Хрюшка и Любовь рассказ о первой любви

       - Я никогда не смогу стать твоей женой,- тихо, но очень твёрдо, сказала Люба и вздохнула.- Никогда...
       - Почему?- так же тихо, коротко, но очень настойчиво спросил Серёжка и попытался заглянуть девушке в лицо.
       - Я, наверное, не смогу этого объяснить тебе, Серёжа...Это так трудно!- Люба отвернулась и погладила смолистую потрескавшуюся кору толстой сосны.
       Сосна росла у развилки лесной дороги, от неё расходились две тропинки: одна вела к дому барачного типа, в одной из комнат которого жил Любин отец, две её сестрёнки  и братишка; другая вела в сторону нарядного нового домика, где жили Серёжкины родители...
       - У тебя кто-то есть?- прямо спросил Серёжка.- Голос его дрогнул, горло перехватило, он сглотнул комок и перевёл дыхание.
       - Нет, никого у меня нет! И не было!- предупредила Люба его следующий вопрос.- И всё-таки я никогда не смогу выйти за тебя ... замуж!
       - Ну, почему?- удивлённо воскликнул Серёжка, глубоко уверенный в своих чувствах, в своей юношеской неотразимости и в давних дружеских отношениях с Любой.
       - Я не знаю, как тебе это сказать... И сомневаюсь надо ли это вообще делать...
       - Нет уж, пожалуйста! Может, я чем-то тебя нечаянно обидел Ты тогда прямо скажи, чем?
       - Да, нет, ты не думай, ты тут, правда, ни при чём...- уклонилась Люба от прямого ответа.

       Она хорошо знала Серёжку с детских лет.  В голодном сорок шестом году они несколько месяцев посещали  только что открывшийся в посёлке детский садик. Серёжка никогда не обижал Любу, наоборот, они часто играли вместе. Взрослые, улыбаясь, наблюдали, как сосредоточенно и дружно они строили из песка башни, делали стены и украшали их осколками разбитой посуды, которые откапывали тут же, на старой дореволюционной помойке, около отобранного когда-то у хозяев и уже ветхого деревянного двухэтажного бывшего помещичьего дома, в котором разместили наконец-то детский сад.

       Как-то к ним, в совхоз,заехал фотограф и воспитательницы поставили Любу и Серёжку рядом, многозначительно улыбаясь, заставили наклонить головы друг к другу, а Любе в руки дали букетик полевых цветов. А потом в школе их посадили за одну парту. Любина мама сшила дочке к 1 сентября новое платье в белую и черную мелкую клеточку, связала кружевной воротничок, рукавчики-манжеты и платочек. Платье так рябило в глазах, а голубые глаза так радостно засияли, что Серёжка обалдело посмотрел на стриженую наголо, как и он, Любу, и она показалась ему самой-самой красивой. Он взял её за руку, но в это время дверь класса распахнулась и вошло много народа.

       Среди них был директор школы, которого почему-то все боялись, завуч школы (Любин отец), учительница старших классов (Любина мать) и жена директора совхоза. Все они несли огромные корзины, закрытые полотенцами. Корзины поставили, потом по очереди что-то говорили детям. Первоклассники сидели тихо, послушно, но ничего не понимали. Наконец, полотенца откинули и каждому на парту положили крупное румяное яблоко и кусочек ржаного хлеба, намазанный чем-то жидким, липучим и душистым.

       - Дети!- сказала их учительница Людмила Зиноновна.- На хлеб намазан мёд. Это очень вкусно и полезно! Сначала надо съесть хлеб, потом уже яблоко. Но будьте осторожны: мёд может капнуть на ваше платье. Поэтому мёд надо осторожно слизывать, чтобы он не потёк. Мёд очень сладкий, очень полезный, но после него нельзя пить холодную воду и бегать, а то можно очень быстро простудиться и заболеть. Я поздравляю вас с первым школьным днём и желаю вам приятного аппетита!

        Последнего можно было и не желать! Всегда голодные дети военных лет набросились на еду и, конечно же, многие сразу же перепачкались. Люба видела мёд и яблоки впервые в жизни и никак не могла решиться протянуть к ним руку. Серёжка быстро слизнул мёд, а потом стал по очереди откусывать то хлеб, то яблоко, показывая Любе, что с её куска хлеба мёд начинает стекать в одну сторону. Подошла Любина мама и помогла дочери осторожно поднять кусочек хлеба. Новое платье осталось чистеньким...

