Ротмистр Ржевский и фрейлина. На заливе. 07. 1819

Извозчик, кряхтя, направил бричку с просёлка на Верхнюю Петергофскую дорогу. Скрипа новомодных рессор стало чуть поменьше, зато на мостовой трясло чаще, чем на деревенских ухабах. Проехали Константиновский дворец, Знаменскую дачу сенатора Мятлева, замелькали постройки Оленьего зверинца. И вот, наконец, Верхний парк царственного Петергофа.
- Всё, барин! Лошали больше не могут! Роздых нужен!
- Ну, голубчик! До Ораниенбаума недалеко уже!
- Там опять дорога хуже, и лошадей загоним. И так - тридцать вёрст от Царского, да по бездорожью. Барышню вон растрясли совсем.
- Катенька, он прав! Нам ведь до ночи еще вернуться надо, а если лошади не отдохнут, они и на полдороге встать могут. У гранильной фабрики трактир есть, довези нас, голубчик, и вставай там.  Сейчас десять, в пять-шесть пополудни мы вернёмся.
- Барин, добавить бы надо!
- Я тебе добавлю, каналья! Найду свежую бричку до Царского, а ты пустой поедешь обратно! А то у драгун местных попрошу пару верховых лошадей, живо домчим! А коней со своим гусаром завтра же верну! И тебя заодно попрошу поучить…
- Понял, барин, всё понял. Буду ждать всенепременно!!!

Оставив извозчика у трактира с вывеской: "6 колод, 12 лошадей" и прихватив корзинку с провизией, Ржевский пошагал к Нижней дороге.
- Ротмистр, неужели вы считаете, что я продержусь тридцать вёрст в седле?
- Конечно! Но ходить после этого будете враск… с трудом, одним словом.  И мозоли набьёте. Так что - ни в коем случае не допущу! Да никуда он не денется! Я его знаю, в Кузьмино живёт, там таких мало, больше ломовых. А с рессорами - он один, вот и ломается, просит добавить. Но с гусарами ссориться не будет - больше потерять может. Ну вот мы и пришли! Тут, в гаванце, можно лодку прогулочную найти, доберёмся водой.

Ржевский договорился с мальчиком за двугривенный серебром, и они уселись в небольшую вёсельную лодку. Вышли из гаванца.
- Барин, а ваша барышня камнями не интересуется? У меня мелочь, обрезки со свалки гранильной фабрики есть. Красивые!
Парнишка бросил вёсла, полез за пазуху, вытащил и развернул тряпицу. Ржевский пригляделся.
- Вот эти! - он выбрал пару осколков дивного бадахшанского лазурита - густо синего, с белыми звёздочками вкраплений кварца, три небольших, но красивых узором малахитика, пластинку сочно-малинового, с чёрными прожилками уральского орлеца.
- Примите, Катенька, презент от бедного гусара! Мне к мастерам из «Болин и Ян» не подступиться, а вы, может, и соберётесь! Но такие камни будут лучше в скромном серебре смотреться, чем в золоте - серебро красоту самого камня не забивает.
- Барин, а серебряные оправы у меня дома есть подходящие, в размер, и с каменьями я работать уже умею, просто мест на фабрике нет, там тятя мой работает - он меня и учит ремеслу. Вас когда забирать обратно? Может, я успею сделать к возвращению?
- Ишь ты, хват! Ладно, тут же вёрст пять всего, мы тогда обратно пешочком пройдёмся, чтобы тебя второй раз не гонять - может, и успеешь до вечера!

