Сиреневый туман

СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН
                Алене Поярковой, любимому поэту
   (воронежская поэма)
                В судьбе мужчин любовь не основное,
                Для женщины любовь и жизнь – одно…
                Байрон  «Дон-Жуан»

1.
Кончались «девяностые лихие»,
Страну ввергая в рыночный конфуз.
Искать себе убежище в стихи я
Отправился по наущенью муз.

Народ алкал по призрачным просторам,
Не ведая, что делать без вина.
Власть отошла мошенникам и ворам,
Но, впрочем, в том совсем не их вина.

(Парламент, как навар с народной массы, –
Прибавь огня, и блёстками всплывут               
У франков и британцев педерасты,
В Перу - пираты, в Штатах – Голливуд…)

Пусть ты не вор, но если ты не пешка,
И жмёт слегка бумажник твой карман,
То ждёт тебя в Воронеже кафешка
Под вывеской «Сиреневый туман».

Там разливают сто названий водки
Под соки, под фисташки, под икру.
И жаждут угощения молодки,
Готовые на жизнь и на игру.

Чтобы себя почувствовать пророком,
Спиртным разогревают там сердца:
Там и поэта встретишь ненароком,
И даже журналюгу-подлеца.

Реформой доведённые до точки,
Мужчины дни сжигали там в угли…
Под пальмой, в полутёмном закуточке,
Там и меня увидеть вы могли.

С годами чувства сильно захирели.
И потому, собрав весь номинал,
Перебирая ямбы и хореи,
Любви мгновенья здесь я вспоминал.

В судьбе унылой яркие вкрапленья,
Подарок, заповеданный творцом:
И кровных чувств неясное томленье,
И зов родства не к матери с отцом.

В Боброве, где я в люди, словно в омут
Был брошен из семейного гнезда,
Стал первый поцелуй заменой дому,
Всемирной тайной – скромная …звезда.

Столь гибельной для юности причиной
Была Татьяна – ладный корешок.
Невольно став к семнадцати мужчиной
Я женским телом был повергнут в шок.

И жизнеутверждающая сила
В туман страстей из жизни увела.
О, как она себя преподносила!
О, как она меня приподняла!

Постарше чуть, но опытней стократно,
Учительница танцев и утех.
И если бы вернуть те дни обратно,
Я б вожделел опять мгновений тех.

Не знаю, сколь пред совестью грешила,
Но, обтесав меня со всех сторон,
Она навечно запросто внушила,
Что я Сократ, хоть внешне Аполлон.

Шептали мне (возьми бы да поверь я,
не будь на ум и на ухо тугим!) –
Когда павлином распускал я перья,
Она внушала то же и другим.
Просил я объяснить сии издержки
И Таня просветила без труда:
«Я с детства у мужчинок на поддержках,
Балет не терпит юбок и стыда».

Ах, возраста весеннего везучка!
Вот бы наивно думать до седин,
Что только у неё есть эта штучка,
А в мире только я могу один.

Прозренья и взросление мгновенны.
И ты кричишь, что в мире все скоты…
Как я страдал! 
Не тронул чудом вены,
Но душу – вдрызг.
И сердце – в лоскуты.

Коль вас постигнет –
Мой совет, ребята:
Влюбляйся вновь и снова будь здоров.
А мне – диплом. Прощай, на веки свята,
Страна любви – сиреневый Бобров.


2.
«Сиреневый туман» – пивка подделки.
Все водки здесь – голимый ацетон.
И лезут у людей на лоб гляделки,
А кожа лиц – кафе названью в тон.

Вот раньше…
Ах, эртильские кружала!
По СССР единый сорт и стиль.
Забыл сказать: судьба попридержала
Меня в газете города Эртиль.

Народ в кружало прёт подобно мухам.
А гул, как в улье осерчавших пчёл…
Сдул шапку пены и единым духом
Страницу поля хлебного прочёл.