       - Люба! Ну, почему ты на меня сердишься?- огорчённо спрашивал Серёжка, уже понимая, что случилось что-то крайне серьёзное.- Ну, что я не так сделал? Я не хотел тебя обижать, честное комсомольское...

       - Я не сержусь на тебя, честное слово! Мне домой пора. Папа будет сердиться...

       - Нет, я тебя так не отпущу!- перегородил Любину тропинку Серёжа, и девушка увидела всё его тело, с ног до головы пронизанное лучами заходящего солнца.- Я тебе, что, совсем не нравлюсь?

       Люба, смущаясь, окинула его знакомое загорелое лицо, краешком глаза отметила русые волоски над припухлыми губами, крепкие сильные плечи, и руки, и всю его хорошо сбитую фигуру... Сколько раз она видела его почти обнажённым: на речке, на футбольном поле и на сцене, когда он вместе с другими участвовал в спортивных "пирамидах". Серёжку чаще всего ставили в середину, и он руками, плечами, ногами держал более слабых, но гибких  ребятишек. А Люба сзади ловко забиралась по их спинам на самый верх и, размахивая флажками, звонко и чётко кричала: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"

       Люба вспомнила, как в четвёртом классе, стоя среди ребятишек у кассы клуба, она вдруг увидела Серёжкины ровные брови, румяные щёки, карие глаза и длинные загибающиеся ресницы. Не отрываясь, она так долго разглядывала его, думая: "Какой он красивый!", что Серёжка оторопел, перестал баловаться и тоже уставился на Любу... А однажды, кажется во втором классе, она заболела очень тяжело, двусторонним воспалением лёгких. Наверное она уже умирала, потому что из города, наконец-то, привезли красный стрептоцид, за который заплатили "бешеные" деньги. И к неизмеримой радости матери, она быстро начала поправляться. Когда ей впервые разрешили ненадолго выйти на улицу, в глаза ударило  яркое солнышко, в уши - звонкая капель и чириканье воробьёв, а грудь - необыкновенно чистый, замечательно свежий и здоровый, с запахами ели, сосны, берёзы, удивительно вкусный воздух.

       - Отдохнула?? - спросила соседка тётя Паша, ласково улыбаясь, проходя мимо крыльца с подойником в руках.
       - Я не отдыхала, а очень сильно болела, - хотела ответить Люба, но только головой кивнула.
       - Царевна вышла! Царевна-Лягушка! - выкрикнул школьное прозвище Серёжка, подбежал к девочке, взглянул и, как тётя Паша, спросил: "Отдохнула?"
       - Дурак! -сердито сказала Люба.- Дурак и не лечишься!
       - Я больше не буду...- пообещал Серёжка.- Ты  не обижайся... Ты и вправду, как царевна...- Он не договорил и побежал со своим деревянным пугачом к мальчишкам, на ходу крикнув: "Не хворай больше! И в школу приходи! Поскорее!"

        Прозвище как-то незаметно забылось. То ли Серёжка наподдал несколько раз мальчишкам, то ли старшие сделали замечание, но с тех самых пор Любу, кажется, больше не обижали. Тем более Серёжка. Он всегда...

        - Понимаешь, Серёжа, дело не в том , нравишься ты мне или не нравишься. Я же сказала тебе с самого начала, что это трудно объяснить...Но ты, пожалуйста, не расспрашивай меня, я не могу именно тебе рассказать... Это так сложно!

        - Люба! Значит, тебя всё-таки кто-то... обидел? - начал строить догадки Серёжка.- Оскорбил? Ты мне скажи, я ему...
        Люба вспыхнула, поняла, что Серёжка может предположить бог знает что, пожала плечами, немного подумала, посмотрела ему прямо в глаза и честно сказала:
        - Я не смогу никогда выйти за тебя замуж, потому что вы... съели нашего поросёнка. Другой причины нет!
        - Чего-чего? - переспросил Серёжка и в глазах его мелькнули искорки смеха. Он обрадовался и, уже широко улыбаясь. повторил: "Чего-чего это мы у вас съели?"
        Люба глубоко вздохнула и ещё раз отчеканила:
       - Вы, в сорок шестом году, съели нашего поросёнка, Хрюшку! Всей семьёй съели! Обманом присвоили и съели...

