Арам Асоян. Чем живет страна?

Мы встретились в конце мая в Рязани, на научной конференции. В один из вечеров разговорились в гостиничном номере. Я вспомнил про диктофон, включил его…

Арам Айкович Асоян.

Доктор филологических наук, профессор, член Дантовской комиссии РАН, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств, автор более 200 научных трудов, посвященных теории литературы, русской культуре и искусству Серебряного века, проблемам изобразительного искусства и художественной критики, итальянской художественной культуре эпохи Возрождения. Читает лекции по истории художественной критики, семиотике искусства, изучает междисциплинарные подходы в современной истории и теории искусства.


Александр ИГНАШОВ, кандидат филологических наук, член Союза писателей России:
– Я не первый раз вижу вас на научных конференциях. Часто после докладов спрашивают: «Коллеги, вопросы есть?» Подразумевается, что их нет и как бы не надо. Но тут встаете вы, задаете пару вопросов, после чего все только и начинается.

Арам АСОЯН, доктор филологических наук, член Дантовской комиссии РАН (г. Санкт-Петербург):
– Наверное, я не типичный представитель филологической науки. Я не Аверинцев, не Гаспаров, не Лотман. Но и не средний пласт, рутинно делающий свое дело. В каждой профессии нужны ремесленники. Но не они создают движение вперед! А без движения нет науки, искусства и вообще нет жизни. Особенность моего темперамента в том, что я лезу на рожон. Я не люблю снобизма, первым никогда схватку не начинаю. В советские годы я не был членом партии, но меня всегда вызывали на партком, грозили какими-то наказаниями. У меня кавказский темперамент. Долгое зачитывание докладов на конференциях, конечно, утомляет, не все воспринимается на слух. Часто сборники докладов издаются уже к началу конференции, и тогда уместнее обсуждать проблему в формате круглого стола, дискуссии. Важен обмен мнениями, даже если мы наполовину не услышим и не поймем друг друга. У нас в Питере на конференциях часто дают по пять минут для сообщения, а далее – дискуссия. Впрочем, везде свои форматы, свои традиции. Сейчас многие ученые вынуждены ездить по стране на те конференции, где организаторы оплатят хотя бы проезд и проживание. Это унизительно, но это так.

– Мы с вами виделись на конференциях в Казани, а через полгода в Рязани. У вас есть ощущение, чем живет страна?
– В интеллектуальном отношении страна живет там, где есть свобода мысли и свобода ее выражения. Я могу сказать о том, где в нашей сфере коллеги работают более интересно, более профессионально. Другое дело, что научный и творческий мир – это очень яркий срез общества, и по нему можно судить о многом. Сейчас нам говорят, что вузов в стране слишком много, их надо количественно сокращать, объединять. При этом качество образования и дух образовательной среды, научной деятельности мало кого волнуют. Высшая школа – это не колхоз, тут должны быть иные методы и критерии. Чтобы развалить творческую обстановку на научной кафедре достаточно внедрить в нее пару чуждых по взглядам людей, и тут же пойдут сплетни, интриги, склоки. В Екатеринбурге есть научная жизнь. Иногда в Москве или в Питере защищаются такие диссертации, которые никогда не прошли бы в диссертационных советах, например, в Новосибирске. Достоевский был прав, считая, что все начинается с личности. Но ему бы в голову не пришло вдруг объявить какой-то отдельно взятый год в масштабе страны Годом литературы или Годом культуры. Достоевский жил в другой системе координат, в другой знаковой системе. Сейчас большинство людей в нашей стране живет для себя. Эго есть в каждом, такова природа человека. Другое дело, насколько это эго владеет человеком!

– Как вам кажется, в плане идеологии у нас сейчас хотя бы что-то внятное есть?
– Государство демонстрирует силу на внешнеполитической арене, хочет заставить внешних оппонентов уважать нас. Опасайся и уважай! Об идеологии у нас в принципе превратное представление. В СССР был моральный кодекс строителя коммунизма. Сейчас никакого морального кодекса нет. Единой идеи в обществе тоже нет. В кабинете идеологию сочинить нельзя, хотя некоторым чиновникам кажется, что возможно. Сформулировать и записать можно формулу. Но формула эта уже в момент записи может быть мертва. Подлинная идеология возникает из гущи жизни, из того, как и чем живут люди. Сейчас мы живем кто как, невнятно живем. Наше общество крайне разнородно. Откуда взяться внятной идеологии? Бытие определяет сознание. Какое у нас бытие? Идеология – это явление не придуманное, а саморождающееся.

– Русская идея сегодня есть?
– Об этом много говорят, и все чаще в прошедшем времени. В России от всего русского почему-то шарахаются в испуге. У меня одна аспирантка изучает питерский рок и считает, что в нем есть русская идея. Может, она и права. Если русская идея есть хотя бы в одной социальной группе, то почему бы ей не быть и в другой группе? Ждет ли общество универсальной, единой современной русской идеи? Ради идеи надо жить. Ради идеи надо идти на плаху. Кто сегодня помнит о таких категориях? Общество у нас расколото, невероятно дифференцировано и по доходам, и интеллектуально. В буржуазном государстве может быть народная армия? Нет. Вот и не удивляйтесь, что большинство молодых людей не хочет служить в нашей армии. Государство нашло выход из этой ситуации в военной службе по контракту. Мы имеем сакрализацию идеи государства и полное пренебрежение к отдельно взятой личности. Это совершенно нелогично, но для нас вполне реально.

