Трапеза

                1.

Вот-вот светила первые лучи
В опочивальню сквозь резные ставни
Проникнут…Пробудился раньше срока
Великий князь. Под низким потолком
На паутинной ниточке качался
Паук. Он сеть затейливую плел
Который день, и мухам бестолковым
Коварная грозила западня.
 - Не так ли, - думал Володимир-князь, -
Вероучений верные адепты
Умеют в сети души уловлять.
Потом не вырвешься… Крепки тенета!
Конечно, проще древам и ручьям
Хвалу воздать в дубраве благородной;
Славутич прославлять с песчаной кручи,
Вознесшейся над быстрою рекой;
Или в степи, вдыхая запах трав,
И созерцая в небе трепетанье
Кружащей пустельги, перечислять,
Едва шепча, все имена богов –
Земных, небесных, водяных, подземных.
Прекрасен мир, где ровность горизонта
Не нарушает горная гряда,
Макушки сосен – разве что курганы,
Насыпанные сотни лет назад,
Да каменные идолища, бабы,
Наследие исчезнувших племен.
В степи и море гладок горизонт.
Над головой – Даждьбогова обитель
Раскинулась как сказочный шатер:
Бескрайняя, способная вместить
Любых богов премножества народов.
Пучина моря тож населена:
Не только рыбы и морские гады –
Но сонмище богов и духов вод;
Они играют в бурю с кораблями
Как кошка с мышкой; на берег волна
Нахлынет – и причалы сокрушает
Своею мощью, губит города
Прибрежные, сметет мосты как щепки;
Низины затопляют, устья рек
Бушующие воды – свирепеет
Царь Водяник, хозяин волн соленых,
Погибелью грозящий морякам…
Они в болотах, в омутах речных,
И в глубине пещерных лабиринтов
И в светлых рощах, и во тьме чащоб,
И на вершинах гор – повсюду боги…
Меж тем светало. И окрас небес
Менялся медленно. Иссиня-черный
Стал темно-фиолетовым. Петух
Пропел три раза. Пробуждались птицы
В ракитах над Днепром. И робкий голос
Немногих птах сливался постепенно
В нестройный щебет, свист – и скоро хор,
Приветствуя зарю, отвсюду грянул.
Солистом был, конечно, соловей.
Он заливался, отбивал коленца
У самых окон княжьего дворца.
А, между тем, окрасила восток
Рассветной кистью Зорька-Заряница.
И разгорался, поглощая тьму,
Восход, и голубело поднебесье,
И гасли звезды…И взошел Даждьбог!
…Князь думал думу, лежа на перинах.
Под боком у него дремала сладко
Одна из многих жен. Великий князь,
Как истинным владыкам подобает,
Имел гарем. Вожди племен подвластных
Тебе, великий князь, не только шкурки
Куниц, и соболей, и горностаев,
Но дочерей своих и незамужних
Сестер как дань свозили в Киев-град,
На твой альков…Князь не будил супругу,
Лежал недвижно, думой угнетен.
…Еще вчера, держа совет с дружиной,
Великий князь промолвил: - Много вер
На свете белом. Тысяча племен
На разных языках хвалу возносит
Правителям стихий. Варяжский Тор
Перуну брат родной, единокровный.
Стрибог - ветров хозяин-предводитель,
Повелевает сиверком холодным,
(Он же Войпель, столь чтимый у пермян).
А как там у варягов он зовется,
Забыл… Похожи племенные веры
Как близнецы, как капельки росы.
Иначе мыслят греки, латиняне,
И фрязи, и островитяне-англы:
Един в трех лицах христианский Бог.
Восточный мир давно Аллаха чтит,
В одном лице, незримого… Мы, руссы,
Как отроки меж зрелыми мужьями.
Нас не считают равными себе
Ни Запад, ни Восток. Для них мы – дети,
Любители игрушек деревянных,
В неведении прозванных «богами»,
Наивные, которым недоступен
Мир старших… Помрачнел великий князь.
Молчала, призадумавшись, дружина. 
…Скажи, Перун, сыны каких племен
Не посещали стольный Киев-град:
Варяги – многобожники, как мы,
Звеня доспехами, лениво бродят;
Гость из Неметчины, христианин,
Товары разложил, а, чуть поодаль,
Снует его земляк и соплеменник,
Явившись проповедовать Христа
«Язычникам» и «варварам» - так нас
Зовет германский гость. Грядут гурьбою,
Одетые в цветастые халаты - 
С павлинами роднит их пестрота
Одежек - хорезмийские купцы.
Тюки шелков и паволок привозят
На лошадях и на зверях горбатых,
Что под ноги презрительно плюют
Нерасторопным путникам. Торгуют,
Лопочут не по-русски, гомонят.
И среди них старик седобородый
Бредет с толстенной книгою под мышкой –
Мудрец, знаток учения, мулла!
Еврей-торговец хитро прошмыгнет;
Походкой царственной проходят греки…
И все стремятся в веру обратить
«Непросвещенных» руссов. Вспоминаю:
Однажды, в летний день Солнцеворота, 
В канун большого празднества, ко мне
Из отдаленнейших земель Востока
Явился человек в одеждах белых.
Мне речь его толмач переводил:
- Святой учитель, пламенный пророк,
Простым вещам учил народ арийский –
Молись огню и правду говори.
За обладанье миром спорят Бог
И демон темный, прозван Ариманом.
Ты избираешь сам, к кому примкнуть,
О человек, кто будет покровитель
Твоим деяньям, мыслям и словам.
Настанет час – душа покинет мир.
И перед ней раскинется чудесный,
Ведущий от Земли к престолу Бога
Небесный мост… Как только ступит грешник
На этот путь, сожмется тотчас мост
И станет тоньше лезвия кинжала.
Не удержавшись, грешный рухнет вниз,
На поругание нечистой силе,
На муки вечные… Кто жил по правде,
Небесные чертоги обретет
По смерти… Говорил огнепоклонник
Об этом многословно и цветисто.
Но я прервал растянутую речь
Как нить натянутую обрывают.
- Ответь, огнепоклонник, - молвил я, -
Как ваша вера поступать велит
По смерти с бренным телом человечьим?
Ты говорил покамест о душе.
А какова судьба моих останков?
Сожгут ли плоть мою на погребальном
Костре или приемлет их курган,
И тризну богатырскую на нем
Дружина справит, князя поминая?
Иль мне сколотят деревянный гроб,
Как это делают все те, кто принял
Ученье христианское? Ответил
Пришелец-парс: - Пусть трижды благороден
Покойный был, телесные останки
Усопшего есть грязь, нечистота.
Негоже мертвечиною сквернить
Священные стихии. Недостойно
В сырой земле умерших хоронить,
В пучине вод - и пресных, и морских,
Тем паче предавать огню – прогневишь
Атара, повелителя огня!
- Но как, скажи, нам, руссам, поступать
С покойными, когда земля, и воды,
И пламень оскверняться не должны?
Ответствуй! - Предки, пращуры мои,
Отдав последний долг, несли умерших
К вершине башни, оставляли там
Их бренные тела. Со всех сторон
Стервятники и коршуны слетались
На пиршество, клевать людскую плоть.
Когда же кости наших мертвецов
Очистят птицы от гниющей плоти,
Служители поднимутся на башню
В святом молчании, чтобы скелеты
В ее стене навек замуровать.
А, ежели, в степи или в пустыне,
За много парасангов от жилья
Случится человеку умереть,
Тогда его оставят на съеденье
Зверью степному, лисам и шакалам,
Да тем же коршунам… Тут я вскричал:
- Тому не быть вовек, чтоб гордый русс
Посмертно отдан был на растерзанье
Зверям и птицам, хищному отродью;
Чтобы погибших витязей клевали
Суровый вран и коршун кривоклювый,
Чтоб над его костями поглумились
Лисицы огнехвостые!…Тут парс,
Поклон отвесил и развел руками:
- Увы, не убедил, о мудрый княже,
Вотще я проповедовал…– и с тем
Учитель веры стольный град покинул.
…Бывал в моей светлице и другой
Востока сын, худой и темнолицый,
С глазами как уголья. Он явился
С Индейских гор, где два десятка лет
Отшельничал, беседовал с богами.
Он был почти нагой, одна повязка
Прикрыла чресла, были ноги босы,
Свисали с шеи на худую грудь
Два ожерелья – жемчуга морские
И камни самоцветные. Он четки
Задумчиво в руках перебирал.
Молился гость, часами не менял
Он положенье тела, созерцая
То высь небес, то землю пред собою,
То собственный пупок, и говорил,
Что будто бы оттуда исходило
Свечение, сиянье божества,
Невидимое прочим. Иногда
Он пробуждался от оцепененья
И говорил таинственные речи.
Со мной добился встречи странный гость.
В беседе многословной и неспешной
Поведал он историю о том,
Как некогда царевич благородный.
Отрекся от престола, и раздал он
Дворцовые богатства беднякам,
Жизнь в роскоши презрел – и удалился
От мира, чтоб в моленьях обрести
Покой извечный, прозванный «нирваной».
- Отринь суеты мира, - говорил
Пришелец, - отвращайся от деяний,
От пагубы желаний отрекись.
Лишь только в созерцаньи божества
Ты обретешь покой и просветленье.
Ведь мир – юдоль страданий, царства – прах,
А тело – грязь, все помыслы ничтожны
Пред ликом вечного небытия.
Он рек про жизненный круговорот,
Законы кармы, перевоплощенья.
- Кто в этой жизни много согрешит, -
Он говорил, - на свет родится вновь
В обличьи крысы, в теле тигра злого
Иль таракана, чье существованье
Легко прервет подошва сапога.
- Кем был ты в прошлой жизни, повелитель,
Не ведаю про то, - он продолжал, -
Но только если ты не обратишься,
Князь, к жизни праведной, то неизбежно
На свет родишься зверем, насекомым,
Пусть даже человеком, но уродлив
Твой облик будет; станешь ты рабом,
Хоть был правителем…Я речь прервал:
- Незваный гость, зря голой головой
Киваешь в лад словам своим. Я знаю
Всех достославных пращуров моих
В двенадцати коленах. Нет средь них
Ни тигров, ни мышей, ни кабанов,
Ни насекомых. А душа моя,
Оставив тело, устремится в ирий –
Охотиться, и пировать, и править,
И с предками златое слово молвить.
Увы тебе, мудрец. Покой блаженный,
Что ты зовешь – как бишь его? - «нирвана»? –
Не по душе, не по нутру князьям.
Уж коли я от мира отрешусь,
То на кого, скажи, свои владенья
Оставлю, если челядь распущу
На все четыре стороны; супружниц
Я с ложа прогоню; оставлю терем;
На верных витязей, бояр премудрых
Махну рукой – и удалюсь в леса,
Сидеть под деревом, глазеть на небо,
Как Пробужденный твой, твердить молитву
И каждодневно взором пуп сверлить?
Ни на какие озаренья свыше
Я княжеский мой долг не променяю.
Правители бездействовать не вправе.
Когда литвин, и лях, и печенег
Твердыни градов пробуют на прочность;
Когда отпасть словене замышляют,
И вятичи, что данью недовольны;
Бунтует чудь; а хитроумный грек
Сплетает козни за морем, не вправе
Великий князь от власти отрешиться,
Как твой царевич. У него, видать,
Дела в порядке были, никакие
Волнения, усобицы и смуты
Владыку не тревожили, небось,
И вороги владеньям не грозили?
Не царство – ирий. Али я не прав?
Нет, не подходит руссам эта вера!
Так, в горести, покинул проповедник
Мои чертоги; тщетно убедить
Мужей пытался княжьих. Лишь насмешкой
Седые вои встретили его
Речения. Он мне оставил в дар,
На память, россыпь камушков блестящих,
Просверленных, чтоб нанизать на нить.
…Так думал Володимир. Между тем
Сок сладостной зари разлили боги
Над миром. Князь согнал остатки сна,
Протер глаза, растормошил супругу.
Сквозь ставенок изящную резьбу
Свет солнца хлынул в княжескую спальню!
                2.
 