       ...Люба навсегда запомнила, как её отец и мать долго считали деньги, брали недостающие в долг у всех соседей, рано утром собрались на первый поезд, целый день где-то отсутствовали, а вечером принесли в мешке малюсенького поросёнка. Денег хватило на "толкучке" только на самого слабенького, больного, почти умирающего поросёнка. Он лежал и тяжело дышал, изредка чуть слышно похрюкивал. Драгоценное молоко, которое ему пытались скормить из соски, тут же отрыгивалось на подстилку... Всю ночь мать Любы носила на руках  закутанного в детское одеяльце поросёнка, зачем-то дула ему в рот, пыталась напоить водой с какими-то лекарствами. К утру поросёнку полегчало, и он постепенно стал оживать. Его разместили в уголке на кухне, в бельевой корзине, а потом, когда на улице потеплело, устроили загородку в сарае.

       Время было тяжёлое. Кухонных отходов почти не было, и поросёнку, как впрочем и людям, приходилось голодать. Все домашние серпом жали крапиву, лебеду, клевер, подорожник, варили ему зелёную кашицу. На речке собирали ракушки и тоже варили их, для чего открывали раковины, выковыривая из них противных, скользких, пахучих слизняков, добавляя в зелёное травяное месиво. Поросёнок рос длинным, худым, в щетине. Он вечно хотел есть, вокруг дома постоянно рыл пятачком землю, потом убегал в лес, отыскивал там что-то под корнями и громко чавкал. Он хрюкал, приподняв закруглённое рыльце, когда видел кастрюлю с едой, визжал, когда его загоняли в сарай,  опрометью выбегал оттуда, как только открывалась дверца его загона.  Хрюшку почёсывали, похлопывали, изредка мыли тёплой водой и старались не выпускать из виду.

       Однажды Люба, придя из школы, выпустила поросёнка погулять и уселась делать уроки. Когда дома появились разгорячённые чем-то на педсовете родители, Люба вспомнила, что поросёнка давно уже не было видно. За окнами темнело. Отец взял фонарь и вместе со старшим сыном Шурой, тоже поздно вернувшимся со спортивной площадки, пошёл искать запропастившуюся Хрюшку. Но поросёнок так и не отыскался. Дети припомнили, что он часто бегал по тропинке в сторону лесного колодца. Рано утром, как только рассвело, отец встал, зачем-то взял кроме фонаря лупу. Когда он вернулся к завтраку, то рассказал, что, судя по следам, поросёнок порылся справа от тропинки, похоже вырыл и съел несколько каких-то грибов, потом подбежал к колодцу, а затем исчез за калиткой дома Серёжкиных родителей. Взглянув на детей, отец подчеркнул, что он постучал в запертую калитку, спросил о Хрюшке у Серёжиного отца, а тот крикнул с крылечка, что никакого поросёнка никто из них не видел.
       - Нарочно прикармливали! - коротко подытожил отец.
       Мать покачала головой, вздохнула и сказала:
       - Ни одного милиционера даже поблизости нет!  Хоть бы в гости к кому приехал...Как докажешь? Любой тут же скажет, что "не пойман - не вор!" Всё придумано для защиты воров, а не от воров,- у неё покраснели глаза, но  она сдержалась, потому что кормила грудью четвёртого ребёнка - маленькую Галочку. Старшие дети, Шура и Люба переглядывались между собой и уже готовились бежать и разглядывать в лупу следы поросёнка у калитки.Отец закурил самокрутку с табаком- самосадом.Бабушка и дядя Шура молчали. Пятилетняя Танюшка во все глаза смотрела на взрослых и неожиданно спросила:
       - Нашу Хрюшку волки утащили, да?
       - Крови нигде нет, я  осмотрел...- покачал головой отец.
       - И визга никто не слышал! - добавила Люба.
       - У кого тащат... Ни стыда, ни совести у безбожников! Это что же? Будем считать, что Хрюшку утащили волки? - Спросила бабушка.
       - А жить как будем? - тихо спросил обычно молчавший дядя Шура. Он почти не выходил из дома, потому что только что вернулся обессиленным из немецкого плена. И всего на свете боялся после изнурительных допросов и унизительных побоев в концлагере. Его пока нигде не брали на работу, и он ничем не мог помочь семье брата. А семья была: дряхлая бабушка, мать четырёх сыновей, да четырёх дочерей, потерявшая в годы войны сына и внука, погибших "смертью храбрых"; её  старший сын - дядя Шура, учитель математики, попавший в плен раненным  в августе сорок первого; второй  её сын (Любин отец) за четыре года войны четырежды раненый и один раз контуженный стрелок-автоматчик, дошедший от Москвы, Ленинграда и Сталинграда до Берлина и Праги; мама Любы, спасавшая от голодной смерти трёх детей всю долгую войну, да родившая в мае сорок шестого года, ещё более голодного года, четвёртого ребёнка, болезненную Галочку... Восемь ртов на две учительских зарплаты... Даже приусадебного участка у них ещё не было.  Все ютились в одной барачной  комнате.
 
