Ломовое

Первые  воспоминания.

ЛОМОВОЕ.
Я  проснулась на плече отца.
 Было темно, морозило. Но я была в зимнем пальто  с  меховым  воротником  и 
  меховой шапке. От отца пахло домашним теплом  и  папиросами.
  Мне было тепло.
Кто и когда меня одевал, я не помнила. Но куда меня несли, знала точно.
Весь вечер я боялась заснуть, опасаясь, что просплю самый важный момент.
И, конечно же,  сон одолел меня в самый неподходящий момент, когда нужно
 было идти на поезд. Мы ехали к брату моего отца в Кемь.
Уже давно и долго обсуждался вопрос: кто поедет?  Кого возьмут?
Почему- то я не очень верила, что я  поеду. В свои 6 лет я уже знала,
 что взрослые могут пообещать что угодно, когда хотят избавиться от приставучего  ребенка.
   
Но на плече отца я торжествовала. Меня не  обманули!  Меня не оста-
 вили  досматривать сны! Меня одели и понесли!
*  *  *
        Чувство «торжествования»  посещало меня  гораздо реже чувства ответственности :  я  была  в  семье  старшим  ребенком.
  Кроме  меня в семье были   брат и сестра.
Сестра  младше меня на 2  года, а  брат – на 5. В то время моя мать работала
 на железной дороге стрелочником,  по 12 часов в  сутки, и  я оставалась в доме за  старшую.
       Когда нам надоедало сидеть одним дома и хотелось к маме, мы  собирались
в путь  и через весь поселок шли  к железной дороге. Трехлетняя  Лида  кое-как
продвигалась сама, но годовалый  Сережка  идти отказывался категорически, и
приходилось его тащить. Летом дорога была разбита  машинами в мельчайшую пыль.
 Устав тащить на себе ребенка, я  сажала Сережу прямо в эту пыль, и он с удовольствием  мял  её  ручонками.  Рядом  с  ним  садилась  Лида  и  посыпала
   брата  пылью.
Сережка заливался плачем. Так мы отдыхали.
  Мать, издалека увидев грязную ревущую троицу, бросалась нам  навстречу.
Самое интересное занятие   – ходить по рельсам. Мать строго-настрого запрещала нам это делать, пугая  приближающимися поездами. Поэтому я шла на  хитрость :
  как бы невзначай    спрашивала у мамы, когда пройдет очередной  поезд,
 но обмануть её  удавалось очень редко. Обычно  мы отправлялись  в тупик,
    где можно было не только ходить по рельсам, но даже по ним ползать.
Но самое замечательное и ответственное дело наступало, когда мама позволяла проводить  поезд.
        Она ставила меня  у основания  стрелки   и давала в руки  свернутый желтый флажок  или  простую  веточку.
         Мимо проносился  гремящий, обдающий паром и запахом мазута  состав.
Ветер сталкивал меня с места.  Казалось, состав будет  идти до тех пор,
пока не утащит за собой. Но двигаться было нельзя. Мать предупреждала, что
произойдет большая авария, если  убегу или  опущу флажок.  Крушения  поезда  боялись  все.
        И я, задыхаясь от ветра и  подавляя страх, старалась не шевелиться.
Облегчение наступало неожиданно.  Поезд проходил, и дышал паром, и гремел  где-то  далеко.
        Чувство выполненного долга  наполняло меня полностью, не  оставляя
места   для   других чувств. Я плохо осознавала похвалу людей, случайно оказавшихся в  этот  моент  на  посту:  молодец,  вырастешь  -  будешь  стрелочником. 
Эта « работа»  поручалась нам, чтобы мы не бегали по посту во время прохождения поезда  и  случайно  не  попали  под  колеса.
   
