Кветунь

                Пролог

Не знаю — телом ли, душой
я пребываю тут,
где травы в пойменных лугах неистово цветут.
Крутой
обрыв
сбегает вниз
до старицы Десны.
Могил литовских древний склон
веками смотрит сны…

В них замок княжеский исчез, как многое,
но вот
состав молекул здесь иной поныне.
Небосвод,
един хрустальной чистотой с колодезным ручьём,
огромной линзой голубой накрыл весь окоём.

Взглянуть бы в горний микроскоп
хотя б одним глазком,
чтоб то, что было и грядёт, увидеть целиком.
Ну, а пока,
в томах седых прочтённому дивясь,
душа пытается понять былых преданий вязь.

                Интерлюдия наблюдательная

    Поймает взор не блики на кресте,
    не монастырь, который уничтожен…
    Парит в невероятной высоте,
    виднеясь чуть, умаявшийся коршун,
    как точка, что порою не с руки,
    но упадёт в движение строки.

    Прервётся сказ. Как жизнь, как лёгкий вдох,
    наполнив явь лишь отзвуком былого.
    Пока в душе растёт чертополох,
    кто знает — возродится ль Слово?
    История — прерывистый пунктир.
    Найти бы хоть какой ориентир.

                Часть первая. Языческая

В зелёном мареве лесном извилиста река,
дрожит чернёным серебром на солнце перекат.
Лебяжью шею тянет ввысь плывущая ладья,
и парус цвета облаков как будто вижу я

с высокой кручи. Здесь рукой подать до горних врат.
Вал земляной и частокол оформят новый град.
Торговый «гречник» – водный путь – от румских берегов
к хвалынским водам проторён с участием богов.

Богам дружина подсобит, и меч рука сожмёт.
Хмельная братина идёт по кругу, крепок мёд.
Хвала Перуну! Лик его здесь поднят высоко:
дубовый идол на холме украшен рушником.

Гудит толпа на берегу, и разные суда
спешат проделать долгий путь, чтоб привезти сюда
агаты, яшму, серебро и шёлка вороха.
В обмен — канат пеньковый, мёд и разные меха.

Подобно солнцу Бухары и греческой луне
миллиарисий и дирхем плывут в одном челне
сюда, к излуке. Белый пляж поныне носит там
названье «рынок». Передай его из уст в уста…

Бежит вода, шумят леса, сменяются века,
и русло новое себе найдёт Десна-река.
Исчезнет град. Лишь в небесах из звёздного пшена
орнамент прежний для светил. И снова — тишина.

                Интерлюдия страдательная

        Мне б взять да панегирик написать,
        как сердце ощущает благодать
        у стен монастыря для happy end-а!
        Однако, вдруг в разгар томлений сих
        покажется у врат какой-то псих,
        живущий здесь по праву пациента,

        и вмиг гримаса лезет на лицо,
        смердит звучаньем крепкое словцо
        от вывески у входа интерната.
        Двадцатый век — преступник и садист,
        из уст его не песня — дикий свист! —
        несётся, как смертельное торнадо.

        …Да только им, курганам и крестам,
        давно по барабану суета,
        и здесь её приметы минимальны —
        хоть ад, хоть рай разверзнут небеса.
        Пойми — и облака, и паруса
        плывут в пространстве этом вертикально.

        Там, наверху, воспримут всё, что тут
        проделало мучительный маршрут
        за тыщу лет, истлевших в древних кельях.
        Текут рекой, за рыбами скользя,
        в такую даль, что смертному нельзя,
        диковинные вздохи подземелий.

                Часть вторая. Православная

Божье слово с Афона несут в несусветную глушь
ходоки неизвестные в схроне — монашеском сердце!
Вторит инока глас песне тихой ручья — этот муж
и блажен, и престранен туземцам.

Закряхтели старинные идолы, снявшись с холма,
по лесам разбредаясь. Следов не сыскать следопытам.
У бессонной лампадки согреется даже зима
в тихой келье, в пещере отрытой.

