Была метель...

                Тридцать пятый день года. Зима, ещё совсем недавно робко вошедшая в уставший от её долгого ожидания город, медленно, но верно вступала в свои права. Она то взбадривала лёгким утренним морозцем, то серебрила мягким инеем деревья, то вновь отступала и впускала на скользкие, узкие улочки оттепель.
                Но сегодня зима рассердилась не на шутку. В ночь посыпал снег, да не просто посыпал, как это бывает, плавно кружась и вальсируя, он повалил крупными, нет, огромными белыми хлопьями. Одни из них напоминали лебяжьи перья, другие были похожи на соцветия хлопка, третьи – на неправильной формы шары. Все они парили в каком-то магическом танце под едва уловимую мелодию ветра. Порхали. Падали и оседали на ветках деревьев, крышах домов, улицах и тротуарах. За какие-то пятнадцать минут всё вокруг стало сказочно-белым, искристым и чистым. Как будто весь город заново родился. Тёмная ночь тут же озарилась и, пропитавшись светом, стала белой.
                А снег всё падал и падал, всё больше и больше устилал улицы, закутывал в жемчужные шали берёзы. Одевал пуховые рукавицы и шапки елям и соснам. Зима сполна, с процентами, отдавала свои долги, словно оправдываясь за опоздание. Стелила белые покрывала на поля, украшала сады, скверы и парки, заметала дороги. Казалось, нет конца этому снежному величию и безумству! Хотелось встать под тот мягкий, пушистый снег и стоять так до утра, пока не занесёт с головы до ног, хотелось укутаться в это светлое, тёплое одеяло.
                К рассвету метель улеглась. Просыпаясь, люди выглядывали в окна и не верили глазам. Весь город был волшебно-белым. Снега выпало столько, что трудно было идти. Берёзы наклонились под тяжестью ослепляющей кипени, изгибая свой стан чуть ли не до самой земли. Сосны почти не выдерживали такой массы снега и недовольно ворчали и кряхтели. То тут, то там слышался хруст и треск ломающихся веток. Они с приглушённым совиным уханьем падали вниз. Вслед за ними на землю опускался серебряный шлейф из тысячи снежинок. Провода прогнулись и были похожи на толстые, сахарные канаты, которые тянулись от столба к столбу покуда хватало взгляда, а затем, незаметно сливались с белым великолепием.
                Утро застыло в своей первозданной, подвенечной красе, словно заколдованное. И только тоненький посвист снегирей оживлял эту белую нереальность.