*

Больше других с нами нянчилась сестра моей бабушки. Все звали её тетя Шура.
Полное её имя Мартьянова Александра Капитоновна. Своих детей она не имела, и 
   мы были её семьей. Я была  названа  в честь её умершей дочери,
поэтому была   любимицей. 
Тема рождения и смерти не   муссировалась в нашей семье. Мы не докучали
  родителям вопросом,    откуда берутся дети. Может быть, потому, что  родители
постоянно были заняты работой, и на задушевные разговоры просто не было времени.
Отец работал шофером, возил лес на биржу. На бирже и на железной дороге работало
 большинство родственников. Железная дорога  увозила лес, обработанный   на бирже.
После работы все занимались домашним хозяйством.  Наша семья занимала
2 квартиры в 4- квартирном   одноэтажном  деревянном доме, что составляло 2 кухни  и
 и  3 комнаты. Какова площадь этой квартиры, не знаю, но в моих  детских воспоминаниях 
она представляется огромной.
                Возле дома располагался огород, где отец сажал картошку, мать выращивала цветы.
Особенно  мне нравились маки. Когда  опадали их нежные розовые, красные, сиреневые
 лепестки,  появлялись зеленые коробочки. Лепестки мы собирали, но что с ними делать
придумать не могли, и просто любовались их красотой. Процесс был недолгим.  Отпавшие
по закону природы, от частого разглаживания, ласкания и  потирания  детскими  ручонками
лепестки быстро превращались в мокрые грязные  тряпки и выбрасывались.
Созревшие коробочки маков были не только игрушками, но и лакомством.
Сначала их прикладывали к уху и, потряхивая, слушали  звучащую музыку. Когда  музыка
 надоедала,  коробочки разламывались, внимательно рассматривалось содержимое : что
так интересно стучало? Затем  черные семена мака из коробочки пересыпались в рот.
Ограничителем потребления были слова мамы: «Не ешьте много, а то уснете.»
Мы очень боялись уснуть и не проснуться.
Огород был не только развлечением, но  и детскими обязанностями. Нам поручалось
 нарвать травы для кроликов. Если травы была всего одна горстка, никого не ругали и не
  наказывали, а просто предлагали сходить за травой с корзинкой. При этом  в голосе   
родителей   слышалось такое осуждение, что  я сразу чувствовала  себя самой большой 
лентяйкой. Иногда крольчат выпускали погулять. Опять же в огород. Маленькие зверьки,
 почуяв  свободу, бросались не на пищу,  а в разные стороны, стремясь убежать от  нас
как можно дальше. Поймать их задача была трудная, почти невыполнимая. Когда  ситуация 
  выходила из-под нашего контроля  полностью, мы с криками бросались в дом,
и  к ловле крольчат подключался отец.
Когда   отец приносил  нам для игры  кроличьи    лапки,  мы спрашивали имя
    убитого кролика.


***













***
Вспоминая детство, я редко говорю «я». Местоимение «мы» не попытка  обезличить,
   оно точно передает  ощущения  того  времени.    Возможно, такое ощущение  воз-
никло у меня потому,  что  взрослые  очень часто, ежедневно, а то и несколько раз на дню,
подчеркивали, что я старшая и отвечаю за сестру и брата. Было чувство груза за спиной,
ощущение «хвоста». 
    Эти чувства сохранялись во мне очень долго и  мешали моим отношениям  с  братом
  и сестрой,   когда мы стали взрослыми...

Но иногда чувство ответственности  меня подводило, и на первый план выходили
 обычные  детские  развлечения. Как-то раз к нам в гости в отсутствие мамы пришла
соседская девочка. Она была немного старше и крупнее меня. Но принять участие в любимом
  развлечении – покачаться на детской кроватке – не отказалась. Детская кровать, в
которой спал Сережа, была металлической, сваренной из тяжелых прутьев, на загнутых
полозьях, и качалась, как  качели. Внутри были доски, на которых, собственно, и лежал
матриц. В кроватке лежал Сережка, и мы его укачивали. Но при этом в тот момент, когда
кроватка по инерции двигалась в противоположном от нас направлении, мы подгибали
ноги, и таким образом, качались. Так как качали Сережу трое : я, Лида  и соседская девочка,
   и ноги подгибали все в один момент, то, понятно, именно в этот момент кроватка и
перевернулась, и мы все оказались под её тяжестью. Наверное, именно тогда я начала
 понимать,  что существуют законы физики. Первой выбралась  из-под кроватки Лида –
она была самой маленькой, и её почти не прижало. Второй сумела выбраться соседская
девочка:  как более рослая, она была зажата кроваткой в районе груди, и, извиваясь телом,
сумела выползти из-под железа. Мне было труднее всего, потому что  верхний край   
кроватки  оказался   на лбу, а вне кроватки были только ноги. Должна признать, что
обе девочки добросовестно пытались меня освободить, и, в конце  концов, нам это удалось.
  Когда пришла мама, картина была удручающая: две зареванные дочки сидят на
диване с синяками и царапинами на теле ( соседская девочка успела убежать домой),
кроватка перевернута, рядом с ней гора  из тюфяка, который, как оказалось, скрыл Сережку.   

