Слово изречённое

          В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово.
          Сей бе искони к богу:
          вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть.
          В том живот бе, и живот бе свет человеком:
          и свет во тме светится, и тма его не объят.
                От иоанна святое благовествование. Зачало 1.

          Написа же и титла пилат, и положи на кресте.
          Бе же написано: иисус назорянин, царь иудейский.
          Сего же титла мнози чтоша от иудей,
          яко близ бе место града, идеже пропяша иисуса:
          и бе написано еврейски, гречески, римски.
          Глаголаху убо пилату архиерее иудейстии:
          не пиши: царь иудейский:
          но яко сам рече: царь есмь иудейский.
          отвеща пилат: еже писах, писах.

                От иоанна святое благовествование. Зачало 60.


     В начале было Слово, и слово было к Богу. Но слово не изречённое, есть мысль, и зачастую мысль ещё не сформированная. Бог, в Его изначальном понимании, есть сила внешняя, сила необоримая, с которой надо жить в мире и согласии, ибо велика она и непознаваема.
     Доброе утро Солнышко, доброе утро небо и земля, травы, деревья и облака, доброе утро Мир. Живите в мире, живите в согласии. Но осознавая себя, человек начинает осознавать и своё место в миру. Мысль начинает разветвляться и становиться всё причудливей. Человеку хочется освободиться от этого леса разросшегося в нём и он выпускает Слово наружу . Он произносит Его, он рождает мысль и слово оживает.
     Боги создали людей, но прежде люди создали себе богов. Главный постулат: "В начале было Слово и Слово было к Богу и Слово было Бог ",  трудно оспорить. Слово может повелевать, нести смерть и разрушение, но Слово может и лечить , и не только душевные раны. Отсюда следует, что Словом надо дорожить, и подходить к нему вдумчиво и осторожно. Но при этом Слово должно рождаться свободно, нельзя насильно заставлять  поэта изрекать те словеса, которые ждёт от него толпа.

          Поэт идет: открыты вежды,
          Но он не видит никого;
          А между тем за край одежды
          Прохожий дергает его...
          «Скажи: зачем без цели бродишь?
          Едва достиг ты высоты,
          И вот уж долу взор низводишь
          И низойти стремишься ты.
          На стройный мир ты смотришь смутно;
          Бесплодный жар тебя томит;
          Предмет ничтожный поминутно
          Тебя тревожит и манит.
          Стремиться к небу должен гений,
          Обязан истинный поэт
          Для вдохновенных песнопений
          Избрать возвышенный предмет».
          — Зачем крутится ветр в овраге,
          Подъемлет лист и пыль несет,
          Когда корабль в недвижной влаге
          Его дыханья жадно ждет?
          Зачем от гор и мимо башен
          Летит орел, тяжел и страшен,
          На чахлый пень? Спроси его.
          Зачем арапа своего
          Младая любит Дездемона,
          Как месяц любит ночи мглу?
          Затем, что ветру и орлу
          И сердцу девы нет закона.
          Таков поэт: как Аквилон
          Что хочет, то и носит он —
          Орлу подобно, он летает
          И, не спросясь ни у кого,
          Как Дездемона избирает
          Кумир для сердца своего.
                А.С. Пушкин "Египетские ночи"

     Намёки и ассоциации плетут стройную картину для того, кто ведает о всех нюансах заложенных в написанное. И хоть порой и сам поэт не в силах объяснить связь возникающих в его голове образов, однако, как говорила Анна Андреевна Ахматова:
"Ни разъяснять поэму, ни изменять ее я не буду. Еже писахъ — писахъ"

     " Поэзия, голос поэтический, идея поэзии – она лишена признаков пола. Это не мужчина, не женщина, это – лирическое начало...  Когда Муза диктует, она диктует и мужчине, и женщине. Но, я думаю, что в случае, когда она диктует мужчине, мужчина скорее заносится и начинает думать, что он – автор стихотворения. В то время как с женщиной, я думаю, это происходит несколько реже. По крайней мере, в творчестве Ахматовой заметно, что ей кто-то или что-то диктует. Она и сама об этом говорит довольно часто. Понятно, что это – троп, речевая фигура –- "мне кто-то диктует" – но, в ее случае, это нужно принимать буквальнее".
                Иосиф Александрович Бродский

     Поэта можно сравнить с пророком, они оба несут в себе тот поток информации, что формируется вне их, но чрез них изливается.