  - Украсть у такой семьи?! Порчу бы навести на всех воров нашей страны, да и всего мира! Пора бы уже заняться возмездием, прости нас, Богородица, избави нас, честных людей, от бед, спаси пострадавших от вражеских и воровских ударов...(Это молилась перед старинной иконой страдалица-бабушка, понимая как она слаба, с трудом поднимая на руки  четырёхмесячную  Галочку).
       Несколько раз после занятий в вечерней школе отец ходил к дому Власовых. Старшая сестра Серёжки Поля училась у отца биологии, у матери - истории и отец часто провожал её до калитки через лесок. Теперь, провожая, он заглядывал через забор, прислушивался и даже, кажется принюхивался. Однажды Шура вроде бы услышал поросячий визг, раздавшийся где-то в подполье... Садясь в холодной кухоньке за стол рядом с матерью и братом, не получавшим ни карточек, ни пайка, глядя на своих наголо стриженных, истощённых  ребятишек, отец-победитель тяжело вздыхал. Глядя на бледную жену, кормившую грудью ребёнка, отец раньше всех откладывал в сторонку ложку начинал заниматься хозяйственными делами во дворе: колол дрова, топил баню, убирал навоз.
      
       Наконец он не выдержал, в выходной день взял ружьё, потеплее оделся, привязал валенки к широким солдатским лыжам и пошёл в лес. Ему удалось только подбить дятла. Люба навсегда запомнила его красивые красные бровки и белые пятнышки на чёрных перьях. Дятла ощипали, выпотрошили, нанизали на металлическую палочку и поджарили на открытом огне в жерле русской печки. В доме запахло необыкновенно душистой дичью, и каждый получил от отца малюсенькую косточку с капельным кусочком мяса...
       - Зайцев в лесу совсем не осталось,- горевал отец,- а тетерева так далеко забрались, не отыскать за день. Несколько бы дней надо, но кто их даст, учебный год в разгаре...
      
       Поломав голову, отец отправился в контору их зверосовхоза, собрал какие-то справки о ранениях, и после этого он принёс в ледяную пустую кладовку десяток застывших на морозе, ободранных лисьих тушек, выданных "Христа ради", как сказала бабушка, отцу - фронтовику и победителю, на лисьей ферме. Лисье мясо долго тушили в печке в чугунке, добавляли лук и травки, но оно всё равно отдавало противным пёсьим запахом. Ни перца, ни лаврового листа в сельском магазине не было. Зато был уксус. Его наливали в блюдечко, макали кусок лисьего мяса и старались есть, почти не дыша.
      
       Люба брала кусок, но в горле у неё возникала непреодолимая спазма, в глазах накапливались слёзы, в животе перекатывалась резкая боль. Терпеливая мать ласково, шёпотом, чтобы не раздражать своего контуженного войной мужа, тихо уговаривала её съесть хоть небольшой кусочек мяса. Люба пересиливала себя, но с тех пор как однажды утром после "лисьего" ужина она проснулась вся жёлтая и попала в больницу, есть лису её больше не заставляли, а в тарелку клали лишнюю картофелину или кусочек хлебца... Люба навсегда возненавидела лисьи воротники, лисьи шапки и всех, кто за ними гонялся. Хитренькая лисья мордочка со стеклянными глазками и лисьи лапки, свисающие на грудь счастливой обладательницы изысканной вещицы, могли привести Любу в еле сдерживаемое чувство негодования. Она хорошо знала, сколько засахаренной смородины и малины скармливали лисам на зверофермах для угоды вкусам  "недобитых буржуев". Её же мать, всю жизнь проработавшая в сельской школе, никогда не только не могла позволить себе  приобрести  меховые воротник и шапку, но каждый купленный по продуктовым карточкам килограмм сахарного песку в их большой семье был настоящим праздником.

