Волчье Лихо - 12

12.

…Год в надеждах прошёл.
И второй…
Но, как прежде, Марья в тех же «чинах» -
не вдова, не жена.

Как-то выбрался Пётр в её женской одежде,
воровато пригнувшись, прошёл до гумна,
на цветущую ночь второпях подивился
и опять – от беды!- в сараюшку, за дверь,
где все дни от людей и от дочки таился,
одичало и скрытно, как загнанный зверь.

В этой яме, закиданной прелой соломой,
в этом смрадном и затхлом берложьем дерьме,
рядом с квёлым кабанчиком, тёлкой, коровой
он сидел одиноко, как в тайной тюрьме.

Обтрепался, оброс, отощал, опустился.
Лишь глаза, как у зимнего волка, горят.
А пред Марьей всё время смиренно крестился
и дотошно выпытывал: что говорят?

Нет ли слухов о нём, или, может, намёков?
Не сболтнула ль когда-то чего-то она?
И грозился бесстыдно, угрюмо, жестоко:

-Ежли что, так молись и готовься, жена!
Мне, сама понимаешь, терять уже неча.
Я себя и судьбу до конца проиграл.
А тебя за поганый язык изувечу,
или вовсе прикончу…

И щерился, ждал,
что она? как она?
Тяжело, сладострастно
выворачивал душу в истомной ночи.

А она, безголоса, бессильна, безвластна,
как завоет однажды, как вдруг закричит!..

Он в смятеньи:
-Клику-у-уша-а! Услышат! Закройся!
Затаись! Претерпи и до срока – ни-ни!..

Вечно бойся, и бойся, и бойся…

Так и шли, так и ладились ночи и дни,
так и длились безмерно, бессмысленно, шатко…
Где ж войне распроклятой предел и конец?

Ну а ей, как вдове и колхозной солдатке,
то рассады дадут, то немного дровец,
то мучицы ржаной для ребёнка подкинут
(ведь сама для себя не попросит – скромна),
да порой, не стерпев, и пошепчутся в спину:

-Чтой-то, бабоньки, стала она – не она.
После той похоронки на Петю, как стихла,
так уж третий годочек ни смеха, ни слёз.
Глянешь, будто бы в поле берёзка поникла,
будто всю её цветь стылый ветер унёс.
А была-то, была… сладко нонече вспомнить…
озорна, голосиста, забавна, вольна…
Вот как горе сердца наши женские ломит,
вот что сделала с бабою эта война!..