Поэтесса

                Тебе твой мальчик на ладони
седую голову кладёт.
Расул Гамзатов
                ПОЭТЕССА

Как цветет синеглазо поляна
Вся в росе, в бирюзовом цвету,
Там, где спят под травою курганы,
Где каштаны стоят на посту.
Из избы выходили счастливо.
Сквозь дубраву и радости снов,
Сквозь погост, сквозь старушек сварливых,
Сквозь ленивое стадо коров.
Выходили, счастливые, к солнцу,
Выбегали, как утро любви,
Полуголые  и полусонно.
И свистели вокруг соловьи.
Никого не боялись на свете,
Разделяя супружеский грех,
В полутеплый и трепетный ветер,
Исторгая восторженный смех.
И не знали хмельные-шальные,
Что окончилась песня - весна,
Что войною подорваны сны их,
                Защищаться призвала страна.

И пошло лихолетьем время.
Небо плакало в кровь, навзрыд,
но взбухало и грело семя
и не изгнан пока фашист.
И на самой из всех флотилий,
Где Ульяновск и Сталинград,
Где в единый кулак сплотились,
В эту жизнь я входил, как в сад.
Мне тогда все равно, что было,
Все, что видел — глотал взахлеб,
Мое сердце все громче билось,
Ни добра я не знал, ни злоб.
И не знал я тогда, конечно,
Что отец мой за город Ржев
На своем тупике конечном,
На последнем пал рубеже.
Я комочком лежал в кроватке,
и не знал, что такое — быт,
и не знал, что живу в достатке,
что все тело страны болит.
Мать уходит с агитбригадой,
Оставляя меня в саду,
Направляется к Сталинграду,
Сочиняючи на ходу.
И воюющие — награду
Даже более, чем в бою,
эту яшинскую бригаду*
С нетерпением ждут свою.
И под взрывы и вой снарядов,
Катерками идя, бледны,
Вдоль сурового Сталинграда
У начала конца войны.
И что с маминой юной песней
Шли кашубовцы* на рубеж,
шли танкисты сквозь рвы, хоть тресни
и огнем по врагу, хоть режь.
Шли матросы на буераки,
Шли на дзоты ее друзья,
Каждый дом в Сталинградской драке
Защищался, как вся земля.
И без страха от свиста с воем
И от взрывов и канонад
                Прорывались от боя к бою,
Защищая свой Сталинград…

А потом поутихли громы,
Отшумели ветра войны.
И остались в стране огромной
С юной мамою мы одни.
Мы вернулись в далёкий Киев
И вступая в свои права,
В непроглядную нам стихию —
Неприкаянные существа.
Простояв у обломков дома,
Где семья жила до войны.
Сад вишневый, и нет знакомых.


Все исчезли — погребены.
Но живы еще надежды
В трудные времена.
Она писала стихи, как прежде,
и дышала, как вся страна.