Неустрашим воитель Ингиберт!
Его победоносная десница
Рубила печенегов как дрова,
Копье метала в дерзкого ятвяга
И рассекла от шеи до седла
Отважного булгарского батыра.
Он был варяг с янтарных берегов,
Служивший князю верою и правдой;
Покрыто тело шрамами, рубцами;
Хранят следы былых жестоких сеч
Его доспехи бранные. Не только
В сражениях прославлен был сей муж.
Ему отрадой буйные пиры
Служили, и не раз случалось так:
Потеха превращалась в потасовку.
Не раз великий князь бывал сердит
На витязя, стремился урезонить,
Грозил, его неукротимый нрав
Обуздывать пытался. Северянин
Винил себя, зарок давал с похмелья
Отныне меру соблюдать в питье,
Квасирой клялся воин… Все равно
Хмель неизменно побеждал рассудок.
Был у варяга сын прозваньем Рольф,
Которому минуло двадцать весен.
Его три раза брал с собой отец
В походы ратные. Уж первой кровью
Свой меч в сраженьи обагрил юнец;
Брал «языка» в кочевье печенежском,
Ходил в набег на греческую крепость
И в схватке ярость угров укрощал.
Обличием и нравом на отца
Похож младой варяг; ему бы только
Добавить бороду, морщин прибавить –
И вот готов портрет. Бывало, глядя,
На удаль юную, мечтал отец:
- Как возмужает Рольф, своею славой
Затмит мою. За княжеским столом
На месте будет восседать почетном.
Ему тогда стареющий Владимир
Одну из приграничных крепостей
Даст в управленье – в Галицких горах
Или в степях, что тянутся от моря
До киевских предместий, и оттуда
Нам каждую весну грозит набег.
…Увы, сегодня русские волхвы
Нежданной черной вестью омрачили
Варяжску душу. Четверо гостей
Незваных на порог его ступили.
И самый старый, чинно поклоняясь,
К варягу обратился со словами:
- О, храбрый воин, баловень Перуна,
Немало жертв ты бросил на алтарь,
Твой меч испил премного вражьей крови.
Настанет скоро час, о, Ингиберт,
Когда отдашь Перуну на закланье
Ты, витязь, драгоценнейшую жертву.
- О чем вы? – удивился Ингиберт,
Гостей в свою светлицу пропуская. –
Кого мне на закланье отдавать?
Быка иль вороного жеребца?
Иль пленника хазарского, быть может,
Что пятый год холопом служит мне?
Десяток печенегов полоненных,
Что в Киев я пригнал позавчера?
Скажи мне, жрец… Служители Перуна
Переглянулись – и ответил старший,
Немного помолчав: - Варяжский витязь,
Вчера волхвы, на капище сойдясь,
Бросали жребий. Выпал камень черный
На сына твоего, прозваньем Рольфа.
Спустя пять дней ты сына приведешь
В святилище. И кровь его тогда
Пусть обагрит алтарный черный камень.
Военный бог благоволит к тебе,
И отблагодарить ты бога должен,
Тем более что жребий выпал так.
Хозяева судеб, решили боги…
Тут Ингиберт, бледнее полотна,
Прервал волхва: - За что?! О, горе мне!
Нежданно и негаданно несчастье
Обрушилось на голову мою.
Как смели вы воителя обречь
На смерть бессмысленную! Лучше пусть
В бою падет, овеян бранной славой,
Чем в капище под жертвенным ножом.
Он мог еще десницей послужить
Владимиру… - Послужит он Перуну
Своею кровью, - жрец невозмутимо.
Ответствовал. В сознании варяга
Событие недавнее возникло.
Вот так же вот кровавые волхвы
По жребию закланию предать
Решили юного варяга. Он же
Христианином был. Отец крещеный
И сын противились жестокой воле,
Перуна оскорбили и волхвов,
В неравной схватке пали. Ингиберт
Хотел оружье обнажить, однако
Он не Христу, а воинскому богу
Служил, и лишь покорно головою
Поник.  «Быть по сему…» - сказал волхвам.
И, выпроводив их, назад вернулся
В светлицу. Возвратившемуся сыну
Поведал все. Рольф юный содрогнулся,
Меч выронил. Осталось жить пять дней!
Все, что мечтал он за год совершить:
Поход военный против степняков,
Женитьба на радимичке Любаше,
Загонные охоты… Все теперь
Рассыпалось на мелкие осколки,
Как наст, покрывший лужу тонким слоем
Дробится под ударами копыт
И обнажает черную землицу.
Так перед юношей небытие
Разверзлось… Нет, варяг конечно, верил
В загробный мир, где предки ждут его:
Тьма пращуров, два деда молодых,
Его немногим старше, что погибли
В жестоких сечах. Там, в посмертной жизни
Все будет так же, как и на земле:
Грядут пиры, ристалища, охоты,
Младые девы, что давным-давно
Покинули наш мир – там не стареют,
Там вечно жив и вечно будешь юн.
Прекрасна жизнь за гробом, но покинуть
Отца, и мать, прекрасную Любашу,
Друзей-бойцов из княжеской дружины,
С кем братыню и хлеб делил; с кем бился
В одних рядах, кто в битве заслонил
Его спиной и был жестоко ранен,
Но спас от смерти; защитил кого
Сам Рольф, из рук врага внезапно выбив
Оружие и отразив мечом
Секиру печенежскую; кого
Из боя вынес на спине согбенной,
Преследуемый стрелами врага,
Со всеми ними юный сын варяга
Расстанется внезапно… Мать рыдала,
Отец мертвенно-бледный за столом
Сидел, молчал. В отчаяньи Любаша
Варяга молодого обнимала,
И уверяла, что наложит руки
На жизнь свою, как только юный Рольф
С пронзенным сердцем на алтарь Перуна
Падет. Красавица лишилась чувств…
Конечно, под покровом черной ночи
Мог молодец из Киева бежать
Туда, где не разыщут, не найдут
Ни слуги князя, ни жрецы Перуна.
Но только от богов не убежишь!
Разгневанный Перун узнав, что жертвой
Варяг не хочет стать, его сразит
Громовой палицей и в ад низвергнет!
                3.
 
