У синего моря

МОЁ РАННЕЕ ДЕТСТВО ПРИШЛОСЬ на ту пору, когда над
 землёй России  уже отгремели шрапнельные взрывы
алой (по песням и рассказам) рево-
люции и земля покрылась загонами колхозов и совхо-
зов, в которых люди лишились собственности на землю,
паспортов — то есть всех прав и свобод, получили ну-
левые трудодни-палочки и жили тем, что получали
со своих огородов, и ещё многое другое.
Великий писатель Н. В. Гоголь во втором томе
«Мёртвых душ» предупредил общество, что ждёт чело-
вечество, когда его лишают права на собственность.
Предвидение Гоголя просто потрясает! Он словно уви-
дел всё будущее марксизма, ленинизма, сталинизма,
реализованное в России на практике! Когда-то я про-
чёл об этом в книге Игоря Золотусского и впервые осо-
знал всю гениальность великого Гоголя. Музей Гоголя
в Москве создали по инициативе Игоря Золотусского,
который боролся за него много лет: было много явных
и скрытых противников, среди которых особо неистов-
ствовал «революционер» в искусстве, некто Швыдкой.
Николай Гоголь и Фёдор Достоевский («Бесы») —
великие пророки человечества, которых подарила миру
Россия.
Мне жизнь подарила синее море моего детства,
в начале которого грянула война — кровавая и жесто-
кая, кем-то порождённая и кем-то развязанная. Моя мо-
лодость и студенчество проходили в условиях, когда
в общество ежедневно и ежечасно государство вводило
(под лопатку и в подкорку головного мозга) идеологи-
ческий наркотик-«героин», названный в честь его соз-
дателей марксизмом-ленинизмом. Он определял и тип
мышления и поведения (с помощью ГУЛАГов, «ворон-
ков» и пр.).
Но сейчас не об этом, а о самом светлом и самом
трагическом, что случилось в моём детстве.
Туапсе — город моего детства. В переводе с гор-
ского — «Голубая вода» — святая истина! Я молюсь
этому городу, молюсь за тех близких и дорогих мне
людей, которые вспыхнули, так ярко осветили добром
и любовью короткий миг нашей жизни и так рано поки-
нули берег нашего бытия.
Я просыпаюсь под мерное и ласковое как лесное
кукование: тух, тух, тух… Это баркасы уходят в свежее
море за кефалью, за гравием и ещё бог знает за чем.
Первые лучи и первые очарования райской лазури тёп-
лого моря.
Ослепительное утро. Я с мамой переступаю порог
первого класса школы №3, что в находится в трёхсот
метрах от моря и в двадцати метрах от знаменитой
Церковной горки. Красивое пятиэтажное здание в го-
тическом стиле из крупных песчаных блоков с цвет-
ными витражами на верхнем этаже. Когда-то было
построено греками.
Высокая красивая учительница делает два шага ко
мне, кладёт ладонь на мои вихры и произносит: «Зна-
чит, зовут Женей? Прекрасно!» Я смотрю в пол, вижу
туфли бежевого цвета с плетёными ромбиками, высо-
кий каблук. Запечатлелись на всю жизнь. Подымаю
голову, её рука по овалу касается моего лица, глаза
в глаза. Пауза. О, её «прибоем наполненные» серые
глаза… Они не то чтобы улыбались, они как-то удив-
лённо восхищались тем, на кого были устремлены. И го-
ворили мне: ты, мальчик, прекрасен, жизнь — чудо,
и я твоя первая учительница. Это передавалось мне
и всем, кто был рядом. Голос был спокойным, но с лёг-
ким внутренним волнением, трепетом, видно, оттого , что
всё проходило через её сердце. «Моя учительница —
самый прекрасный человек в мире!» Осознание этого
вошло в меня в те незабываемые минуты, до краёв за-
полнив мою детскую душу. Она ещё раз потрепала мою
непросвещённую головку и обратилась ко второму бе-
локурому, ясноглазому и изысканно одетому мальчику,
который так же со своей мамой стоял рядом. «Как вас
зовут?» — «Вакиер. Вакиер Крипен». «Вакиер — впер-
вые слышу такое красивое и серьёзное имя, откуда
вы?». «Из Ленинграда». «А я подумала, что вы прямо
из Стокгольма, бери за руку Женю и садитесь за ту
парту». Лицо и слова первой учительницы обаяли нас.
Мама Вакиера стояла рядом, это была светловолосая,
кареглазая и тоже очень красивая женщина.
Так, переступив порог школы, мы сделали свой
первый шаг в неизвестную нам жизнь, которая сначала
соединила, а затем разделила и разлучила наши судьбы
и жизни.
Нас в классе оказалось не двое, не трое, а четверо
«союзников»: Вакиер — литовец, Виктор Ольдберг —
латыш, я — русский и, конечно, наша любимейшая
Антонина Матвеевна Павлова. Наши мамы (так уж
случилось) — все украинки. Впрочем, о национальной
принадлежности мы тогда и не думали — в ту пору
в Туапсе были только две нации — «греки» и «не
греки». Первых куда-то увозили и выселяли, а вторых
натравливали на первых — неблагонадёжных для Со-
ветской власти!