       В старших классах, летом, с сестрой и подружками Люба работала в полевой бригаде и в совхозном саду. Они тщательно обирали малиновые и смородиновые кусты для зимнего откорма элитарных чернобурых лис. Они не разгибались целый день под жгучим солнцем или под противно моросящим дождичком. Но как они не старались, их вёдра с ягодами никогда не дотягивали до нормы на весах, установленных перед складом. Кладовщик, отец Серёжки Власова, грубиян и и дерзкий матерщинник, едва ли закончивший два-три класса, так наловчился взвешивать вёдра и корзины с ягодами, что только доченька бригадира постоянно перевыполняла норму и, значит, получала бОльшую зарплату. В результате самый проворный труд за целый день оценивался рублей в семь (на полторы буханки хлеба). Их труд обесценивался, а доченька бригадира, так "полюбившаяся" кладовщику, получала в день зарплаты раза в полтора больше других девчонок.

       Люба однажды попыталась разобраться в сложных подсчётах кладовщика, но её вёдра с ягодами стали весить ещё меньше, чем раньше, да ещё в конторе, вдруг, с неё, с несовершеннолетней,  вычли налог "за бездетность". Люба плюнула и больше не пыталась найти справедливость, тем более что кладовщик имел привычку орать так, что обрызгивал всех слюной. Он плакал, стучал себя в грудь кулаками, на его застиранной гимнастёрке звенели выставленные напоказ медали. Он выкрикивал самые страшные ругательства. Самое обидное, что он обнажал при этом напоказ культю на деревянной подпорке, изображая что-то вроде падучей.

       Между тем все работяги совхоза отметили, как незаметно в их посёлке выросли новые просторные дома. Один из них принадлежал Серёжкиному отцу, другой бригадиру, третий - заместителю директора. А Любин контуженный, израненный  отец ютился со всем своим семейством в одной барачной комнате вместе со школьными учебниками, книгами и пособиями... В частных же домиках местной знати каждому члену семьи уже принадлежала  отдельная  комнатка, на кроватях красовались белые, голубые, розовые пикейные узорные покрывала, которые так и не появились на прилавке их сверх-бедного товарами магазинчика. Интересно, что прикроватные тумбочки, столики и стулья в домах совхозной "знати" были очень похожи на "списанные за негодностью" или просто "пропавшие" в клубе...

       В последний год, приезжая в воскресные, каникулярные и праздничные дни домой из училища, куда отличница Люба поступила после смерти сорокасемилетней матери, она почувствовала большие перемены. Ей надо было получить как можно быстрее специальность, она даже стала донором в восемнадцать лет, чтобы облегчить жизнь отца. При встрече с ней отец Серёжки почему-то стал приостанавливаться, подкручивать усы и преувеличенно вежливо здоровался. А мать Серёжки, встречаясь с Любой у колодца или в очереди за хлебом, как-то заискивающе кланялась и пыталась заговаривать, похваливая Любу за длинные шикарные косы, за самостоятельно сшитые платья и сарафаны, за её заботу о сестрёнках и братишке, за её хозяйственность...
      
       - Любушка, ну, так что за поросёнок мешает тебе выйти за меня замуж? - шутливо, но  по-мужски  требовательно и настойчиво, спрашивал её уже успокоившийся, повеселевший  Серёжка, хорошо успевающий и так же хорошо обеспеченный студент авиационного института. Он решил сегодня же добиться согласия Любы, чтобы дать друг другу слово любви и верности... Он твёрдо, но ласково, взял Любу за локоток, придвинул поближе к себе. Люба не отстранилась, не отодвинулась, а, наоборот, поближе вгляделась в здоровый цвет его кожи, в глубину хорошо знакомых глаз.
       - А разве у вас тогда, в голодном сорок шестом году, не появился в доме или в вашем подвале поросёнок? Вот так вдруг, ниоткуда? Почти откормленный, уже большой, нАш поросёнок?
       Серёжка внимательно оценил серьёзные прищуренные голубые Любины глазищи, внезапно вспыхнул, заливаясь краской  стыда, и виновато  отвернулся, отпустив Любину руку.  Ну, конечно, он вспомнил, может быть, уже давно знал, откуда у них в доме появился поросёнок, о котором и ему, и сестре, наверное строго-настрого запретили говорить в школе и на улице.
       - Кажется, это действительно было,- потерянно пробормотал он.- Но я же тогда таким малышом был. Я же такого сам никогда не делал! Ты же меня знаешь...
       - Вот то-то и оно, что было,- протянула Люба в раздумье.- Конечно, ты ни при чём, я же сразу тебя предупредила. И я ни в чём тебя лично не обвиняю! Но ты подумай, ты представь, что будет с моим отцом, если я выйду за тебя замуж... С моим контуженным отцом! У него же нервы никуда не годятся, он часто выходит из себя, наговорит всякое! А братишке всего девять лет, шалит, не понимает, отца любит, подражает...