Ржевский порылся в корзинке, достал блестящую пластинку с крючком и длинный тонкий шёлковый снурок светло-серого цвета, начал привявывать его к пластинке.
- Ух ты, барин! Настоящая блесна? А можно поглядеть, как устроена?
- Смотри, малой! Настоящая, французская. Прикупил по случаю в Париже перед отъездом - у нас-то таких не делают!
- Будем делать! Будем! Аль мы не русские? Мне бы только размеры снять да приноровиться! Да я с вас за работу и денег не возьму. Вот как бы точнее размеры снять?
- Хитёр бобёр! Ладно, помогу! - ротмистр оторвал от упаковки с провизией кусок грубой оберточной бумаги, обжал в ней блесну в фас и профиль и отдал бумажку мальчику, а блесну передал фрейлине; скинул доломан, оставшись в нательной рубахе.
- Катенька, извините, но в мундире грести неудобно. А ты, малец, иди на нос, следи, чтобы мы на камни на мелководье не налетели. Катенька, потихоньку отпускайте снурок за корму, саженей на двадцать. Если зацепится - подтягивайте к себе.
- И что будет?
- Увидите, если будет. Всему своё время, Катюша!

Ржевский грёб хитро - делал два-три гребка, потом лодка несколько саженей шла по инерции, и снова гребки.
- Смотрите, ротмистр - парус! Какая красота!
- Это из Ревеля, должно. А может, и из Гамбурга. Белеет парус одинокий в лазури неба голубой. Что кинул он в краю далёком, и что найдёт в стране чужой?
- Ржевский, да вы ещё и поэт!
- Отнюдь, сударыня! Я стихоплёт, каким обязан быть любой образованный человек. А поэты - это Жуковский, Давыдов, вот Пушкин славно себя показывает, хоть и дури пока много. Конечно, хотелось бы, чтобы и у лейб-гусар появился свой поэт не хуже, чем  Давыдов у ахтырцев. Но Пушкин в гусары не пойдёт, хоть и скачет неплохо, и стреляет отменно - с десяти шагов в карточного туза без промаха бъёт.
- И пьёт, как истинный гусар! И за девицами волочи… Ой! Ржевский, я за что-то зацепилась!
Ротмистр притабанил.
- Тащите снурок! Аккуратно, но быстро. Не рвите!
- Ржевский, там кто-то дёргается! Я боюсь!
- Тащите, Катя, тащите!
Паренёк, встав в лодке, наблюдал борьбу городской барышни с рыбиной.
Наконец, серебристо-полосатое полено перевалилось через борт и забилось, подпрыгивая на паёлах. Катенька сдавленно пискнула и поджала ноги на кормовую банку, умоляюще глядя на ротмистра. Но тут паренёк ухватил судака под жабры и кольнул перочинным ножичком в хребет сбоку за головой. Хищник затих.
- Хороший судак, барышня! Фунта на три будет! С почином! Я его утихомирил, он теперь прыгать не сможет, хоть и живой. А просто убить - быстрее портиться начнёт. Слезайте с банки, закидывайте снова.
- Нет-нет, ни за что! А ты можешь?
Малец не заставил себя упрашивать, уселся на корме, и через пару вёрст подсёк еще одного судака, фунта на четыре, потом третьего, уже на подходе к Ораниенбауму. Этот оказался крупным - фунтов восемь, обрызгал всех в лодке, долго бился, пока его поймали и обездвижили. Катенька уже с интересом наблюдала с носа за странной и удачной рыбалкой.

Наконец, нашли закрытый со всех сторон тростником песчаный пляжик недалеко от Ораниебаума и высадились. Выгрузили корзинку и пару небольших судаков; третьего, самого крупного, оставили парнишке, и он погнал лодку назад.
- Ну вот, начинаем нашу Робинзонаду. Катенька, вы читали  «Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина»? Правда, в русском переводе книжке больше пятидесяти лет, но в императорской библиотеке она наверняка есть.
- Читала, конечно!  Ещё в детстве папенька рекомендовал.
- Ну так вот: мы тут Робинзоны. Точнее, я Робинзон, а вы - моя милая Пятница. Сейчас перекусим, разведём костерок и отправимся купаться.