Антонина Матвеевна незаметно для других выде-
лила нас в особую группу и относилась к нам с чувством
большого доверия и симпатии. И не потому, что мы учи-
лись с каким-то особым вкусом и лёгкостью (Вакиер —
безошибочное письмо и яркий гуманитарий, я — отсут-
ствие проблем в арифметике, Виктор — универсал), но
главное здесь было в другом — в некоторой общности
наших судеб, которая сделала наш внутренний мир
более зрелым, чем у других одноклассников.
И уже в третьем классе, показывая на нас, Антонина
Матвеевна задумчиво сказала: «Думаю, что этими ре-
бятами я буду гордиться, а они всю жизнь будут пом-
нить меня». Что это — предчувствие судьбы — раннего
расставания?! Что-то волновало её душу. Первому не
суждено было сбыться, а второе сбылось сполна.
И вот однажды, после большой перемены, учитель-
ница не появилась в классе. Дурачась и озорничая, мы
с Вакиером устремились на верхний этаж, где жили
наши учителя. И вдруг (о ужас!) нам навстречу по ши-
рокой лестнице спускается группа — трое в серых пла-
щах КГБ, между ними высокий в чёрном полупальто
муж Антонины Матвеевны — известнейший в городе
юрист — Павлов. За ними, вся в слезах, Антонина Мат-
веевна. Голова у её супруга, как всегда, высоко поднята,
не покрыта, с крупными кольцами (как у Блока), тёмных
волос. Мы замерли и прижались к стенам. Поравняв-
шись с нами (он знал нас в лицо каждого), Павлов поло-
жил руки на наши головы, слегка встряхнув: «Про-
щайте, крепитесь и живите!»
Как и в тот первый день, руки Антонины Матве-
евны (сейчас влажные от слёз) коснулись наших лиц,
ток пронзил нас, что-то сжало горло. У Вакиера брыз-
нули слёзы — он раньше меня осознал весь ужас совер-
шаемого. Дальше выхода Антонину Матвеевну и нас не
пустили, там стояли чёрные «воронки». Мы подошли
к своей Богоматери, прижались к ней, обняли её и пла-
кали вместе.
Когда расходились, я ещё раз взглянул в лицо Ан-
тонины Матвеевны — тонкая нить седых волос впервые
сверкнула и обрамила её бледное лицо. Вакиер тоже за-
метил эту перемену и произнёс: «Женя, пойдём ко
мне». Пришли. Молчали. Потом Вакиер открыл стол
и достал фотографии. «Я тебе никогда не говорил об
этом. Вот мой отец — на фотографиях в различных си-
туациях (с семьёй и один) был запечатлён высокий во-
енный — в петлицах сначала два, а затем три ромба,
пост высочайший. «Он был военным юристом». «А где
он сейчас, он что, оставил вас?» — не подумав, спросил
я. «Нет, его уже нет. Он расстрелян, расстрелян как
враг народа! Он не хотел делать то, ч то от н его требо-
вали. Он был хороший человек. Они его убили. Они
расстреливают тех, кто не с ними. Они ненавидят всех.
Они палачи!» Последние слова он произнёс с некото-
рой растяжкой, видно, считая их всё объясняющими.
«То, что было сегодня, идёт по всей стране. Все они до
самого Главного — палачи, знай это и запомни, но об
этом никому ни слова — сгубят, уничтожат и тебя,
и всю вашу семью».
Да, серые плащи он уже видел, и они, видимо,
снятся ему давно.
После расстрела отца Вакиера мать увезла его
с братом Димой на юг, в Туапсе: тёплый морской воздух
стал необходим Вакиеру. Она стала главным педиатром
детской больницы города. Видно, кто-то из северной
столицы помог ей.
В этот день кончилось моё детство, я стал взрос-
лым. Вакиер повзрослел раньше. Отца Виктора Ольд-
берга я никогда не видел. Здесь было что-то похожее, но
в эту тайну он никого не посвящал — он был замкнут.
И потом, что бы уже ни случалось, — для меня не
было особых открытий — ни хрущёвский XX съезд, ни
многое другое. Глубоко, так эмоционально потрясшие
события того дня как-то сразу открыли глаза на всю
нашу жизнь — жизнь, убиваемую вождями и тысячами
их сподвижников. Это был первый и самый главный
университет моей жизни. Преподававшиеся в школах,
вузе, аспирантуре марксизм-ленинизм уже не мог
внедриться в мой мозг, душу и сердце и поэтому не
растлевал меня, как это легко он делал с другими, оча-
рованными красотой «конечной цели».
Все предложения о вступлении в партию я воспри-
нимал как величайшую подлость — как приглашение
поучаствовать в их кровавом деле, творимом во имя их
личных интересов.
Туапсе — любимый город мой, город моего раннего
детства. Город небесной лазури, расположившийся на
берегу южного синего моря, город, подаривший самые
разные воспоминания жизни: негу тёплой морской
волны и буйство неудержимого шторма.