Под разговор и пряную таранку
Пойдет и рюмка на кончину дня.
(Ведь только пьянь алкает спозаранку,
Но нам они и близко не родня).

…В тот рай зашёл один я изначально
(Подзадержался на работе друг).
Подсел за столик мужичок печальный
С безумным взглядом и трясучкой рук.

Уже имея взрослый ум и опыт,
Болезнь бедняги срисовал я враз…
И, с первых слов переходя на шепот,
Влюблённый насмерть,
Начал свой рассказ:

 «Пошастал по профессиям я разным,
Потом к искусствам подтолкнула спесь.
Окончив институт с дипломом красным,
Отдел культуры я возглавил здесь.

Когда душа от вольности устала,
Я создал мир уюта и тепла:
Была семья, где дочка подрастала,
И жизнь речушкой тихою текла.

Вот здесь судьба и подложила мину,
И лопнул мир, как тонкая струна:
В отдел прислала «область» балерину,
Там, где-то опрохвостилась она.

Как-будто соблазнила где студента
Иль что еще… но я лишь увидал,
Отметил сразу: с этого момента
За взгляд лукавый я б и жизнь отдал.

Так и случилось.
Этим страстным летом
Я был повергнут в любодейный ад.
Хоть Таня и не бедствовала в этом:
Муж под рукой.
В Госдуме – меценат.

Друзья твердили: «Крысы по окопам!
Содом с Гоморрой, расскажи кому…»
Я отвечал, что лучше мёд есть скопом,
Чем жрать дерьмо по жизни одному.

Я всё забыл: семью, работу, разум,
Лишь кровью бы сливаться с ней в одно.
И опустился как-то быстро, разом
На самое, как говориться, дно.

Я стал подобен в колее окурку.
Без перспектив.
А проще – не жилец.
Не миновал ни диспансер, ни «дурку»:
Вот отпустили… выпить, наконец…

Да… депутат, чтоб быть к Татьяне ближе,
Её семью в Воронеже призрел.
Записка вот.
Ты любопытный, вижу,
Возьми себе… Мне скоро…
Я созрел…»

Листок тетрадный. 
Угловатый почерк –
Забытой боли сладостный привет:
И запах клейких тополиных почек.
И зыбких дней сиреневый рассвет.

«Кулёмушка.  Так плохо мне. О, Боже!
Прощай, родной. Да, надо жить. Но как?
Никто доставить радость мне не сможет,
Единственный любимый мой чудак.

Я буду верной мужу людоеду,
Любить его, всем сердцем не любя…
Не забывай. Я, может быть, приеду,
Когда совсем засохну без тебя».

Как острый обруч ревность сердце сжала,
В кипящий мозг воткнулись сотни стрел…
«Так что ж она и вправду приезжала?..»
Он на меня печально посмотрел…


3.
Всё позади: предательства, измены…
Я б не хотел быть снова молодым.
Я возрождаюсь здесь из винной пены.
А жизнь – туман. Точней табачный дым.

Ко мне из дыма, разодет как денди,
Шагнул мужчина, строен и высок.
Представился с достоинством:
«Я – Энди».
На стол поставил водочку и сок.

Поручкались.
На дружбу остаканясь,
Признался каждый, что знакомству рад…
Здесь объясню, от темы отвлекаясь,
Что дружбе было несколько преград:

Он много старше – дед в моём понятье.
Смотрел на мир с презреньем, свысока.
И алкоголь был для него – проклятье,
А мне спиртное в радость лишь пока.

Но несмотря при всём при том на это,
Сдружиться с ним искал я миг любой:
Он жил в квартире русского поэта,
Покончившего там в петле с собой. *

Который,
Ужаснувшись жизни мёртвой,
На помощь призывал живую смерть. *
И в атмосфере гадостной и спёртой
Всё ж умудрился, и хотеть, и сметь.

Взглянуть бы мне на эти катакомбы,
Где свет в конце и бесконечность звёзд.
Пусть не душой,
Ну, хоть одним глазком бы,
Чтоб оценить всё сущее всерьёз.