Ржевский набрал по берегу плавника - несколько высохших на песке досок, добавил сухого прошлогоднего тростника, достал трут и кресало, развёл огонь. Вынул из корзинки провизию - чёрный хлеб, тонко нарезанные ломтики розового сала, мелкие пупырчатые огурчики нового урожая.
- Ешьте, ешьте, Катенька! В походах такой перекус - первое дело. Сытно, мало места занимает, и даже в плоскую ташку засунуть можно. Ну вот, поели? А теперь раздеваемся - и в воду!
- Как… раздеваемся?
- До конца! Ну, вы - во всяком случае. Если вы так нервничаете, я могу в подштанниках остаться, сниму мокрые - у меня походные чакчиры сухими останутся. Но вы ведь в мокрых панталонах обратно не поедете? Или без них предпочтёте?
- Нет-нет, что вы! Ну… ладно. Только вы не смотрите и помогите расстегнуть платье. А нас никто не увидит?
- Нет, Катенька! Рядом есть дача и пара построек, но это почти в версте, и берег там с песочком недалеко, и подойти  к нему просто; сюда сквозь тростник они не сунутся. А лодки, ежели что, издалека видно. Застёжки у вас сложные… Ручки поднимите!
Ротмистр аккуратно стащил платье, и - не успела фрейлина слабо пискнуть - сдёрнул вниз  панталончики белого батиста с кружевными оборочками.
- Катенька, вы прекрасны! Вы просто чудо! Впрочем, я это еще в ротонде заметил.
Екатерина Павловна повернулась к ротмистру, уткнулась лицом в рубашку на плече, прижалась к нему, пытаясь хоть как-то укрыться. Щёки её пылали.
- Ржевский, а знаешь, мне совсем не стыдно. Это ужасно, да? Дрожу вся, сердце стучит - а не стыдно! Почему?
- Просто ты знаешь, что этот день - наш, он только для нас двоих, и больше ни для кого.
Катя, не отвечая, кивнула головой, еще сильнее уткнувшись в плечо.
- Ну, пошли! - Ржевский скинул сапоги, рубаху и чакчиры, взял фрейлину за руку и повёл к воде.

- Ротмистр, но я плавать не умею!
- Не беспокойтесь, Катенька, здесь, наверное, до самого Кронштадта можно пешком пройти. Но найти местечко, где вам удастся скрыть в море ваши прелести, я попробую. И плавать, может быть, научу. Что-то далековато до глубины топать! А ложитесь-ка вы на воду, Екатерина Павловна, и держитесь покрепче! - и Ржевский потащил попискивавшую от неожиданности и удивления Катю за собой, вздымая тёплые ласковые буруны.
Нашел место поглубже, поставил Катю на ноги, обнял.
- Ржевский, миленький, хорошо-то как! Ничего подобного в жизни не испытывала! Простор, солнышко греет, вода - как парное молоко!
- Вот это, Катенька, и есть воля! В европах этих даже слова такого нет. Есть свобода, есть желание, независимость, а вот воли у них нет. Воля - только здесь, на Руси! Давай, я тебя плавать научу! Ложись на воду. Ложись, ложись!
- Не могу! Я тону!
- Я тебя за руки подержу.
- У меня ноги тонут!
- А ты, как лягушка - ноги подожми под себя и резко выпрямляй! Всё равно тонешь? Ладно, ложись животом на вытянутую руку, обними меня за шею - и лягайся.
- Ржевский, но я же…
- Немножко нервно? Но ведь не скажешь, что неприятно? Не бойся, работай, работай ножками!
Наконец Катенька задохнулась, затрепетав всем телом, застучала по воде ногами и прижалась к уху ротмистра:
- Милый, ненаглядный мой, хороший…
- Катенька, ты меня задушишь на радостях! А вот теперь попробуй отпустить мою шею и сделать гребок руками. И увидишь - получится! Ну вот же - почти сажень проплыла сама. Ещё! Главное - не пугаться! А теперь давай к берегу, пора обедать!

Костёр на песке уже прогорел. Ржевский притащил откуда-то с берега заранее примеченный кусок голубой глины, ловко выпотрошил судаков, бросив потроха бродившим по песку чайкам, посолил, одному уложил в брюшко половинку кулька зелёного, до поры незрелого крыжовника, купленного еще в Царском, закатал рыбин в глину и положил на угли.
- Ну вот, Катенька! Пока рыба готовится, полежи на солнышке, погрейся. Да поворачиваться не забывай, и шляпу надень, чтобы лицо не слишком загорело.
- Нагишом и в шляпе? - улыбнулась Катенька - А впрочем, ты прав! Расспросы лишние при дворе ни к чему!
- Это хорошо, что солнышко временами за облака прячется - не обгоришь. Подремли полчасика, красавица!