Простояв у дверей министра,
и войдя в кабинет, как в храм,
шла она и читала быстро,
доверяя своим стихам.
Вдохновение, словно пафос,
Словно пение на лету,
Словно белый над морем парус,
Словно брызги волн на свету.
И услышав густое: «Гарно!
Леся наша, видминно, стой!
Ты в войну народила парня?
Ай да хлопец, кудрявый мой!»
И меня высоко подкинув,
И как будто бы без причин,
Я фонтаном всего Тычину*
Восьмимесячный, намочил.
                «Ну, хлопец, що надо, маешь.
На министра уже! Вот класс!
Быстро в гору идешь-шагаешь.
Но не надо пока, на нас.»
И советский певец Батькивщины
Вдруг чиновником снова стал.
И собрав под глазами морщины:
«Я «Ганусю» твою прочитал.»
И послал предписанье домкому,
Чтоб жилище тебе он дал…
И в Святошинском детском доме
Вместе с мамою жить я стал.
Закрутились дела в детдоме.
Собрались там сыны полков,
Где над каждой кроватью номер,
Словно память лесных боев.
И как-будто слились воедино
Мысли, правила и дела.
Баловали ребята сына
И порука своя была.
Хоть добра от добра не ищут,
Но и зла от добра полно.
Коль кому-то с душою нищей
Стать начальником повезло.
И ушла от друзей любимых,
В основном от «детей полка».
Чтобы в «Молоди Украины»
Поучилась у Макивчука.
Чтоб героя найти в газету,
Комбайнера и горняка,
И на письма писать ответы.
Но тянулась к стихам рука.
А однажды завод «Укркабель»
Дал героя на интервью.
А она в ОТК, как в штабе,
Набрела на судьбу свою.
И теперь на Крещатике трое
Мы живем на шестом этаже,
У разрушенного новостроя,
Над полетами шустрых стрижей.
Он пришел в полевой гимнастерке,
Три медали на тощей груди.
В рюкзаке лишь баклажка да «Теркин»,
на висках две полоски седин.
Из семьи обрусевших евреев,
Из оседлых, крутых киевлян,
Родословная чья посильнее,
Чем у тех, кто взошел из смутьян.
Но войны отзвучавшие громы,
Как наросты стихийных обид,
Возродили еврейству погромы
И суровое прозвище — жид.
А мой отчим в блокадном полымя
Вел в стихах ежедневник-блокнот,
и в аду Ленинградском с другими
Был солдатом на все девятьсот.
От обиды и гнева страдая
и мечтая увидеть родных,
Мы Крещатик совсем покидаем,
От друзей уезжая своих.
И в слезах говорили и врали,
Что уехали, будто на год
В Казахстанские горные дали,
Где семейство родителей ждет..

Ну а мама? Как юной княгиней
И со мной-малышом на руках,
Подалась в Казахстан за мужчиной
И жила окрылено в стихах.
И мечтала писать про Батыра,
Про орла, солончак и арык,
Попыталась найти в этом мире
Поэтический новый язык.
И писалась строка за строкою,
Укреплялся несложный наш быт.
И по мостику, что над рекою
Мрачный люд на работу спешит.
Становились родными мне горы,
В Туркестане мой брат родился,
Потекли мои школьные годы,
Возникали стихийно друзья.
Окружали нас курды и греки,
И чеченцы за дальней горой.
Собирались здесь горные реки,
Чтоб весной свирепели бурой*.
Все белело здесь от снегопадов,
ранним мартом звенели ручьи.
И от рощиц, от сада до сада
Белоцветьем деревья цвели.
Появлялись поэмы, как в сказке,
О просторах казахских степей,
О вечерних и утренних красках
                табунов боевых лошадей.
Появлялись из замыслов лица
Для поэм Кара-Тауских гор.
Наполнялись стихами страницы,
изучался казахский фольклор,
И стихи о тюльпанах и маках,
и о бурной реке под горой,
и о том, как ромашковый запах
Украину напомнил, порой.
И о ней, Украине родненькой
Защемит на душе. И в тоске,
Где цветет ее сад вишнёвенький,
Что скрывается вдалеке.
                Где певуче и неподглядно
                Льются песней душевной слова
Как на той на земле благодатной
В счастье кружится голова.
И слова от любви смакуя,
Их стараясь в себе сберечь,
Украину свою рисует,
Вспоминая радяньску речь.
И напишет стихи в усладу
О любимой своей земле
И подарит их, как награду
Репрессированной семье.
Широка и проста натура,
Жизнью пышет открытый взгляд.
Поэтическая культура
И несвойственный всем азарт.

Ставит пьесы с десятым классом –
«Дядю Ваню», «Вишневый сад»...
Только кажется труд напрасен,
И живой у нее уклад...
Ей претит — в уголке забиться. —
Ведь глаза и уста поют.
Не в обыденности забыться,
А в стихию уйти свою.
И чтоб в тиражах газетных
Был ею воспет горняк.
В этом городе быть поэтом,
Что в звездном небе  Зодиак.