Паломник праведный, Али Юсуф,
Из Мекки возвращался с караваном.
Бескрайние пустыни позади,
Под знойным небом тяжкая дорога,
Оазисов  прохлада, и самумы,
Что завывают, словно тыща джиннов,
С пути сбивают, яростно бросают
В лицо колючего песка пригоршни.
Песок, песок, скрипит он на зубах,
И ранит лица, ослепляет очи
Всех путников… Бурдюк, водицей полон,
Колышется у левого бедра.
Глоток воды бывал в пути дороже,
Чем золотой дирхем. В седельной сумке
Лежит, завернут бережно в тряпицу,
Коран священный. Был он переписан -
Гласит преданье - мудрым человеком
Из приближенных самого Омара.
Верблюды шли, качался паланкин
С паломником из дальнего Булгара.
Впервые он к святыне приобщился;
А перед тем, семь долгих лет в Багдаде,
Учился тайной мудрости веков
В общине суфиев. Пора настала
Вернуться вновь на берега Итиля.
Брел караван… И желтые пески
Сменялись россыпью каменьев грубых,
И спотыкался труженик-верблюд,
И паланкин опасно накренялся…
Однажды каменистые просторы
Сменили древние солончаки,
Похожи на морщинистые лица,
Обветренные лица ветхих старцев.
Озера там лежали словно блюдца,
Но жажды странникам не утолить –
Вода их солона - и человецы
Завидуют выносливым верблюдам:
Неведома тем жажда… Наконец-то
Перед глазами путников усталых
На горизонте вырастает град.
Нет, не мираж! Вот каменным перстом
Высокий минарет уткнулся в небо,
Указывая, где живет Аллах.
Повсюду глинобитные домишки,
Дворец эмира, купол медресе,
И караван-сарай у перекрестка,
Для изнемогших странников приют.
Всего лишь ночь желал здесь скоротать
Али Юсуф, чтоб засветло поднявшись,
Перекусив, держать свой путь в Булгар.
Паломник сладко спал. Рассветный луч
Еще не тронул кромки горизонта,
И сонные красавцы-петухи
Едва лишь пробуждались; муэдзин
Нескоро правоверных призовет
К молитве с минарета…Ночью в город
Влетел гонец. Он караван-сарай
Сыскал не сразу. Пробудив от сна,
Али Юсуфа, грамоту ему,
Начертанную вязью мусульманской,
Гость предъявил. Гласят ее слова:
- Тебя в Булгаре с нетерпеньем ждут
Все правоверные. Но, прежде чем
Прибудешь, мудрый, в ханскую столицу,
Ты должен совершить еще одно
Деянье веры. В Киев направляйся,
Где властвует Владимир. На пиру,
Средь яств и песен, захотел владыка
В свободном споре веры испытать.
Из множества приверженцев ислама,
Живущих в наших землях, всех достойней,
Всех искушеннее в искусстве спора,
Всех лучше знаешь Книгу ты один.
О том нам доносил ученый суфий
Из древнего Дамаска, и тебе
Поручено Владимира склонить
К приятию великого ученья.
Пускай Корана гордые слова
Вольются медом в княжеские уши
И княжеское сердце. Лишь потом,
Покинув Киев, ты направишь стопы
К Великому Булгару…Отпустив
Гонца, вздохнул Али Юсуф: - Увы,
Перешагну порог родного дома
Еще нескоро. Засветло собрался
И ранним утром путь держал на север
Знаток священных книг Али Юсуф.
Он с караваном пересек Загрос;
Благополучно миновать сумел
Владения разбойников Касыма;
И горцы дикие Исмаил-бека
Его не тронули. Он по ночам
Считал на небе звезды – маяки
Для путника, их волею Аллаха
Архангелы на небе поместили.
Перевалил Кавказскую гряду;
Когда же за спиною каравана
Остался быстрый Терек, он свернул
На запад, и с немногими купцами,
Пройдя Кубань и плавни Танаиса,
Держал свой путь к великому Днепру,
Где племена не ведают Пророка.
             4.
 
Благословенная река Итиль!
Исток ее теряется в болотах,
Среди чащобин темных, непролазных,
Где мольбища языческих мерян,
Где духи леса, злые истуканы,
Скрываются под кровлею ветвистой;
Река свершает поворот на юг
В земле Булгарской, где на куполах
Мечетей полумесяцы сверкают -
Ночного серебристого светила
Подобия. Теченье вод спешит
В Хазарию, где над степным пространством,
Над ширью вод, над множеством проток,
Заросших тростником, над лабиринтом
Речного устья, где гнездятся цапли,
Где осетров могучие хребты
Скользят стремительно в речной стремнине,
И, в невод рыболова угодив,
Трепещут, бьют тяжелыми хвостами,
Где обитает выхухоль, чей мех
Украсил королевские оплечья,
Над плоскою равниною горит
Звезда шестилучевая Давида.
Итильские низовья… Тьма племен
Веками шла ковыльным коридором,
Оставив лишь могильные курганы
На память о себе. Одни хазары
Осели на итильских берегах,
Хотя могли б откочевать и дальше,
И потрясти твердыни Византии,
Щиты и латы западных владык
На прочность испытать… Но все ж они
Здесь укрепились, основали город,
Назвав его по имени реки.
Однажды в этот полудикий край,
Степных дорог широкий перекресток,
Где лишь шатры да редкие курганы
Над низменностью высятся, пришли
Загадочные странники; они
Несли с собою свитки; в этих свитках
Тернистый путь далекого народа
Описан был в торжественных словах.
Каган их принял. Он внимал словам:
- О, степняки, что молитесь кумирам,
Что прозябаете из века в век
В язычестве нелепом; вам неведом
Путь избранных, который указали
Пророки и народные вожди
Израилю. Пусть пало царство наше,
Затоптанное римлянами в прах,
И мы рассеяны по многим землям,
Коль нет возможности вернуться детям
На родину отцов, так суждено
Воздвигнуть средь степей Израиль новый.
Пусть он восстанет, как из пепла Феникс.
Каган созвал всех племенных вождей.
И слушали степные властелины
Предания о Сотворенье мира,
О Ное праведном, об Аврааме,
Египетском плененье, об Исходе,
О Соломоне мудром – обо всем,
Что повествует Тора. Повелитель
Итиля почитался у хазар
Наместником таинственного Тенгри.
Теперь же, племенных божков отринул,
Языческие прелести отверг
И объявил: - Хазарам лестно стать
Народом Богоизбранным, отныне
Насельники великия степи
Приемлют веру древнего народа.
Свершилось чудо: степняки-хазары,
Не будучи евреями по крови,
Евреями по духу с той поры
Являются. И во дворцах итильских,
В лачугах бедняков, в шатрах походных
С тех самых пор, как выслушал каган
Бродячих проповедников реченья,
Огонь восьми свечей в священный день
Горит, не угасая. Так воскрес
Наперекор гонителям Израиль!
…Бен-Иегуда видел дивный сон.
В его итильский дом сошел архангел
В одеждах пламенных, с мечом горящим
И взором огненным. Он возгласил:
- Оставь на время дом, Бен-Иегуда,
И, помолившись Яхве, отправляйся
С восхода на закат, к столице руссов.
Непросвещенный, варварский народ,
(Таким же были некогда хазары)
Склонить сумеешь к вере иудейской.
Бог будет споспешествовать тебе.
Бен-Иегуда, утром, помолившись,
Котомку взял, покинул дом обжитый
И двинулся сквозь кущи травяные,
Взбираясь на курганы и холмы
И нисходя на дно глубоких балок;
Шагая вброд иль сидя на челне,
Которым правит лодочник аланский;
Порой ночуя под открытым небом
Иль в логове, что зверь давно покинул;
Прибившись к каравану из Хорезма,
Он наконец-то Киева достиг.
              5.

