
Flickering and pouring, a pitiful candle.

This is the tongue of the dead man: remember, remember.
How far he is now, his actions

Around him like livingroom furniture, like a decor.
As the pallors gather ----

The pallors of hands and neighborly faces,
The elate pallors of flying iris.

They are flying off into nothing: remember us.
The empty benches of memory look over stones,

Marble facades with blue veins, and jelly-glassfuls of daffodils.
It is so beautiful up here: it is a stopping place.

 (6)

The natural fatness of these lime leaves!
Pollarded green balls, the trees march to church.

The voice of the priest, in thin air,
Meets the corpse at the gate,

Addressing it, while the hills roll the notes of the dead bell;
A glitter of wheat and crude earth.

What is the name of that color ?
Old blood of caked walls the sun heals,

Old blood of limb stumps, burnt hearts.
The widow with her black pocketbook and three daughters,

Necessary among the flowers,
Enfolds her face like fine linen,

Not to be spread again.
While a sky, wormy with put-by smiles,

Passes cloud after cloud.
And the bride flowers expend a freshness,

And the soul is a bride
In a still place, and the groom is red and forgetful, he is featureless.

 (7)

Behind the glass of this car
The world purrs, shut-off and gentle.

And I am dark-suited and still, a member of the party,
Gliding up in low gear behind the cart.

And the priest is a vessel,
A tarred fabric, sorry and dull,

Following the coffin on its flowery cart like a beautiful woman,
A crest of breasts, eyelids and lips

Storming the hilltop.
Then, from the barred yard, the children

Smell the melt of shoe-blacking,
Their faces turning, wordless and slow,

Their eyes opening
On a wonderful thing

Six round black hats in the grass and a lozenge of wood,
And a naked mouth, red and awkward.

For a minute the sky pours into the hole like plasma.
There is no hope, it is given up.

30 June 1962