Свою мечту случайной этой встречей
Осуществить задумал на авось.
Но Энди зрел поэтов издалече,
Он сразу разглядел меня насквозь.

А я тут – бряк: «Любви тебе под крышу…».
Рифмач для Энди хуже дурака.
Достойно встал и, глядя мимо, вышел,
Как мелочь, бросив звонкое: «Пока».

Он вдоволь съел по службе этой каши,
Подпёрли вирши там со всех боков:
«Ать-два, ать-два», - долбит дебил Малашич,
Как сопли тянет строчки Будаков. 

Но чтоб такой суровости набраться
Не хватит одного лишь ремесла.
Как не крути, поведаю я вкратце,
Что на хвосте сорока принесла:

Поставив в загсе под свободой точку,
Покой и счастье Энди приобрёл.
Потом супруга подарила дочку…
Потом ей выпал по судьбе… орёл…

До свадьбы целомудрия не знавши,
Она реально понеслась в разнос.
Таких страстей не знали люди наши.
И Дон Жуан здесь носом не дорос.

Из Эртиля, где и кипели страсти,
Где Энди подобрал любовь свою,
Жены любовник,
Находясь у власти,
В Воронеж перевёз его семью.

Дал Энди шанс урвать от книжной нивы.
Почти за так квартирку прикупить…
И от природы гордый и ревнивый
Замкнулся Энди
И принялся пить.

Коньяк и пиво, самогон и бренди…
Не попадал с попытки первой в дверь.
И если бы не дочка, спился б Энди:
Всей жизни смысл, говаривал он – «дщерь».

Да и в жене души мужик не чаял:
Не смог любовь-змеюку придушить.
И свадеб сучьих,
Как не замечая,
В семье мужчиной оставался жить.



4.
Не веха, так, расплывчатая вешка
В тумане жизни каждый зимний день.
Полгода без меня жила кафешка:
Снега сошли.
И отцвела сирень.

В конце концов, заботы одолели,
Забил на всё и завернул в кафе.
В моём углу под пальмой люди пели!
Родные лица.
Правда, под шафе.

Жрать не давай, а песню нам хоть тресни!
Она одна у городов и сёл.
И суть компаний наших в русской песне.
Без песни свадьба –
Пьянка, да и всё.

Где пропадал?
Зазнался старый крендель.
Давай, садись… штрафной и на прорыв…
Среди друзей-поэтов мрачный Энди –
Редактор книги,
Вышедшей в обмыв…

…Вот в СССР, как говорит преданье,
Имеющий литературный дар,
От каждого отдельного изданья
Мог получить немалый гонорар.

Прозаик мог себе позволить «Волгу»,
Ну, хоть бы мебелишку, на беду.
Поэт Ионкин,
Чтоб не думать долго,
На гонорар купил сковороду.

И в гараже,
Богему принимая,
Он колбасу в ней на углях пытал.
Она скворчала, в пене изнывая
И соблазняя весь жилой квартал…

Сейчас, себя и спонсоров измучив,
Издашь книжонку, перейдя на квас.
А уж обмыть…
Но тут особый случай:
Смотрю – жульен, икорка, ананас…

А Энди…
И на празднике печальник.
Тем паче, вирши книжки – просто вздор.
Но «презентёр» не маленький начальник.
И то его не слава, так позор.

Зато с икрой румяные оладьи.
И ты согрет на подвиг коньяком.
Вокруг друзья и братья.
Исполать им!..
Но как-то потянуло матерком.

А за углом вовсю идёт сраженье.
Кто в ухо бьёт, а кто уже готов.
Излишне моралистов раздраженье:               
Гульба без драки –
Свадьба без цветов.

Зачинщика теперь найдёшь едва ли:
Картина дня –
И друг, и враг бежит.
Спина к спине мы с Энди устояли.
Непобедим, кто честью дорожит.

