Ольге Берггольц

1/III-40

...Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: "Это будет читать следователь" преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе (человек, подписавший ордер на арест Берггольц. - Прим. ред.) искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло.

А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделал следователь? На самых высоких, самых горьких страницах!

Так и видно, как выкапывали "материал" для идиотских и позорных обвинений.

И вот эти измученные, загаженные дневники лежат у меня в столе. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне - вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью - обвинить, очернить и законопатить, - и я спешу приписать что-нибудь объяснительное - "для следователя" - или руки опускаю, и молчишь, не предашь бумаге самое наболевшее, самое неясное для себя...

О, позор, позор, позор!.. И мне, и тебе! Нет! Не думать об этом! Но большей несвободы еще не было...

Запретный дневник.
22/IX-41. Три месяца войны

Сегодня сообщили об оставлении войсками Киева… А население? А я? (Я решила записывать все очень безжалостно.)

Итак, немцы заняли Киев. Сейчас они там организуют какое-нибудь вонючее правительство. Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев — наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди-то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, черт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя ее всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина, везде шумиловы, везде махановы, кадры помета 37–38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться.

О, как я боялась именно этого! Та дикая ложь, которая меня лично душила как писателя, была ведь страшна мне не только потому, что мне душу запечатывали, а еще и потому, что я видела, к чему это ведет, как растет пропасть между народом и государством, как все дальше и дальше расходятся две жизни — настоящая и официальная.


И даже тем, кто всё хотел бы сгладить
в зеркальной робкой памяти людей,
не дам забыть, как падал ленинградец
на жёлтый снег пустынных площадей.
Ольга Берггольц.

************************************
************************************


Река вмерзала в берега
и мёрзли руки и слога...
Мы избегали длинных фраз,
и падал шедший среди нас...


*****************************

Им,
жившим там,
средь века злого,
среди лгунов и поэтесс,
когда хвалили рулевого,
и возносили до небес.
Была знакома и любима
её печальная строка.
И ей внимала в эти зимы,
в стократ промёрзшая река.
И ей, колючей, неудобной,
с терновой поступью судьбы.
Не стать ни мрачною,
ни злобной,
мадонной скорбною с Невы.
А ей, оплакивать ушедших,
а ей, живых боготворить.
Воспеть их в днях,
давно прошедших.
Кто и в тех днях пытался жить.
Пытался жить, опровергая,
потуги злобного зверья.
когда сомкнувшись,
злая стая,
терзала город Октября.

**********************

Они в днях тяжких воевали,
чтоб жил на свете человек.
Тела солдаты прикрывали.
А душу чествовал поэт.