Весной, зимою или летом,
На полосе — опять аншлаг.
Руда свинцовая планеты,
Советский кумачовый флаг.
               

               
И знает она – так надо!
Все людям и для людей.
О себе читают и рады,
Говорят хорошо о ней.
Но сердце болит, страдая,
Что нет наболевших стихов,
Что чахнет без них, пропадает,
Как иллюзии детских снов.
Поэтическая, молодая,
Проклиная свою судьбу,
Она и сама не знает
Что ввергает ее в борьбу...

Когда писатель Ауэзов,
Как Бог, Кентау, посетил,
Собрали всех. Ее поэзию
Улыбкой доброй оценил.
Отметил глубину мышления,
Возвышенный и чуткий слог.
И поэтическое вдохновение
Казахских тем. Любви эклог.
Она волнительно талантлива,
Она читателям нужна…
 
Собрала все, что есть, старательно.
Смеялась: «Целая, копна».
Потом исчезло все, что отдано.
Ушел из жизни Бог степей.
Она, божественная, гордая,
Вдруг поняла, что стало с ней.
И унеслась, многострадальная
Искать судьбу в Алма-Ату.
Но не судьба — дорога дальняя,
Перечеркнувшая мечту.
Она вернулась и по памяти
Писала снова каждый стих,
Их возвращая, как из замяти,
Сидела месяц взаперти.
И сохранилось то, что помнилось
Не из  газетной полосы,
Что-то фрагментами исполнилось.
Все, что не вспомнилось — увы.
И «сорвалась» она в истерике,
Молила, плакала навзрыд.
В Москву просилась, как в Америку.
И путь в столицу был открыт.
Она нашла Союз писателей.
Там был Маршак. Там Яшин был.
Ее поэзии спасатели,
Как лекари подбитых крыл.
Там Щипачёв был — мэтр из лирики,
Был Грибачёв — суровый маг.
Серьезный дядя из сатириков.
Шутник Светлов, где каждый шаг
Сопровождался тёплой фразой —
галантным юмором судьи
И от которой как-то сразу
Легко становится в груди.
Ей обещали эти встречи
Ее судьбу перевернуть.
Ее  глаза — ночные свечи,
Вдруг осветили новый путь.
Она — счастливая и гордая,
Шла сквозь февральский гололёд,
Где каждый дом большого города
ей о любви своей поет.
Но вдруг — беспечная и быстрая,
Скользнув по молодому льду,
Она упала, как от выстрела
И долго плакала в бреду.
Уже в больнице Склифосовскского
В полу смертельном забытьи
Она — с катетером, словно с соскою —
С газетной вырезкой статьи.
С рекомендательной рецензией,
С тетрадкой тонкою стихов
И с травмой черепной, болезненной,
И с шумом адских голосов…
 