Будь здрав,
Кто так нежданно сдуру взбрендил! –
Меж нами, как и не было преград.
С улыбкой руку подал мне: «Я – Энди».
В ответ я улыбнулся: «Очень рад!»


5.
И летом день летит, как пуля в тире.
А зимний день и вовсе с гулькин нос.
Успеешь что-то сделать на квартире –
На даче то прополка, то покос.

Промчался год.
И лишь проснулись скверы,
Себе назначил аутодафе.
А не придумал лучше атмосферы,
Чем дым в моём «сиреневом» кафе.

Кого ни вспомни – тут же непременно
Его увидишь, это знаю я:
Мы с Энди подошли одновременно,
На этот раз как старые друзья.

Расслабиться решили без аллюра.
Посовещавшись, сделали заказ.
Из отпуска он только что де-юре,
Де-факто – не срослось на этот раз:

«Рожала «дщерь».
И роды вышли комом.
Ребёнка нет. Спасли, но чудом, мать –
Пришлось по всем больницам, по знакомым
Нам первой группы крови поискать».

- А мать с отцом? –
(ох, иногда туплю я).
- У нас вторая…  –
(как-то Энди сник).
- Так не бывает. –
(Тупость чистоплюя).
Стал Энди белым словно снеговик…

Тут подоспела водка.
Но лишь вскрыли
Враз ацетон наполнил нос и рот!..
Не то врагу, самой нечистой силе
В ум не придёт таким поить народ.

«Айда к мэни, колысь воно нэ пьяно.
К Татьяне, бишь…»
Я б думать не посмел, 
Но вновь туплю: «Жену зовут Татьяна?!»
И Энди снова побелел как мел.

Шальные дни мелькнут как цвет сирени.
Но навсегда душа у них в плену.
И сладок стыд от первых откровений.
И жалко рвать тумана пелену.

Да, тридцать лет добавят всем изъяна.
Но что бы так,
Когда сплошная грусть!
И если это даже та Татьяна,
Я ни за что с тем фактом не смирюсь.

Там, где лицо – 
Черты посмертной маски…
Был корешок – да стал трухлявый пень…
Но вижу в ней и стать, и грудь, и глазки,
Лукаво зазывавшие в сирень.

Напополам сердчишко раскололось:
«Она иль нет… она иль нет» - стучит.
Вот если бы ещё услышать голос…
Татьяна отвернулась и молчит.

Жена молчит. Дочь смотрит в телеящик,
Где
То ли клоун, то ли депутат…
Сирень в окошке шелестит маняще…
Окликнул Энди: «Подь сюда-ка, брат.

Пока я вспомнил: если о поэте,
Сожителе по хате и судьбе –
Так это здесь.
Вот в этом туалете.
Как раз в углу на этой вот трубе».

Всё буднично.
На книгах, на рояле
Лежит густая нежилая пыль.
В напольной вазе, где цветы стояли,
Как пыльный шлейф колышется ковыль.

Прошли на кухню.
На столе бутылка.
Но пить не тянет; аж до тошноты…
Хозяин хвалит: «Знатная горилка.
Как дома будь. И с бабами на ты…»

Махнув по рюмке, повздыхали оба.
Хозяин встал: «Прости, мне в туалет».
Я жду-пожду.
Впрямь атмосфера гроба.
«Татьяна, что ж так долго Энди нет?»

Как в склепе тянет сыростью кирпичной.
Вот и они – широкие врата:
Дверь в туалет не заперта…
Вторично
Труба в углу клиентом занята…

Жена молчит.
Дочь смотрит в телеящик,
Где: то ли клоун, то ли депутат…
Сирень в окошке шелестит маняще!
В ушах стоит: «Я – Энди. Очень рад…»


*) Речь идёт о выдающемся поэте А.Т. Прасолове
*) «Окруженье всё туже, но, душа, не страшись: смерть живая – не ужас, ужас – мёртвая жизнь»
          Алексей Прасолов, Я умру на рассвете.

                Январь 2013