Отец Арнульф, ученый лангобард
Оставил утром славную Равенну
И в порт отправился, где корабли
Готовились к отплытью. В Понт далекий
Их капитаны скоро поведут.
Мощеную дорогу, по которой
Спешил Арнульф, с полтыщи лет назад…
Нет, много раньше, повелел построить
Властитель Рима. Старый акведук
Вдали, за виноградником виднелся;
Тянулись силуэты кипарисов
По обе стороны; чуть в отдаленьи
Мелькнула вилла римская... Давно
Хозяева покинули владенья,
Гонимые отрядами пришельцев,
Что век за веком благодатный край
Топтали в грязь, и жгли, и разоряли.
Когда-то прапрапрадеды Арнульфа
Чрез Альпы и Паданскую равнину
На полуостров вторглись и, застав,
Порядок римский, быстро превратили
В развалины, камней нагроможденья
Все виллы, обратили в пепелища
Все латифундии владельцев прежних.
Прошли века –  и вместо тех руин
В долинах встали рыцарские замки.
Давным-давно крестились лангобарды,   
Но, как и предки, варваров потомки
Бесчинствуют и разоряют край.
Звенят мечи, и обагряет кровь
Дороги римские, и топчут всходы
Отряды кавалерии. Друг с другом
Воюют благородные сеньоры;
Вассал на сюзерена точит зуб;
Бунтует герцог против короля
И даже Папу, дерзкий, в грош не ставит;
Землевладельцев гонят горожане;
Плебей мятежный знатных горожан
На вилы норовит поднять; крестьяне
За смутой смуту сеют словно рожь;
Плодятся секты; берега италов
Свирепые пираты-сарацины
Опустошают. Каменным утесом
Средь смуты, суеты, вражды и злобы
Стоять должна бы Церковь, но ее
Терзают кардинальские интриги.
И лишь немногим призрак величавый
Давным-давно поверженного царства
Является во сне… Да лишь одним
Ученейшим монахам. Карл Великий
Его из праха тщился воссоздать.
Но пала вновь империя, подобно
Колоссу, что на глиняных ногах…
Так размышлял в пути отец Арнульф.
Вела дорога средь садов фруктовых,
Что жалкой, бледной копией Эдема
Казались богослову. Он спешил
Дорогой древней в направленьи моря.
В тени садов встречались кое-где
Ваятелей прелестные творенья:
Юпитеры, Меркурии, Венеры,
Юноны и другие божества.
Их бесами считают христиане.
Какая дерзновенная рука
На мраморные лики посягнула!
Отбита у Сатурна голова;
Безносый Феб – то не болезнь дурная
Лицо обезобразила – толпа
Глумилась над кумиром; грозный Марс
Калекой стал – отломана десница.
Не северные варвары, увы,
Здесь «потрудились» - христиане Рима:
Когда-то от языческих жрецов
Бесчестное глумленье претерпев,
Скрывались от гонений в катакомбах.
Едва же императорский эдикт
Их веру государственною сделал,
Они решили «идолам» воздать
За око – око. И толпа плебеев,
Ведома фанатичными вождями,
Направилась в кумирни. С пьедесталов
Валились наземь те, кто был богами
Еще вчера. А злобный неофит
Швырял каменья в лики изваяний
И мраморные головы рубил.
… Нет, не об этом размышлял священник -
Он вспоминал недавний разговор
С наместником Господним. Папа Римский,
Приняв в своих чертогах мудреца,
Приняв его нижайшие поклоны,
Торжественно и громко возвещал:
- Иди, Арнульф! Гряди, святой отец
За пять морей, в сарматские пределы,
Иди, и слово пастыря неси
Невежественным варварам. Быть может,
Стяжаешь ты апостольскую славу
Иль мученика в терниях венец.
Прими его без ропота, как принял
Сын Божий муки крестные… Арнульф
Покинул порт с последнею галерой,
Плывущей средиземными морями
В неведомую пастырю страну.
               6.

Полуденное солнце на столицу
Излило свет и жар. В лазурном небе
Носились голуби, святые птахи.
И ласточки, слепившие гнездовья
Под куполом Софии, пируэты
Над градом Константиновым свершали.
- Христос – есть солнце, что вошло в зенит
И озаряет вышним горним светом
Просторы мира. Да настанет срок,
Когда лучи его вселенской славы
Достигнут самых дальних уголков,
Поныне пребывающих во мраке
Язычества и ересей, - сказал
Вполголоса Никифор - грек, посланник
Константинопольского патриарха,
Когда ступал по трапу корабля.
Дышал Босфор, суда на якорях
Заметно колыхались. Пошатнулся
Никифор, равновесье удержал,
Прочел начальные слова молитвы
И, приподняв край рясы до колен,
Ступил на борт. Пройдя степенным шагом
На нос галеры, отыскал каморку
И примостился там. Преславный муж
Был христианской веры проповедник;
Защитником незыблемых догматов
В империи прослыл. Еретиков
Он переубеждал, и в лоно Церкви
Заблудших агнцев возвратил немало.
Иным казалось, что сошел с иконы
Сей праведник, чье светлое лицо
С апостольскими ликами сравниться
Могло бы. Но всего одна деталь
Благообразный образ искажала:
Глубокий шрам рассек его щеку.
Однажды спорил он с монофизитом
Или несторианином – не важно.
О Богочеловеческой природе,
О двуединой личности Христа
Шла речь. Был посрамлен ересиарх,
Никифор побеждал в публичном споре.
И вот, когда иссякли аргументы
И был исчерпан доводов запас
В устах у предводителя сектантов,
Из ножен спорщик выхватил кинжал
И с криками к подвижнику рванулся.
Его схватили, выбили оружье,
Но с той поры у грека на скуле
Отметина осталась – будто след
Копья иль сабли на лице героя.
…Пройдя Босфор, вошла галера в Понт.
Капризный ветер теребил ей парус
Как будто по щеке надутой хлопал.
Киль корабля взрезал морскую гладь,
В привычном ритме весла опускались
И подымались снова. Подуставших
Гребцов надсмотрщик плеткою «бодрил».
Средь весельных рабов немало было
Варягов, и чудинов, и славян,
И витязей степных, что Византию
Набегами тревожили. Теперь же
Враги морских портов и крепостей,
И кораблей губители влачили
Невольничье ярмо. Сопровождал
Галеру мирную корабль военный.
Он очень пригодился в день, когда
Близ города Месемврии пираты
Понтийские, собрав немалый флот,
На парусник напали. Стрелы стаей
Над шхунами разбойников взвились.
Никифор знал: команде корабля
Грозит плененье и продажа в рабство,
Ему же – смерть. Язычники-пираты,
Сорвавши крест, подвергнут бичеванью,
Распнут на мачте или бросят рыбам.
Он горячо молился, чтоб Господь
Спас проповедника, чтоб смог исполнить
Он пастырскую миссию свою…
Корабль конвойный плыл невдалеке.
На выручку галере устремившись,
Метнул в пиратов греческий огонь –
И воспылали паруса мгновенно
Как занавеси в доме, что охвачен
Пожаром. А разбойники вопили,
Горя живьем. Немало жалких шхун
Пожрал огонь, другие ж повернули
Обратно к побережью – и галера
Плыла как лебедь белая среди
Обугленных дымящихся обломков
И трупов, черных, словно головни.
Пиратов, уцелевших, что в волнах,
Барахтались, молили о пощаде,
Неумолимо добивали весла.
…Настал желанный день – два корабля
Вошли в большое устье Борисфена.
Когда-то здесь геройствовал Геракл;
Никифоровы предки почитали
Его как полубога… Не осталось
В низовьях Борисфена ни следа
Героев древних;  нет гилей дремучих,
Шумевших там, где ныне шелестит
Степной ковыль, что всадника скрывает.
                7.