Прошло три месяца, а боли
Не прекращались — гул в ушах.
Нельзя ни сахара, ни соли
и через муки — каждый шаг.
                Чуть позже – санаторий «Правда»
                Для лиц ЦК или СП
                Ей надо жить, писать ей надо,
                А ей билет домой в купе…
                Ей нужен тихий дом у моря,
                Режим, меню из овощей,
                А ей с попутчиками споря,
                Чтоб не курили – восемь дней.
И мимо, мимо -  санаторий.
Неузнаваемо полна.
Она в Кентау, вместо моря...
Где нахлебались мы сполна.
Весь год без матери — хозяйки.
Весь год в волненьях — ждем и ждем.
А по поселку ходят байки,
Что отчим стал «холостяком».
И вот приехала. А дома —
я в пятом классе, в первом — брат.
Нам лишь глаза ее знакомы,
А отчим был безумно рад.
Ходили к нам чужие люди,
Поддерживали в доме быт,
Теперь нам мать готовить будет
и каждый будет вволю сыт.
И спать в постиранной постели
и слушать вечером стихи.
И дни, как птицы полетели,
и кур топтали петухи.
Но назревала вновь тревога.
Ругаясь с мужем много раз,
Она грозилась взять в дорогу
Своих детей, то бишь и нас.
Ей скучно здесь. И задыхаясь
От дыма ТЭЦ, от склок, молвы.
Не от того, что жизнь плохая.
Но нет лекарств от головы.
Ей страшно здесь. Жара и стужа,
А воздух сух. В ушах звенит.
Коль нет пути отсюда мужу,
Коль партия ему велит,
Пусть остается, пусть исчахнет —
Блокадный жив туберкулез.
Жить невозможно в вечном страхе,
Московский нужен ей мороз.
Лишь там она была свободной.
Родная речь, трава и пруд.
Друзья и даже бутерброды
А людям благодарный труд.
Она стремительно и смело
Решив в Москве стихи «пробить»,
Считая книгу главным делом,
Уехать и остаться жить.
И привлекать детей к наукам
И в спорт большой. Пора уже,
Ведь на Фуркасовском подруга
Жила на третьем этаже.
С автомобильными гудками
Москва под солнышком цвела.
По воскресеньям мама с нами
В цирк на Цветном бульваре шла.
А на Фуркасовском все лето
Пришлось в семье врача прожить.
И будто в гости к нам поэты
шли, чтобы стихи читать и пить.
А к осени идти нам в школу.
И вот в Кокошкино к друзьям
Поехали по чьей-то воле,
Чтобы спокойней было нам.
Там пруд с нависшею ветлою,
Откуда прыгать и нырять.
И где в хоккей играть зимою,
А летом снова загорать.
И в Толстопальцево сквозь поле
И через старый огород,
Учиться в Первомайской школе.
Ходить нам с братом целый год.
А мама «пробивала» книгу,
Встречалась с важными людьми,
Но все какие-то интриги
Плелись от лета до зимы.
Она стихи читала в парках,
Или в салонных вечерах,
Одетой скромно или ярко,
С задорным пафосом в глазах.
Но что-то вдруг пошло все прахом.
Купив билеты вновь домой,
Она на кухне ночь проплакав,
Под утро прилегла со мной...
И мы вернулись вновь в Кентау,
К отцу, к знакомым и родным,
О книге даже не мечтая,
Но в школу и к друзьям моим.
И снова полетели годы.
Жизнь, как футбольная игра.
У нас весенней непогодой
Счастливой родилась сестра.
Ее любили все на свете.
Она, как куколка в цвету.
Любили взрослые и дети
Улыбчивую красоту.
Она росла и вместе с братом
Влюбила музыку в себя.
Со скрипочкой своею свято
Ушла в нее, ее любя.
А мама, вопреки страданьям,
Писала новые стихи.
Перед собой, как оправданье,
Как извиненье за грехи.
 
И много лет спустя, однажды
Она мне отдала тетрадь.
Сказав, что это очень важно,
И попросила прочитать.
Три повести и три поэмы
Про нашу жизнь и жизнь страны,
Про сущность злободневной темы —
В чем слабы мы, и в чем сильны.
И о себе — десятки главок
Огромной жизни и любви.
Без доказательства и справок,
Со стороны и изнутри.
И ряд коротких откровений,
И ряд лирических картин,
И с верой в силу вдохновенья,
Исторгшей в жизнь адреналин...
Лежат на столике лазурном
Три книжки матери моей,
И спорим мы о жизни бурно,
И долго жить желаем ей.



* Агитбригада поэта А.Яшина
* Кашубовцы – выпускники танкового училища, где директором был генерал Кашуба. 
* П.Г. Тычина – поэт, министр культуры Украины.
* Бура – самец-верблюд во время ухаживания за самками.