       ...Совсем недавно, после кино, Люба протанцевала с Серёжкой танго, фокстрот и "Прощальный вальс". Он так мягко вёл её в танце, так нежно держал её руку, так волновался, когда провожал её как обычно до дому, что она ждала от него решающего разговора. Не зная ещё, что ответить ему, старательно уклонялась, делала вид, что не понимает намёков, чуть-чуть хитрила. Настроение у неё было хорошее, когда она вошла, чуть-чуть напевая, в кухоньку, надела фартук покойной  мамы  и стала убирать посуду со стола, брошенную немытой легкомысленными младшими сестрёнкой и братишкой. Средняя, Танюшка сдавала экзамены в ВУЗ, уехала и даже посоветоваться было не с кем. Люба тихонечко мурлыкала песенку, чтобы не разбудить младших, и всё раздумывала о Серёжке. Она сравнивала его отношение к ней с отношением "других мальчишек", когда вошёл отец и дохнул на неё водочным перегаром. Отец после смерти жены  стал  всё чаще и чаще увлекаться  водкой.
       - Где ты была? - грубо спросил он.
       - В кино, - удивилась Люба.
       - Почему так поздно вернулась?
       - Потанцевали немножко...
       - С кем?
       Люба поняла, что отец, очевидно, встретил у дома Сережку, которого всегда недолюбливал.
       - Да, с Серёжкой потанцевали, с Власовым...
       - Так... Может, и в подоле мне от этого жулья принесёшь?
       - Замолчи сейчас же! Ты понимаешь, что говоришь? Как тебе не стыдно?
       - Мне? Это мне должно быть стыдно?- Отец размахнулся, больно сильной мужицкой рукой он ударил Любу по щеке, повернулся и, пошатнувшись, открыл дверь в спальню, где спали малыши...

       Звонкая пощёчина отрезвила Любу. Она представила отца за свадебным столом в нарядном и богатом доме Серёжкиных родителей. Она представила, как он, выпив, может себя повести... Она ещё подумала, что ей надо будет называть "папой" и "мамой" чужих людей, тех, кого её родители никогда не пускали на порог своей квартиры, никогда не приглашали к себе в дом, вопреки своим обычаям и воспитанию, именно их не угощали чайком  из большого ведёрного старинного самовара...
       -Может быть, ваша мама прожила бы подольше, может, вообще не заболела бы, если бы они не украли у нас в самый голодный год нашего поросёнка!- Отец высунулся из тёмного провала их единственной для всех комнаты. - Понимаешь, если бы не сожрали...
       - И, если бы ты не пил! - бесстрашно добавила ему в тон Люба.- Не разбуди малышей! Тихо!
       - Эх, ты...- Отец махнул рукой и закрыл дверь.

       Люба долго не могла уснуть. Светила в окошко луна, перед глазами возникали картины нелёгкого детства. Она вспомнила, как однажды мама принесла что-то в свёртке, достала хлеб, отрезала кусочек и стала намазывать его чем-то белым из свёртка.
       - А чем ты мажешь?
       - Ты не знаешь? Это - сливочное масло, его сбивают из сливок, из сметаны. Мне дали его, потому что у меня скоро родится ребёнок. Это нужно ему и мне, чтобы быть здоровыми. Всем беременным женщинам перед родами врач выписывает усиленное питание. Сегодня нам дали масло.
       Люба с ужасом посмотрела на мать и только тут обратила внимание на её ставший большим живот. Ну, да, она знала, что у мам родятся дети, но разговор о том, что у них в семье  будет ещё мальчик или девочка, слышала впервые. Мать протянула ей кусочек хлеба с маслом.
       - Не возьму! - отказалась Люба. - Это - для тебя, а не для меня. Это нужно ребёночку, а я потерплю!
       - Всем детям масло полезно. Давай, я разрежу пополам, мы вместе попробуем. М Мне ещё останется...
       Это было ранней весной тысяча девятьсот сорок шестого года. Люба тогда готовилась к школе.
       - Мы сначала купим поросёнка и будем его откармливать, а потом накопим на корову, и для всех будет и молоко, и сметана, и творог, и масло. Это будет совсем скоро. Только  попробуй, возьми. Вкусно и с витамином Д...
      