Зело огромен стольный Киев-град;
Что перед ним славянские селища,
И многие из городов Европы
Едва ль сравнятся с городом, где правит
Властитель руссов, Володимир-князь.
Базарный гомон, топот сотен ног
На улицах его; скрипят телеги;
Подпасок гонит Зорьку хворостиной,
А два вола, влекущие повозку,
На телочку не подымают взора,
Коль лишены мужского естества.
Два рыбака спускаются к Днепру,
Несут челнок; из кузницы удары
Доносятся – бьет молот о металл.
Купец кричит призывно: «Налетай!
Бери товары, ткани из-за моря»!
Там на продажу выставил горшки
Гончар дулебский. Недалече гости
Чудины разложили соболей,
Песцов и белоснежных горностаев.
Вот прошагал воителей отряд
Играют блики солнца на шеломах,
Налучьях и доспехах; детвора
За витязями бойко поспешает.
Стрелой промчится княжеский гонец,
Взметнется пыль из-под копыт гнедого.
Ни тучки в небе, царстве синевы.
Лишь точкой черною мелькнет соколик,
Выслеживая жертву с высоты –
Цыпленка или голубя. На башнях
Несет охрану стража. С высоты
Видна ей степь и торная дорога.
А повернешь назад главу – и видишь –
Едва хватает взора – море крыш.
Над этим морем плоских и двускатных,
Соломой или дранкой крытых кровель,
Над целым табуном резных коньков,
Ни купола, ни маковки церковной
Не высилось… Об этом размышлял,
Гость Киева, посланник Патриарха,
Ступая по разбитым мостовым;
Отметил то ж и папский проповедник
Арнульф, с холма взирая на столицу.
Бен-Иегуда на брегу Днепра
Присматривал уж место для кенассы.
Он, в городе сородичей найдя,
Беседу вел с менялою Исайей
Об изысканьи  денег на постройку
Святого храма. А неподалеку
Свершал намаз посол Али Юсуф.
                8.
         
Великий князь готовил честный пир.
С утра пораньше слуги суетились;
Там мясники разделывали туши,
Свиные и бараньи; там тащили
Корзины, фруктов доверху полны;
Несли лукошки с зеленью; катили
Большие бочки зелена вина,
Что привезли заморские купцы
На многих кораблях; из погребов
Большие жбаны кваса извлекали,
Наверх бочонки медов поднимали;
И все вносили в пиршественный зал.
Там крутится на вертеле кабан;
Здесь украшают жареные дрофы
Большое блюдо. Скоро будет пир!
Нет, не попойка глупая грядет,
Не празднество обжор – то предстоит
Торжественная трапеза. Властитель
На многодневном княжеском застолье
Решил устроить испытанье вер.
Еще вчера начать почетный пир
Хотел великий князь, но гость хазарский
Не смог бы приглашение принять:
Священ для иудея день субботний,
Запрет нарушить не решился он.
…И вот теперь грядет великий пир!
Средь княжеских соратников один лишь
Варяжский витязь, славный Ингиберт,
С утра сегодня молчалив и мрачен.
Ему уж винный кубок поднесли,
Однако, вопреки обыкновенью,
Не смог напитка даже пригубить
Дружинник бравый. Он почти не ел…
- Но что тебя гнетет? - Спросил его
Великий князь. И отвечал прискорбно
Варяг, с правителем уединившись
На полчаса: - Трех сыновей имел я.
Полег в междоусобной сече старший;
Сын средний был удачливый охотник,
В дремучих дебрях промышлял зверей.
Добыл он рысь. Был зверь смертельно ранен.
И, умирая, когтем крючковатым
Воздал за рану раной – и издох.
Казалось бы, пустяк, но в лихорадке
Скончался сын на следующий день:
Зажглася кровь от раны воспаленной.
- Но с той поры прошло семь долгих весен, -
Князь перебил воителя рассказ. –
Ответствуй, что гнетет тебя сегодня.
Неужто младший сын, в роду твоем
Последний, вслед за братьями покинул
Земное царство? – Отвечал варяг:
- Пока что нет. Он здравствует и ныне.
Он мог прожить еще немало лет
И подарить мне внуков. Если б только
Жестокий жребий не решил судьбу
Отчаянного Рольфа. На закланье
Его Перуну предадут волхвы.
- Когда сие свершится? – Володимир
Нахмурился. – Четыре дня спустя, -
Варяг сказал – и голова поникла.
Ничем утешить старого бойца
Великий князь не мог – коль выпал жребий,
То грех роптать на волю божества.
Тем паче, помощь воинского бога
Нужна как никогда: грядет война
С кочевниками; замиренье бунтов
Среди словен и чуди непокорной.
- Коль я нарушу жребия закон,
И жертва не достанется Перуну,
Прогневается тотчас бранный бог,
Военная удача отвернется,
Быть может, станет Киев-град добычей
Степных племен. Отложатся словене,
И перестанет дань платить чудин.
Ты хочешь этого? – Великий князь
Взор обратил на верного варяга.
Варяг же взор потупил и молчал.
- Да, я согласен, сыну твоему
Сподручнее идти в поход военный,
А если уж погибнуть, лучше в схватке,
Успев врагов десяток зарубить
Тяжелою секирой, чем ложиться
На окровавленный алтарь Перуна.
Но жребий – это воля божества!
И князь ушел, и в гриднице остался
Надежду потерявший Ингиберт.
…Меж тем за общий пиршественный стол
Усаживались гости. Вся дружина,
Посланцы всех земель и городов,
Что в Киев дань везут; промеж славян
Чудской владетель, белобрысый Вейно
Заметен был – он громко хохотал,
Клонясь к соседу, лысенькому вепсу;
С мохнатой бородой пермянин Пам,
Похожий на таежного медведя,
Сидел в сторонке и медвежью кость
Обгладывал. Поодаль хан Турпан,
Вояка, предводитель берендеев,
Союзник киевлян, хлебал вино
И рвал конину желтыми зубами
Как серый волк, настигнувший коня.
                9. РЕЧЬ АЛИ ЮСУФА.

Едва в зенит вошло Даждьбожье око,
И тень уменьшилась во много крат,
На середину пиршественной залы
Посол магометан Али Юсуф
Неспешно вышел. Приумолкли гости;
Затихли чавканье и стук ножей;
Добрыня вытер серые усы,
Воззрился на булгарского посланца;
Прервал чудин свой искрометный смех;
И хан, терзавший мясо кобылицы,
Причмокивая сладко, прекратил
С куском возиться…Слушали славяне,
Варяги, чудь, и пермь, и черемисы
Посланника затейливую речь.
Булгарин низко поклонился князю,
Прочел молитву громко, по-арабски,
Прокашлялся и к речи приступил:
 - Велик Аллах, Хозяин и Творец,
К нему цепочка всех причин и следствий
Приводит неизменно. Божество
Едино и единственно. Всевышний
Своею волей миром управляет.
И ни одна песчинка на земле
Не сдвинется, не будь Верховной воли;
На землю капля не падет из туч;
И волос из лохматой шевелюры
Не выпадет, когда б не захотел
Того Творец; султан пустыней лев
Клыками не вопьется в антилопу;
И не покинет материна чрева
Дитя; и старец не оставит мир.
Его слова пророков череда
Несла народам; чтим мы Ибрагима,
Мусу, что вел евреев из плененья
В обетованный край. Известен нам
Сын Мариам Иса. Его наивно
Считают христиане Сыном Божьим,
Неразделимой частью Божества.
Но мы иначе понимаем: «сын»
Постольку лишь, поскольку все мы дети,
Создания Творца. Но не был Богом
Иса (Тут сморщилось лицо Арнульфа,
И отвернул Никифор строгий взор).
Пророков ряд достойно завершает
Мохаммед, пламенный вероучитель.
Али Юсуф вознес Пророку славу,
Дух перевел и продолжал вещать:
- Я много посетил чудесных стран:
Камнями побивал Шайтана в Мекке,
Я ночевал в руинах Вавилона,
Беседы вел с отшельником сирийским,
Бродил по улицам Иерусалима,
И с трепетом на пирамиды Мисра
Взирал, достиг Ифрикии – повсюду
Народы чтят Аллаха и Пророка.
Мы – люди Книги, нам Коран священный
Дарован был. Свершаем каждодневно
Пять раз намаз - моленье. Мы должны
Хотя б единожды достигнуть Мекки.
Мы часть дохода в пользу неимущих
Отдать обязаны – таков Закон.
Нам позволяет вера не одну
Иметь жену, а многих…(Володимир,
Как ярый сладострастник, женолюб,
Игриво усмехнулся.) Но запреты
Кладет Коран на пищу и питье.
Средь твоего стола, великий князь,
Нечистое животное на блюде
Из серебра черненого лежит.
Сыны ислама, даже голодны,
Не будут есть презренную скотину,
Что дни проводит, копошась в грязи!
В твоих сосудах, о, великий князь,
Соблазн лукавый, дьявольский напиток,
Что разрушает тело, губит душу,
Ум повреждает, распаляет страсти,
Вражду меж сотрапезниками сеет
Из-за ничтожнейшего пустяка.
Бушует пьяный, в ход пуская нож…
Великий князь прервал его рассказ:
- Нам ведомо о пагубных пороках,
Проистекающих из чаши бедах
(Правитель глянул на чудина Вейно,
Изрядно захмелевшего; Добрыню,
Что золотые капли медовухи
Стирал с усов измятым рукавом).
Да, пьянство – зло, но питие – есть благо,
И для Руси без хмеля несть веселья! –
Воскликнул Володимир. Тут же слуги
Наполненные доверху кувшины
Поставили на стол, и всем разлили
Мед, пиво, брагу кравчие. Вино
Плеснули в кубок горного хрусталя
Правителю. Вмиг осушил он кубок
И закусил свининой. Ингиберт
Один из всех пирующих ни разу
Не выпил; вопреки обыкновенью
Едва-едва притронулся губами
К напитку золотистому. И мяса,
И фруктов не касался. Гусляры
Взыграли, а посол магометанский,
За стол усевшись, чашу отклонил.
                10. РЕЧЬ БЕН-ИЕГУДЫ

