Посадила я наседочку...

Посадила  я  наседочку!  Посадила  курицу  чёрненькую!  И  подложила  под  неё  17 яиц.
  Вот  проходит  ровно  21  день, -  3  неделюшки.  Тихо хожу рядышком –  Смотрю,  чтоб  не замяла наседка  цыпляточек.

Захожу  к  ней  уж  20-й  раз.

И  вот! – Цыплёночек на  руке  моей,  совсем  мокренький.

Бегу  в  дом  скорей, достаю шаль  старую пуховую, белу тряпицу и  постилпю  в  ящичек, заворачиваю,  а  он знай  себе  попискивает.

Зажигаю  рядом  с  ним   конфорку  газовую, -  пусть  цыплёночек быстрее  высохнет,  погреется.

А  пока  цыплёнок   сохнет - греется,  думу  думаю развесёлую,  загадку вечную,  головоломку  великую: в  которой  истина  кроется.  Что  в  начале  было: яйцо  и ли  курица?

Мудрые  наши  предки, – рисковые!

Мчались сказочные герои  на  волшебных  конях, побеждали  Змеев-Горынычей,
Ловили  Жар-птиц  и  Золотых  рыбок, а  ключи  от  великих  тайн  хоронились  в  Яйце, которое  хранилось,  за  Семью  замками.

– Ну,  а  как  же  там  цыплёночек?  – Думаю  я,  спасительница,  вставшая  с  постели ни  свет,  ни  заря.

Ох ты,  Господи,  –  нет  цыплёночка в  мелком  ящичке,  и  в  пуховом  платке никого  нет,  не  завёрнуто.

Я  иду  в  сарайчик,  до  наседочки,  а  под  нею уже  сухеньких – четверо. Такие  пушистенькие,  крепенькие –  мамой-курицей, сохранённые.

Ах,  ты  бедная  моя  головушка!

Что  я  сделала,  с куролесила?!,  во  природный  закон вмешалась,  глупая.
Вот  сидел  бы  он  пятым под  курицей,  и  тихонечко  попискивал.

Принесла  я  в дом  цыплят,  в  ящик  сунула,  и  давай я  искать  пропавшего,  вчерашнего,  –  чёрненького.

Под  столом его  нет. И  за  печкой  нет.
Отодвину - ка  я  тумбочку, на  ножках  высоконькую.

Вот  он! – Лежит,  не шевелится…

Я  схватила  цыплёночка,  в  руках тискаю, дую  ему в  клювик  розовый,  – отогреть  хочу.
Тихо  пискнул  он! – Значит, теплится  в  нём  жизни  искорка. Положила  его  в  рукавичку пуховую,  и  к  огонушку.

Подхожу  к  нему,  не раз,  и  не  два, а  пятнадцать  раз.

Потеплело  тельце  малое. – Глазки  жизнью  наполняются.

Будет!  Будет жить  цыплёночек!

А  иначе,  вся  вина  на  мне…

Раскаянье  дело тонкое. В  подсознании, в  душе,  в  сердце  ли. – Мне  не  ведомо.

Состраданье  во  мне  живёт, –  не  могу  пройти  мимо  малого,  мимо  старого,  вобщем  всякого  бессильного.

Вот  она  старушка-бабушка, –  еле  двигается  по- над  стеночкой, рукой  немощной  цепляется. Пальцы  веером, –  непослушные.

А  работали  как  эти  рученьки!  Как  работали!

Кто  б  подумать  мог,  что  так высохнут.

На  кого  же  они  работали  родимые?

На  страну  свою,  на  родных  детушек. И  теперь  ещё  к  делу  тянутся.

Ох,  трясутся ноги, подкашиваются. –  Не  упасть  бы  ей. – Не  сломать  костей.

А  глаза  смотрят  в  даль  заветную. –  Не  идёт  ли  сын?  Не  торопится ль?