Но не тишь да не гладь воцаряется в звуке простом —
смертным боем с лукавым сражается Слово молитвы.
Человеки, тщедушную плоть укрепляя постом,
продолжают извечную битву.

И на помощь к монахам торопится в утлом челне,
на дощечке особенной, бывшей в младенчестве липой,
Богородицы образ по крепкой деснянской волне,
что писал преподобный Алипий.

К супостату подмога, как водится, тоже идёт —
сообразно сценарию, что на куличках у чёрта.
И тумены Батыя, и ляхи, как мухи на мёд,
всё ползут через стены упёрто.

Лиходеев заморских привычно хватать за грудки.
Только хуже свои — те, что злей заграничного гада.
Вишь, расхристанный люд прёт на стены — то большевики.
Больше всех им, наверное, надо?

Вот уже кумачовые кляпы торчат изо ртов
колокольных певцов, отливающих древнею медью.
И обычный мужик, что крещён под их звуки, готов
на крови присягнуть лихолетью!

                Интерлюдия сострадательная

        Лукавит век, вдыхая анашу:
        для крупных войн нет сил и куражу,
        и вместо действ потуги интерлюдий —
        мучительных, прерывистых, как всхлип.
        Полнометражку побеждает клип,
        как оливье соперников на блюде.

        И поделом!  — бери, кроши в него
        себя, соседа… мало ли чего!
        Никто не удивится, не заметит.
        «Воистину Воскресе!» — из толпы
        вскричат на Пасху радостные рты,
        и ну опять — в потоки лжи и сплетен.

        И щит, и меч — доступно всё для масс,
        пускай нутро из пластиковых масс,
        зато их много, словно мух в навозе.
        Что из металла — ржавое уже.
        Владельцы все в известном тираже,
        точней сказать — давно почили в Бозе.

                Часть третья. Безбожная

— Это, братец, тебе не изюму прихлопнуть фунт! —
весельчак-бригадир разумеет работу твёрдо.
И строительный ковш загребает умело грунт!
— Но черпать и черпать здесь фундамент ещё до чёрта!

— Тута кости какие-то, надо б попа позвать! —
чуть с опаской вопит тракторист, тыча в землю пальцем.
Бригадир поминает начальство и «вашу мать»:
— Кто закроет наряд? Может, поп для тебя, страдальца?

— Так ведь, знамо… того… это ж кости людские тут! —
опустив долу взор, тракторист крестит лоб украдкой.
— И тебя, и меня тоже так вот потом сгребут.
Психбольницу построят, а может, и танцплощадку!

Ковш орудует дальше, и землю везут в овраг —
самосвалы снуют и туда, и сюда проворно.
И ликует невидимый рода людского враг,
и кружит над земелькою чёрною чёрный ворон.

Но проворней его дикой своры собачьей бег,
княжьи косточки белые грызть завсегда веселее!
— Схимой стал человечеству сей просвещённый век?
…Но молчат черепа и игуменов, и архиереев.

Протянулась колючка поверх монастырских стен.
Для трёхсот бедолаг долгожданное новоселье.
У обрубка надвратной церкви сидит, забвен,
скорбный Ангел, прижавшись усталым крылом к скудельне.

Ох же, горькая доля — сестрица самой Руси!
А вокруг ни церквей, ни садов, ни пенька от груши.
Только место намолено так, что проси — не проси:
пусть иначе, но всё же врачует больные души.

И когда по весне снова выйдешь на этот холм
и объятья раскроешь навстречу теплу и свету,
утопая в цветах и травах, как в толще волн,
то душа, как и прежде, поёт это слово —
                Кветунь!

                Эпилог

      Здесь дышится иначе, чем в местах,
      похожих даже — лугом, речкой, рощей…
      Я б объяснил, когда бы был в ладах
      с тем словом, что других ясней и проще.

      Пеняйте, други, ставьте мне на вид,
      что слог мой непонятен иноверцу:
      «Здесь место Силы — Божией Любви!»
                То не язык твердит,
                то плачет
                сердце.