Был день второй. В зенит Даждьбожье око
Вошло, уменьшив тень во много крат.
На середину пиршественной залы
Бен-Иегуда вышел, иудей,
Прибредший из Хазарии. Давно ли
Набегами тревожили хазары
Пределы русские. И вот теперь
В упадке пребывает государство.
И киевский владыка в каганат
Не направлял гонца; Бен-Иегуда
Явился сам, архангелову зову
Последовав. Впитал дороги пыль
Истертый талес. Кипа украшала
Седую многомудрую главу.
Как два заиндевелых водопада 
Вдоль щек на плечи ниспадали пейсы.
Из-под бровей, из глубины глазниц
На мир глядели два пытливых глаза.
Неспешно говорил хазарский гость;
Из-за стола, прищурившись недобро,
Глядел Добрыня: довелось ему
В степях сражаться с силою хазарской,
На гостя он взирал как на врага.
Другие, любопытствуя, внимали
Словам Бен-Иегуды. Он гласил:
- Избранникам своим святой Закон
Во время оно дал могучий Яхве.
Сквозь тернии, сбивая стопы в кровь,
Шел наш народ, испытывал гоненья,
Порой роптал… Надменный Мицраим
Держал его в невыносимом рабстве,
Пока не вывел мудрый Моисей
Чрез море и безводную пустыню
В край благодатный, молоком и медом
Преизобильный. Где тот фараон,
Что воинство свое послал в погоню
За иудеями? Сомкнулись воды –
И войска нет, и сгинул фараон.
Где Мицраим? Твердыни пирамид
Еще стоят, но имена царей
Давным-давно забыли египтяне -
Одни лишь мумии во тьме гробниц
Разграбленных – там ни крупинки злата!
И мнимое величье их богов
Лежит в пыли и прахе. А феллахи,
Потомки горделивых египтян,
Согнули спины под ярмом араба.
Где филистимляне, разбойный сброд?
Самсон отмщен! Губители его
Среди племен окрестных растворились.
Где Навуходоносор? Где Аман?
В руинах Вавилон, Персида пала.
И даже сам порфироносный Рим,
Гонитель наш, стал жертвой диких орд –
Вандалов, готов («гогов и магогов»).
Погибли царства, рухнули цари
С вершин величия. И лишь евреи,
Две тыщи лет хранящие Завет
Народа с Богом, живы и поныне.
Пусть гонят нас, клевещут, вслед плюют,
Пускай клеймят «пархатыми жидами»,
Громят, гнобят и губят. Час придет –
И ввергнет всех гонителей в геенну
Могучий Яхве. И грядет Мессия!..
Тут речь его Добрыня перебил:
- Но как же вас, «избранников достойных»
Водитель руссов, храбрый Святослав
Разбил и в пух и прах? Бен-Иегуда
Ответствовал: - Евреев любит Бог,
Но он же их карает, непослушных.
Хазар, что признают одну лишь Тору,
Не ведая Талмуда, он десницей,
Избрав орудьем гнева Святослава…
И тут опять Добрыня перебил:
- С евреем Бог как я с моей женой:
Коль сильно бьет, так, значит, крепко любит.
- А где ваш край? – спросил великий князь.
- Не все хазары поклонились Яхве –
Там есть язычники, магометане…
Бен-Иегуда молвил: - За грехи
Господь по миру наш народ рассеял.
Отныне на итильских берегах,
В Испании, на Рейне многоводном –
Во всяком царстве водится еврей.
- Нет, руссам ваша доля не пристала, -
Ответил Володимир. - Лестно быть
Избранниками Божьими, но все же
В чужой земле столетьями скитаться,
Погромщиков страшась, скрывая злато
От завидущих, алчных глаз соседей,
Снося насмешки, ругань, оскорбленья,
Гордясь при этом избранностью. Нет!
Мы, руссы, крепки матушке-земле,
Вскормившей нас, не задираем носа,
Хоть вздернут он у многих из славян.
А вы, хоть высоко главу и нос
Подъемлете над множеством народов,
Да только кончик носа смотрит вниз
Как у сапсана, что поймал сокольник.
Смеялся от души великий князь,
Варяги ржали, хохотал Добрыня.
Бен-Иегуда головой поник.
                11. РЕЧЬ АРНУЛЬФА.
 
На третий день, едва Даждьбожье око
Во много крат укоротило тени,
Пред взорами пирующих предстал
Посередине пиршественной залы
Отец Арнульф, ученый лангобард.
Опять меняли блюда и несли
Корзины с многочисленною снедью,
Лукошки зелени, корчаги пива;
Зажаренного целиком быка
Втащили слуги. Сладкозвучным пеньем
Который час слух услаждал Боян.
Казалось, песне не было конца:
Там витязи усопшие вставали,
Стряхнув кургана липкий чернозем;
Несли бойцов неистовые кони;
Старейшины вершили правый суд;
Волхвы молились, приносили жертвы;
Там свадьбы, тризны, подвиги, пиры
Тянулись бесконечной вереницей.
Внезапно Володимир песнь прервал:
- Умолкни, о, певец, хоть ненадолго.
Ужель не видишь: гость стоит и ждет,
Когда же, наконец, утихнут гусли,
И ты ему позволишь говорить?
С утра был Володимир раздражен:
Вчера продлился пир до поздней ночи,
И многие вповалку под столом
Уснули. За столом пермянин Пам
Храпел, уткнувшись головою в блюдо.
Добрыня, расхрабрившись, драться лез,
Варягов подзадоривал, а Вейно
Избыток пищи срыгивал под лавку,
Как дурачок приплясывал Турпан.
Нет, не такою вовсе быть должна
Торжественная трапеза. Правитель
На лица сотрапезников глядел –
Похмельные и хмурые. Он жестом
Дворцовых виночерпиев позвал.
И повелел отныне наливать
Не дополна в подставленные чаши.
Негоже, чтобы гости-иноземцы
Считали бы за пьяниц ненасытных
И руссов, и детей иных племен.
Князь замолчал, дав слово лангобарду.
Тот безупречно языком владел
Славянским; он приветствовал варягов
На их наречье; пару слов по-фински
Ввернул. И только к Богу обращался
Все время на латинском языке.
Посланник римский складно говорил:
Казалось, что читает он из книги,
Хоть книги не было в его руках:
Бесстрастным слогом изложил Арнульф
Язычникам Евангелия святые,
Деяния апостолов Христовых
Пересказал, но главные слова
Он посвятил наместнику Господню:
- Святой престол апостола Петра
По воле Божьей занимает Папа.
Все короли, владетельные князи,
Избранники республик городских,
Правители всех западных народов
Перед Святым Престолом пали ниц.
Они края святительской одежды
Лобзают поцелуями своими
И даже кончик туфли. Он один
Возвысился над миром европейским.
Он может низлагать дурных владык,
Освобождать вассалов от присяги
Барону, герцогу иль королю;
И целые народы отлучать
От Церкви; и уйдут без покаянья,
Без отпущения грехов покинут
Земной предел отвергнутые им.
Мы на латыни с Богом говорим.
Он не приемлет варварских наречий –
Таких, как ваши. Лишь одна латынь
Достойна, чтоб Создателю Вселенной
Торжественно молитвы возносить.
- Что Папа? – Перебил великий князь,
- Коль есть у каждого отец законный,
Которого он чтит. Родитель мой,
Воитель Святослав меня бы проклял,
Когда бы на колени я упал,
Чтоб туфлю целовать чужому «папе»
И княжества ему преподнести
На золоченом блюдце, точно фрукты:
«Откушайте, Святейшество»… К тому ж
Не столь «святыми» были «папы» ваши:
Тот клятву преступил; тот приказал
Убить предтечу на престоле римском,
Чтоб самому занять святой престол;
Тот ослепил соперника, а тот
Епископские кафедры как дыни
За деньги продавал. Еще я слышал,
Как скверная блудница облачилась
В священные одежды. Весь народ,
С ним короли, князья и кардиналы 
Поклоны били ей, пока обман
Случайно не раскрылся… Наш язык
Прекрасен, и его не променяем
На мертвую, казенную латынь!
                12. РЕЧЬ НИКИФОРА