          Я связь миров повсюду сущих,
          Я крайня степень вещества;
          Я средоточие живущих,
          Черта начальна божества;
          Я телом в прахе истлеваю,
          Умом громам повелеваю,
          Я царь – я раб – я червь – я бог!
                Г.Р. Державин.

     Критик, человек рискующий взять на себя ответственность не только указать на естественные недостатки стихов, такие, как правила орфографии, ритмической или логической несостыковки, но зачастую и пытающийся разъяснить потаённый смысл произведения, должен подходить к тексту с большой осторожностью. Ведь он имеет дело с внутренним миром поэта, и одной голой логикой его не осилить. Ну как тут быть, если автор слова вложил смысл буквально в каждое слово, если нагромождение образов зашкаливает для обычного восприятия и произведение несёт в себе даже неопределяемую многослойность. А в стихах такая многоплановость не редкость, язык зачастую сам несёт в себе эту загадочность. Например понятие "Тройка"; это и цифра, и запряжённые лошади – символ свободы, (Н.В. Гоголь – "Эх, тройка! птица тройка! кто тебя выдумал? ", В.С. Высоцкий – "По-над пропастью, по самому, по краю"), и чрезвычайная комиссия  –  символ кровавого диктата пролетариата; или скажем "Туз" –  карта, сильный мира сего или арестант (бубновый туз на робе) – возвышение или падение. Так есть ли необходимость в пояснении, если автор подразумевает сразу и то, и другое, тот калейдоскоп ассоциаций, проносящихся перед ним. – Да, говорит критик, обязан донести.
Обязан, Донести  –  и как будто окунаешься в прошлое, где все мы были "обязаны" идти в одном строю с единой мыслью в голове.

     "Человек может верить и не верить.. . это его дело! Человек - свободен.. .
он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум -
человек за все платит сам, и потому он - свободен!. . Человек - вот правда!
Что такое человек?. . Это не ты, не я, не они.. . нет! - это ты, я, они,
старик, Наполеон, Магомет.. . в одном! ...
Понимаешь? Это - огромно! В этом - все начала и концы.. .
Всь - в человеке, всь для человека! Существует только человек, все же остальное -
дело его рук и его мозга! Чело-век! Это - великолепно! Это звучит.. . гордо!
Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть.. . не унижать его жалостью.. .
уважать надо!"
                Алексей Максимович Пешков  (Максим Горький)

     Человек, бывает, говорит прямым текстом одно, а намекает при этом на ряд вызываемых этими образами ассоциаций. При том надо учесть, что он всегда пишет только о себе. О своих ощущениях и своём отношении к ним. Его воспоминания, начиная с детского возраста, цепляются за колючие тернии прошлого и возвращают к ним раз за разом. И если попытаться окинуть взглядом всё написанное, то откроется картина становлении личности. Это будет один роман, но писанный фрагментарно. Порой одна и та же страница переписывается бесконечно, пока не сложится в затейливый узор. И как можно выхватить один, или несколько фрагментов и по ним судить о цельности образа. Но критик, есть критик, он ведь тоже автор и волей – не волей подгоняет под себя чужое платье. Пока он молчит, он зритель, но родив слово, он переходит в авторы, а художник на время  обсуждения, становится зрителем и критиком уже критика, творящим своё слово. И здесь намечается презабавная метаморфоза. Критик извлекает из себя наружу все свои бытовые проблемы; неудовлетворённость своим состоянием, духовным и материальным; свой жизненный опыт и наконец своё мировосприятие. И всё переносит на предмет подвергаемый критики. И от того, сумеет ли он отстраниться от своей личности, своего Я, зависит результат разбора. Но здесь его опять поджидает затыка. Одной логикой можно только классические образы понять.