       Любе хотелось заплакать. Что сказала бы ей мама, если бы рассказать о Серёжке?  Прошло уже четыре года, как её нет, посоветоваться в таком важном деле совсем не с кем... Люба  знала, что Серёжка скоро будет жить где-то далеко, будет строить свои самолёты.  Она чувствовала, что  ей  бы с ним было спокойно, легко, беззаботно и весело. Наверное, он был бы хорошим, любящим, нежным и внимательным мужем. И она бы постаралась быть ласковой и заботливой. Как хорошо бы вместе решать все трудные жизненные вопросы... Но ей этого не дано. Она не имела права, была не в силах нанести такой удар отцу, и без того избитому войной, воровством, смертью жены, несправедливостью начальства и торжествующей ложью...

      - Любушка! - чуть не плача сказал расстроенный Серёжка.- Неужели какой-то поросёнок может иметь для тебя такое огромное  значение? Ведь я так люблю тебя! Так давно! Я не могу даже представить, как  жить без тебя дальше...
      - Я знаю! -согласилась с ним Люба.- Но дело именно в поросёнке. Понимаешь, все эти годы... Нет, тебе не понять.  Наверное, вы не голодали так, как мы...
      - Люба! За родителей дети не отвечают! Вспомни, как твоя мама  на уроках истории говорила нам...
      - Ещё как отвечают!- усмехнулась Люба. - И не только за своих родителей... За грехи всех! И всей своей жизнью, всей судьбой! Только многие этого не понимают или не хотят понять, живут, не думая. Какой-то растительной жизнью. Но я-то так не могу!

       Серёжка захватил тяжёлую распустившуюся на конце  Любину косу, свисавшую через плечо и грудь почти до оборки на сарафанной юбке, намотал на свою руку, чуть подёргал и попросил:
       - Опомнись! Ты что, не понимаешь, что это на всю жизнь? Как это серьёзно? Люба, я же тебя всю жизнь... - Он не договорил, решительно притянул её к себе, крепко обхватил обеими руками и попытался своими губами поймать её губы.
       - Да ты что? Отпусти, отпусти, тебе говорю! - возмутилась Люба.- Ну, неужели ты так ничего и не понял? Убери руки! Слышишь?!

       Она поставила ладошку между своими и Серёжкиными губами, сердито и целомудренно отпрянула от него.
       - Совсем ничего не понял, да? Тебе ещё объяснять надо? Посмотри: вот видишь наши тропинки? Они ведут совсем в разные стороны... Отпусти!
       - Лучше ты посмотри на меня! - продолжая держать её в кольце своих очень
сильных рук, - упорствовал Серёжка. - Ты для меня всегда была Царевной из самой лучшей сказки! Даже стриженая, а уж с косой... Что, неужели я тебе так уж противен?
       - Поросёнком ты для меня пахнешь, вот что я тебе прямо скажу!- выпалила Люба и тут же поняла, что в сердцах сказала то, что навеки разъединит её и Сергея. - Ворованным поросёнком! Нашим Хрюшкой!

       Руки Сергея дрогнули, он отпустил Любу, повернулся и пошёл по своей узенькой тропинке... Люба посмотрела ему в спину, переплетая распустившуюся кОсу, а потом встряхнула головой и решительными лёгкими шагами поспешила к себе, в отцовскую комнатку в старом дореволюционном бараке. Отец ждал её. Сегодня он был трезвым и даже побритым.
       - Опять была с ним?
       Люба промолчала. Тогда отец закурил и с какой-то отрешённостью, в раздумье сказал:
       - Ты что, серьёзно собираешься за него замуж? Ну-ну! А мне, знаешь ли, он всегда чем-то напоминал хорошо упитанного, розового, здорового поросёнка...
       - Можешь успокоиться! - резковато, помня пощёчину, бросила Люба. - Я только что, прямо глядя в глаза, сказала Сергею Власову, что от него всю жизнь будет пахнуть нашим Хрюшкой! Так что, папочка, забудь!