В четвертый раз божественное око
Взошло над стольным Киевом в зенит.
Пора пришла услышать речи грека.
Ломился стол от всевозможных яств:
Поджаристою коркой перепелки
Манили гостя: не робей, вкушай!
Меж них лежал молочный поросенок,
Нежней, румяней утренней зари.
И морщился посол магометанский,
Косясь на порося и на вино,
Заморское, на киевскую бражку.
Князь Володимир кравчим повелел
Не дополна налить в большие чаши:
Ведь трапеза – не вольная пирушка;
Чтоб не пришлось упившихся гостей
Из-под стола вытаскивать; чтоб Русь
В грязь не ударила лицом пред греком,
Прибывшим символ веры изложить
Вождям суровых «варваров и скифов».
…Окинул залу благородный грек.
Горели очи, словно две лампады;
Сияло проповедника лицо,
Украшено бородкой аккуратной.
И только шрам, скулу пробороздивший,
Иконописный образ искажал.
- Я ныне в стане руссов, - думал грек -
Я прежде выходил и проповедал
Пред хитроумными еретиками,
Я убеждал, опровергал, я спорил,
Я все хитросплетения софизмов
Распутывал – я в логике силен
Не меньше, чем в ораторском искусстве.
Но предо мною не еретики –
Язычники, они младенцы духом.
Милы им деревянные игрушки,
Что по невежеству зовут «богами».
Бывает, взяв тайком отцовский нож,
Малец из деревяшки вырезает
Конька или фигурку человека,
И, неумело пользуясь ножом,
Безделицу он обагряет кровью
Из раненого пальца. Так и руссы:
Из дуба вырежут бесовский лик
И обагряют жертвенною кровью…
Никифор начал: - Нет, не первый я,
А только лишь по времени последний
В чреде вероучителей, что прежде
Учение несли борисфенитам,
Сарматам, скифам, антам и языгам.
Андрей-апостол первый в сем ряду.
Святитель пересек простор морей,
Бесстрашно шел понтийскими степями,
Где рыщут волки, где ловец с арканом
Охотится за путником случайным,
Чтобы, на шее захлестнув ремень,
Несчастного погнать на рабский рынок.
Он веру проповедовал в шатрах
Кочевников; он вверх по Борисфену
Поднялся, очутился в тех местах,
Где ныне Киев (прежде было пусто).
Он над рекой воздвиг огромный крест,
Похожий на маяк над морем бурным,
Который указует путь ладьям,
Во тьме ночей, в часы жестокой бури.
Так горделиво возвышался он
По-над рекой, дубравами и степью.
Он страждущим дорогу указал
Из тьмы невежества на брег желанный,
Где солнце мира – Иисус Христос
Дела благие светом озаряет.
Недолго пробыл он. Но все ж успел
Крестить окрестных скифов и сарматов.
Что с ними стало после, знает Бог.
А мы об этом можем догадаться:
Властители языческих племен,
Проведав, что крещеный соплеменник,
Не хочет требы идолам служить,
Жрецов увещеваниям не внемлет,
Немедля же велели всех предать
Закланию пред ликом истукана.
Мне грезится: на берегу речном,
Под пологом древес, среди поляны
Адепты верные Христа молили
Простить своих убивцев-палачей,
Грех отпустить гонителям нещадным,
Не ведающим, что они творят.
И так они покорно предались
Кривым ножам и жертвенным секирам.
Услышав это, вздрогнул Ингиберт,
На миг очнулся от оцепененья:
Привиделся ему несчастный Рольф,
Ведомый на кровавое закланье.
- Молились за гонителей своих? –
Добрыня изумился. Володимир
Задумался. И вспомнилось ему
Предание о казнях Святослава:
От греков пораженье потерпев,
Он выместил отчаянную злобу
На воинах из княжеской дружины,
Что веровали в Господа Христа.
- Презренные! Отрекшись от Перуна
Во имя чуждой веры, вы виновны
В проигранном сражении с врагами! –
Воскликнул гневный князь. И казнены
Отважные бойцы как за измену
За их исповедание. Они,
Как старики глаголют, перед смертью
В слезах просили Бога своего,
Чтоб он простил… не их, а палачей!
Посланник византийский продолжал:
- Мы мучеников чтим. Среди героев,
Главу сложивших в яростном бою
Или за право молвить слово правды,
Нелестное правителям дурным,
За то глумленью преданных и казни,
Мы особливо мучеников славим.
Блаженны вечно те, кто не отрекся
От правой веры, пытки претерпев,
Отвергнув посулы и искушенья;
Кто не вопил на дыбе, под бичом,
А истово шептал слова молитвы;
Кто не страшился алчной пасти льва
На римской окровавленной арене;
Благословлял мучителей своих,
Кладя на плаху голову седую;
Кто был распят как праведный Андрей…
Блаженны исповедники Христа!
Его учение – для сильных духом.
Язычество – отрада слабаков:
Хоть мощны мышцы да душонка хила.
Легко и просто в землю лбом стучать,
Выпрашивать дождя у истукана.
А если дождь желаемый нейдет,
То ублажить кровавым окропленьем
Фигуру деревянную. Когда ж
Ни жертвы, ни моленья не помогут,
То идола примерно наказать:
Во всю-то мочь хлестать треххвостой плеткой,
Пинать его под дых, бить по устам,
Бросать каменья, оскорблять словесно.
Но деревянный истукан молчит,
Он дать не может ни дождя, ни сдачи!
Достоин разве пень или чурбан
Бесценной жизни сына или брата?!
…И снова содрогнулся Ингиберт.
- Мы, византийцы, верою сильны.
Пусть многажды славяне и варяги
Палили нивы, села, города;
Глумились над церквами; христиан
Как в прежнем Риме жгли и распинали.
Скрывая парусами горизонт,
В своих ладьях стремились к побережьям;
Воздвигнув на колеса корабли,
Гонимы ветром, двигались по суше,
Не дрогнул Константинов славный град,
Под грубым натиском племен заморских.
Пусть щит Олегов на его врата
Прибили вы, имперская столица
Захватчикам отнюдь не предалась.
Какая сила нас оберегает?
Не только многочисленное войско,
Своим военачальникам послушно;
Искусство зодчих, выстроивших стены;
Не только страшный греческий огонь,
Что целые флотилии сжигает
И под стенами градскими войска.
Да, вера нас хранит! Наш Патриарх
Есть средоточие духовной власти.
А государство – в кесарских руках.
Нет, Богово и кесарево мы
Как римский Папа не объединяем
(Подобное слияние властей
Не вяжется с учением Христовым!)
В Божественной симфонии двух сил
От века наше царство пребывает.
Великий муж, прозваньем Константин,
В язычестве латинском был воспитан.
Бесчестно проливал родную кровь
В борьбе за власть, он был клятвопреступник!
Господень крест победу даровал
Правителю в междоусобной распре,
И кесарь возгласил «Сим победиши!»
Под страхом кары запретил тогда
Преследовать учение Христово;
Освободить велел он христиан
Из всех узилищ, из каменоломен,
Глумления над верой прекратил.
Когда ж ему в лицо дохнула смерть
Тлетворным запахом беззубой пасти,
Признал он христианства правоту
И на пороге смерти окрестился.
Мы помним Ольгу. Некогда она,
Жестокая язычница, убийца
Мужей древлянских, их детей и жен
Предавшая огню в безумной мести,
Язычества как скверны отреклась,
Крестилась в императорской столице.
И после, до скончанья дней земных,
Была благочестивою вдовою,
И кротостью, и мудростью речей
Язычников-дружинников склоняла
К принятию учения Христова.
Так вспомни, Володимир, чей ты внук!
…Никто не смел пришельцу возразить
Хоть словом… Лишь голубоокий Вейно
Воскликнул: - Оч-чень мно-окка мудрых мы-ыслеэй!
Молчание притихнувших вождей
Нарушил Эйнар, витязь из варягов.
Нечесаною гривою тряхнув,
Растрепанную бороду разгладив,
Он начал свой рассказ: - Немало лет
Прошло с тех пор, как наш отряд военный
Напал на византийский городок.
Разбив немногочисленную стражу,
Сломав ворота, мы в него вступили.
Был в центре города немалый храм,
Что греками зовется «базилика».
Мы, нищего калеку выгнав прочь,
Взошли на паперть греческого храма.
В ватаге нашей заводилой был
Бьорн Готландский, сын Эрика хромого.
Я чту богов любых племен и стран,
И в храм войдя, иконам поклонился,
Хоть и не верю байкам христиан;
Я снял шелом, как принято у греков.
Нахальный Бьорн ввалился как медведь,
В лохматой шапке, сверху – шлем варяжский.
Он хохотал, бранился и плевал,
Роняя свечи, попирал ногами.
Он растворил воротца алтаря.
- Не прогневи богов! – хотел я крикнуть –
И онемел. Из каменной стены
Большой кирпич как сам собою выпал
И, шлем пробив, в макушку поразил
Соратника. Он рухнул, бездыханный,
Сраженный на пороге алтаря.
Бьорн Эриксон лежал. Темнела кровь,
Стекая по лицу на плиты пола.
Охваченные страхом, мы гурьбой,
Оставив друга, бросились из храма.
- Спасайтесь, Гуннар, Хокон, Славомир
И ты, Стефан, предавший веру греков! –
Я возопил. Мы все бежали прочь.
- Я тоже в храме греческом бывал, -
Добрыня молвил. - Я тогда с купцами
Приплыл в Царьград. И не для грабежа
Зашел в собор, а ради любопытства.
Чудесным пеньем был я потрясен!
Душа моя как ласточка взмывала,
Превыше туч, куда седой орел
Взлететь не смеет – там обитель Божья.
Какой-то грек воззрился на меня:
- Как смел сюда войти язычник мерзкий!
Я, оскорблен, к кинжалу потянулся.
Но, слышу, старец возражал юнцу:
- Не изгоняй напрасно чужестранца!
Он жаждет веры – загляни в глаза.
Когда-нибудь он станет неофитом.
                13.