– Как вы стали филологом, если не секрет?
– Не сразу. Я закончил электротехнический институт, довольно успешно работал по специальности, но всегда душа моя лежала к филологии. Правда, свой личностный выбор я сделал в Советском Союзе, по сравнению с современной ситуацией в другое время и в другой стране. Откровенно говоря, для меня не имеет значения, какая на улице погода, в том числе и политическая. Другое дело, что сейчас у нас везде все меньше и меньше настоящих профессионалов, а звона много. К сожалению, очень многих не кормит любимое дело, и люди вынуждены подрабатывать, тратить жизнь, по большому счету, неизвестно на что. Нереализованность человека – вот одна из основных проблем нашего времени! К тому же сейчас не время гуманитариев. Сейчас главное – это выгода, нажива, успех. Мы уже получили поколение клерков, менеджеров, на подходе еще одно такое же поколение. В каком-то смысле в Москве и Питере складывается огламуренная форма крепостного права, которая распространяет свое влияние на всю страну. Провинция живет во всех отношениях скромнее. Раньше барин давал крестьянам немного землицы, теперь он дает им больше денег, больше привилегий. В офисном планктоне самооценка человека упала очень низко. И вообще сейчас не принято, что называется, высовываться.

– Вы демонстративно живете вне этого потока?
– У меня своя жизнь. Меня совершенно не волнует степень богатства того или иного человека. Мне нравится заниматься любимым делом, даже если в нашей стране за это практически не платят. Сыновья у меня взрослые, самостоятельные. Один – философ, другой – эколог. У них та же, что и у меня, система ценностей.

– Сейчас сфера ваших профессиональных интересов стала шире?
– Вы знаете, да! Я продолжаю изучать Данте. Интересует меня русская поэзия, ее Серебряный век. Преподаю я семиотику искусства. Она помогает выработать инструментарий анализа художественного произведения в литературе, живописи, музыке, театре. Семиотика – это наука о знаках, постоянных и переменных. Например, вы что-то новое на себя надели, и я сразу по-иному на вас обратил внимание. Нас повсюду окружают знаки. Они имеют отношение к внутренней жизни человека, к его горестям и радостям, торжественности момента, депрессии. Любой текст и любое художественное произведение – это тоже единство знаков. По большому счету, все есть текст. Внешний вид человека, его поступки – это текст, по которому мы многое, но не все можем узнать об этом человеке. У врачей есть понятие анамнеза, совокупностей сведений о пациенте в контексте его заболевания. Вот такая параллель.

– В чем, по-вашему, особенность мышления русского человека в наши дни?
– Это очень серьезный вопрос, чтобы можно было на него ответить в двух словах. Я, например, считаю себя русским по духу и по сути. Отец у меня армянин, мать из семьи русских священников. Отец прошел через геноцид армян, через многие передряги. Люди разных национальностей отличаются друг от друга не по крови и не по вере. Они отличаются по отношению к своим соплеменникам. Русские в этом смысле очень размыты, не едины. У англичан поэзия войны гораздо строже, чем у русских. Итальянцы иначе любят родину и выражают это в своем искусстве, чем русские. Отдельного разговора достойна тема генетической памяти. В житейской суете мы об этом не задумываемся. Экзистенциальные ценности у всех народов едины.

– Как вы относитесь к нынешней моде на православие?
– Именно мода! Так сложилось, что меня в детстве чаще воспитывали тетки. Они, как и моя мать, были верующие. Их отец, русский священник, был не раз арестован. То он с ними живет, то сидит за решеткой, а они носят ему передачи. В доме были образа, была библия. Но никогда мой дед-священник не говорил со мной о религии. Он занимался со мной математикой, мы говорили о жизни, о птичках за окном. О Боге ни слова! Что мог пацаненок понять тогда о Боге? Вера – это очень личное, интимное. Уже подростком я спросил, есть ли Бог. Мне ответили словами Достоевского: если веришь, Бог есть, если не веришь – его нет.

– В Петербурге вы общаетесь со священнослужителями?
– Исповедь и общение – это совершенно разные категории. Я скажу вам про общение. В Питере есть молодые священники, которые никогда тебя не наставляют. Выслушают тебя, поговорят с тобой, и ты уходишь от них более светлым. Остается больше чем впечатление!.. В моей жизни была одна дама. Нейрохирург, очень верующая, даже хотела уйти в монастырь. Я был влюблен в нее и, естественно, вошел в круг ее общения. На мой взгляд, многие носят кресты, соблюдают посты, существуют в мире обрядов, но остаются внутри не христианами, а язычниками. Где сейчас любовь к ближнему? Где сострадание? Я говорю об этом не в укор кому-то. У меня была сестра. Она умерла. Духовником у нее много лет был богослов, проповедник, протоиерей Александр Мень. Вдруг она от него ушла. У нас были очень доверительные отношения. Я спросил: «Алла, почему ты ушла?» Она ответила: «Он очень красноречив!» Моя сестра была человеком искренним. До перестройки она общалась с диссидентами, затем одним из ее друзей стал Эдуард Лимонов. Она чувствовала людей, была к ним внимательна. В моем понимании, она была настоящей христианкой.

– Мы ведь как живем? День идет за днем.
– И жизнь незаметно проходит? Дети растут, как растет трава. Здесь любимое дело, там нелюбимое дело. Ко всему привыкаешь, и к тому, что день уходит за днем. Привыкаешь, что вокруг уже не люди, а загнанные лошади! У моего сына есть дом в деревне. Я звоню ему: «Хочу к тебе приехать, побыть с тобой, с внуками!» У него сыновья, близнецы. Один абсолютный славянин, а второй по характеру армянин, дерзкий. Сын говорит: «Конечно, приезжай, но ты же опять приедешь, чтобы работать!» Наверное, да, я приеду работать. Но я же буду с ними! Такая жизнь…


Беседовал Александр ИГНАШОВ
При подготовке материала использованы фото Александра Игнашова.


Источник: Интернет