          Зеленая прическа,
          Девическая грудь.
          О тонкая березка,
          Что загляделась в пруд?
                С. А. Есенин

          Автоматы выли,
          Как суки в мороз;
          Пистолеты били в упор.
          И мертвое солнце
          На стропах берез
          Мешало вести разговор.
                М. Л. Анчаров.

          Мои мачты — как дряблые руки,
          Паруса — словно груди старухи.
                В. С. Высоцкий.
 
     Всё это образы, рождённые художником. Он имеет право на них и странно прозвучали бы вопросы о возрасте берёзки, номере её бюста,  стройности стана. Да и сама мысль оживить дерево не пугает, как не пугает "стеклянный взгляд", "одеревеневшие руки". Но вот возникает строка "Заря скользнула тихой сапой по разомлевшему стеклу", и критик  уже указует на невозможность сего образа, так как "стекло хрупкое, разомлевшее стекло – это оксюморон, семантическая ошибка, ... использование слова в неправильном значении". Но у Рэй Брэдбери "И камни заговорили...", а у В.В. Маяковского солнце вообще ведёт беседу с поэтом, да и море у многих, дышит как живое. Значит - можно,  можно представить раннее утро, сонное состояние, когда навь уступает место яви, и лукавый луч, скользнув по стене на подушку, начинает свой танец на чутких, но ещё пьяно-сонных веках человека. Ему кажется, что сам воздух начинается плавиться вокруг него, и разомлевшее от жары стекло медленно тает, уступая новому дню.
     Почему же в одном случае это образ, а в другом – недоразумение.  Или как у И. А. Крылова "А ларчик просто открывался". У критика, как любого человека есть свои слабости и приоритеты. Свой ученик всегда дороже чужака. И об истинной объективности разговора быть не может по определению. Каждый человек неповторим и чтоб до конца понять его, надо по крайне мере прожить его жизнь.  Ведь зачастую мы творим себе кумиров, когда чувствуем необходимость в них, и многие произведения, вошедшие в "Золотой фонд", оказались там по одной банальной причине, они были востребованы своим временем. Нет, я вовсе не хочу сказать, что они не заслужили своих пьедесталов, но сколько творческих потуг вовремя не дошло до слушателя, а затем просто уже стали не интересны ему.
      Так перед нами опять встаёт вопрос поставленный Александром Сергеевичем. Имеет ли право общество, или отдельный критик указывать художнику, что и как он должен донести. Обязан художник подгонять себя под зрителя, или зритель, как и творец, имеет право выбора, и то, что им не воспринимается, просто обойти стороной, без ни кому ненужных разборов... И ответ, как не странно, прост. Если замечание дельное и автор с ним согласен, то произведение может быть улучшено. Если же критик показывает своё бессилие и непонимание, то тем самым укрепляет в своей правоте автора.
     Любая зрелая личность несёт в себе комплекс мировосприятия, и как говаривал Козьма Прутков: "Никто не обнимет необъятного", или проще:  –  Господь не познаваем, но поскольку СЛОВО и есть Бог, согласно Благовестию Иоанна, то значит Слово не познаваемо по определению и не терпит указаний, как и где ему прозвучать. Можно конечно заняться подчисткой и тогда вместо "И Слово было к Богу, и Слово было Бог", мы вдруг услышим "и слово было убого"...  Именно услышим, хотя и написано оное раздельно, но изречённое слово порой меняет свою сущность и начинает свой самостоятельный путь. И как мудро тут может прозвучать детская поговорка: "первое слово, дороже второго".