- Спасибо, грек, - Добрынюшка сказал,
-  За то, что твой торжественный рассказ
Меня заставил вспомнить случай давний.
В дому твоем вовек пребудет счастье!
… Кончался день, и завершался пир.
Все веселились. Ингиберт лишь мрачно
Средь кушаний и питей восседал.
Над куропачьим крылышком склоняясь,
Почти не ел, скорбел о юном сыне.
«Назавтра день закланья, - думал он, -
Покину пир и с Рольфом попрощаюсь».
Бренчали бубны; братья-гусляры
Протяжные напевы выводили;
Певец корельский руны затянул,
И в такт кивали головы чудинов;
Смешно и неуклюже танцевал
Под скоморошью дудку косолапый.
Опять по струнам заиграл Боян,
Аскольдовы деянья вспоминая.
Неслышно Ингиберт покинул пир,
Ушел домой, чтоб с сыном попрощаться.
… На капище процессия жрецов
Направилась, едва Даждьбожье око
Взошло над градом. Младшие волхвы
Варяга Рольфа под руки влачили.
Рыдала мать, бежала вслед за ним,
Но витязи суровые ее
Не подпустили к сыну – он назначен
Перуну в жертву. Вот уж впереди
Алтарный камень, весь в потеках крови.
Тут главный жрец схватили за горло Рольфа
И на кровавый камень повалил.
Вскричала мать. В припадке на земле
Невеста билась. Лишь один отец
Глядел остекленелым мертвым взором
На гибель сына. Вот кинжал занес
Над грудью жрец. Тут на средину круга,
Обставленного идолами, вышел
Грек в черной рясе. Крик: «Остановись!
Оставь его!» над площадью раздался.
И занесенная рука жреца
Застыла, и окаменели мышцы,
Как поразил десницу паралич!
Сомкнулись пальцы. Рукоять ножа,
Казалось, приросла, примерзла крепко
К тяжелому большому кулаку.
Не в силах жрец ни разогнуть перстов,
Ни опустить орудие закланья
На грудь варяга. Каменною стала
Его рука, хоть младшие волхвы
Наперебой пытались развести,
Раздвинуть пальцы, вырвать нож священный
И жертву поразить. Тогда волхвы
На грека ополчились всей толпою:
- Хватай его! Предерзостный колдун
Посмел священнодействие нарушить!
И, потрясая посохами, все
Волхвы на грека кинулись. Но – чудо!
Те посохи, дубинки и ножи
Как будто о невидимую стену
О воздух били. Недоступен грек,
Как защищен незримою преградой,
Прозрачною и крепкою. Тут он
Возвысил глас: - Внемлите, киевляне!
Не должно кровь несчастных горожан
На капище бесовском проливати,
И обагрять валун, и мазать губы
Болванам-деревяшкам! Час грядет –
Покроет омофором Матерь Божья
Как ныне Византию, завтра - Русь.
И долетит пророческое слово
До самых отдаленных уголков:
Славянских нив, кочевий печенежских,
Мерянских топей и пермяцких кряжей;
В заснеженную северную глушь,
Туда, где за чащобами чудскими
Свернувшееся море-океан
Лежит недвижно, вихри завывают,
Где жирный зверь с громадными клыками
Ревет у полыньи. О нем твердил
Купец-варяг, торгующий пушниной.
Над Русью встанут тысячи церквей,
И колокольный звон прогонит бесов
Из киевских пределов… У волхва
Размякла длань, зашевелились пальцы.
Рукою изумленно повертел,
Нож смертоносный за кушак упрятал.
И, чтобы не ударить в грязь лицом
И сохранить достоинство, изрек он:
- Перун устами грека-колдуна
Отвергнул жертву. Протянувши руку,
За ворот поднял Рольфа, что лежал,
Ни жив, ни мертв, поверженный на камень.
Без чувств упала мать, потрясена;
Невеста бросилась на шею Рольфу,
Любимого руками обвила;
Знакомый клич соратники издали;
И слезы радости излил отец.
В молчаньи шли понурые волхвы.
Им киевская злая голытьба,
Похожая на всех плебеев мира,
Свистела вслед разбойным Соловьем.
                14. ЭПИЛОГ.

Садилось солнышко за косогор;
Дурманили степные ароматы
Бывалых корабельщиков. Они
Уже столпились на мысу песчаном –
К отплытию готовилась галера.
Поодаль, на высоком берегу
Прохаживались воины неспешно,
Задрав забрала, всматривались в степь.
Дорожкою, протоптанной в траве,
Спускались на песчаный берег гости,
Средь них купцы и киевская знать,
И два варяга: молодец с женою
И среброусый витязь рядом с ними.
Шел бывший жрец Перуна Лютослав,
Чье имечко под стать деяньям было:
Когда-то страх и ужас наводил
На киевлян палач «во имя бога».
Рассорившись с коллегией жрецов,
И проклятый собратьями своими,
Он в пасмурную ветреную ночь
Из города бежал, едва узнавши,
Что на него наемные убийцы
Охотятся. Он бросил амулет
И крест надел, хотя крещеным не был.
Дорога веры привела сюда
Светловолосого чудина Вейно.
И средь варягов, чуди и славян,
Отправившихся в плаванье к Царьграду,
Превыше всех, хоть ростом невысок,
Явивший миру истинное чудо,
Стоял и вдаль глядел Никифор, грек.
Вокруг носились ласточки стремглав,
Из кущи травяной поднялся стрепет,
Напуган русым зайцем, что петлял,
Преследуем охотничьей собакой.
Откуда пес в степи? Встревожен был
Копейщиков отряд – и сей же миг
Сомкнулся тесно, сталью ощетинясь,
Как еж своими иглами, построив
Как черепаха, панцирь из щитов.
И точно: диких конников десяток
На берегу днепровском появился.
Их предводитель, берендей Турпан,
Приветственно махал кудлатой шапкой:
- Эй, грек, урус! Есть места на корабль?
Я плыть хочу с тремя моими брата!
И мой собака будет плыть со мной!
Зови сюда Никифора-бабая!
…Смеркалось. Многовесельный корабль.
Покинув Борисфен, взял курс на Корсунь.