  Покрывали эту гору доски.
К радости мамы Серега был жив. Как истинный  мужчина,  за  все  время  наших  развлечений он  не  проронил  ни  слова  и  просто  тихо  спал.


***















   
  ***   
Как  старшая, я больше других должна была помогать маме по хозяйству.
Однажды меня чуть не съела свинья...Осенью, когда урожай уже был убран,  в огород   
 выпустили  борова.  Звали  его Борька.  Через  щели  забора  мы  наблюдали,  как   он
                перекапывает  носом землю  и  детским  умишком понимали  -  ищет еду. И когда,  услышав
шорох,   боров   устремлялся к забору, мы с воплями страха и восторга от  собственной   ловкости   удирали   подальше  от  забора.
                Нам очень не хотелось становиться едой.
Но однажды вечером  мать попросила меня принести Борькину  кормушку – ванну,
 в которой  когда-то  нас, детей, мыли. Взять у Борьки  кормушку нужно было, не  открывая
   калитку в огород,  чтобы  боров не выскочил.
Залезть в огород, не открывая  калитку, проблемой не было. Проблема – вылезти
 обратно, да еще прихватив с собой  ванну   с меня  величиной. Проблемой  был и
сам Борька. Заметив, что я приближаюсь к его кормушке, он резво  устремился  туда  же,
                видимо, предвкушая пиршество.
            Собрав всю свою  волю, я  начала  разговаривать со свиньей. Называя  Борьку
 самыми разными ласкательными  и ругательными  именами, я постепенно приблизилась
к нему  и начала  чесать ему живот. Когда   боров, расслабившись, рухнул на бок, я схватила
ванну и со всех ног бросилась к калитке. Добежать  я  не успела. Скорость, с какой могут
бегать свиньи, поражает меня до сих пор. Но,   получив от Борьки  тык носом в зад, я не
упала, а  повернувшись к нему, заговорила вновь. Опешивший  от такой наглости  Борька   
не  только  стал слушать, а вновь позволил   почесать ему брюхо.
            Ситуация повторялась   трижды. Наконец,  ванна оказалась за забором ( для этого
 мне все же пришлось открыть калитку, проявив чудеса ловкости), а я сидела верхом
                на калитке и показывала Борьке язык.
             С этих пор я поняла, что человек   действительно  царь природы, еще ничего не
 зная ни о царях, ни о природе.
  Особенно преимущество человека над животным стало заметно, когда Борьку
 засаливали. Сам процесс убийства и разделки свиньи был скрыт  родителями.  Нас
отправили в дальнюю комнату  и  запретили подходить к окнам. Заметив, что мы все же
подглядываем, мать зашторила окна в комнате и приказала  заняться играми.
Когда нам разрешили выйти на кухню, на  плите жарилось мясо, за столом
 сидел отец со своим другом Ваней   Михотой   и пил водку, на табуретке лежала
 Борькина  голова.  Еще один сосед  договаривался с отцом о покупке потрохов.
Мы подошли к  табуретке,  потрогали уши и зубы свиньи, поинтересовались,
   где её ноги. Отец  сказал, что из ног  мама приготовит холодец...
Засолкой занимался отец. Он разрезал  сало на пласты,  погружал их в соль,
 затем встряхивал   и укладывал в бочку. Мне очень хотелось посмотреть, как лежит
              Борькино сало в  бочке, но  заглянуть  туда  не могла :  бочка  была  выше.   Я   попыталась подпрыгнуть, заглядывая    внутрь,    но это никак не удавалось. Тогда отец, опасаясь, что я переверну   бочку, поднял меня  и дал в нее  заглянуть.    Куски сала лежали,  плотно прижавшись   друг к другу, розоватые, с темными  прожилками  мяса, покрытые крупными блестящими   крупинками соли.  На Борьку они совсем не были похожи.
                Сестру отец тоже поднял над бочкой и дал заглянуть внутрь. Сережка  тоже
 побывал над бочкой, но было ли ему это  нужно и  интересно, не знаю...
  По какой причине : из жалости,  из жизненного опыта или из  каких-то
 нравственных устоев, но   родители  заботились о  нашем нравственном здоровье.
Даже показывая нам, детям, правду о    пище  насущной, они старались уберечь
             нас от сцен убийства, не показывали способы.  Я до сих пор не знаю,  убивал ли свинью
мой  отец, или его друг, или кто-то другой, специально приглашенный.
 Уже будучи  взрослой, я видела, как мама разделывает кролика.
 Но и тогда она  попросила  увести  из  дома  внука,  моего  сына .