Ждать обед просто так было неинтересно. Ржевский сломил свежую метёлочку тростника и, присев поближе к Катеньке, осторожно провёл ей травинкой за ушком, по шее, перебрался, ниже, ниже. Видно было, как под мягкой метёлочкой твердели  и подрастали аппетитные изюминки, как затрепетала кожа в ложбинке живота…
И тут Катенька не выдержав, вкочила и, усевшись поверх тут же сдавшегося, лёгшего на песок Ржевского, замолотила ему в грудь маленькими кулачками:
- Изверг! Сколько я могу терпеть это издевательство, я ведь живой человек, я женщина, слышите! Ну сделайте хоть что-нибудь, наконец!
- Катенька, милая! Заметьте, не я это предложил!...

Потом они, ещё раз искупавшиеся и уже частично одетые, ели запечённого на углях судака, сравнивая на вкус фаршированного и простого.
- Не с лимонным соком, конечно, но что-то в этом есть!
- Катенька, а попробуй со свежим крыжовником вместо лимончика!
- Удивительный день! Ржевский, ты волшебник, сумел подарить такое чудо!
- Это ещё не всё! Собираемся, у нас старые парки впереди!

Потом они бродили по тенистым аллеям, спрятавшись в дубовых и кленовых куртинах от налетевшего с залива свежего ветра, радовались, что не надо в нешуточную волну идти обратно на лодке, и слушали птиц.
- Ой, ротмистр! А это что за голова?
- Говорят, её вытесал из валуна мастер с гранильной фабрики, которому Пётр Великий крестил сына - в подарок царю. А на самом деле - кто знает! Может, она тут сотни лет лежит и Рюрика помнит.
Прошли по Нижней дороге мимо церкви Святой Троицы, мимо полузаброшенной Собственной дачи…
- Устала, Катенька? Уже скоро! А хочешь, на руках донесу? Только чур, ты корзинку будешь держать, и на закорках поедешь!
- Не смеши, милый! Но я действительно устала - такой день!

У трактира их уже ждали мальчик и извозчик. Паренёк подал Ржевскому ладную  берёстовую коробочку. Ротмистр открыл - в ней лежали лазуритовые серьги, изящный комплект из овальных малахитовых серёжек и скромного малахитового колечка с дивным кольцевым узором на камне, овальная родонитовая брошь, обработанная в чуть выпуклый кабошон. Полированные камни ещё ярче, сочнее заиграли красками - глаз не оторвать!
- А это что? - в коробочке лежали длинные серьги из голубого агата с поперечными полосками цвета снятого молока: квадратные на срезе столбики, мягко просвечивающие на солнце. Скромная оправа при вершинке - четыре серебряных лепестка.
- Подарок вашей барышне, за то, что порыбачить дала с дорожкой, блесну в деле почувствовать! Будем русские блёсны делать, барин! Вот увидишь!
Ржевский отдарился тремя серебряными рублями:
- Спасибо, мастер! - и передал коробочку Екатерине Павловне.
- Спасибо и вам, ротмистр, и тебе, умелец! Очень понравилось! - улыбнулась Катя.

Уселись в бричку, и опять она заскрипела рессорами, покачиваясь на мостовой Верхней дороги.
- Конечно, это не ваши бриллианты, Катенька, но я рад, что вам понравился такой неожиданный подарок в память об этом дне. Что поделаешь - я не великий князь, и даже не граф…
- Берите выше, бриллианты - это подарок самого Александра. Как надоел мне этот плешивый ухажёр! Так и вертится вокруг!
- Тут даже я бессилен - не могу же я императора на дуэль вызвать!
- Кажется, я знаю, как мы ему отомстим… - зевнула Катя и, прикрыв глаза, поудобнее пристроилась на плече ротмистра.
Коляска катилась по просёлку к Царскому Селу, и солнце, отбрасывая тени идущих лёгкой рысью лошадей, клонилось к закату.