***

Полночное небо, расплывшись лениво, покорно лежало под ветра пятой.
Змеистые ветви хохочущей ивы тянулись ко мне сквозь речной кипяток,
когтями развеяли пар над водою, пугая медуз и чертей водяных.
Я думал, что гнутся те ивы за мною, но коготь схватил отраженье луны.

Монеткой луна завертелась по кругу и ухнула в тучу, как в чей-то рукав.
Я к ней протянул бы дрожащую руку, когда б у меня не отсохла рука...

Бессильные волны измученным валом катились, как будто глаза из орбит,
бескрылая буря меня целовала, а может, всего лишь старалась убить.
У бури бескрылой, безумьем объятой, я спрашивал что-то — и пела она
о том, как корабль навсегда бросил якорь в объятья её, настрадавшись сполна,
о том, как со льдины она пожирала в отчаяньи звавших её рыбаков,
о том, как вспорола осколком коралла русалочье горло и выпила кровь.

Всю ночь танцевали ветвистые змеи, дразнили движением тело моё,
и буря плясала, совсем не умея... Я — слушал лишь только, как небо поёт
тяжёлые нудные песни, от скуки я спрашивал что-то о снах и смертях —
а буря кричала, что ивовы руки глаза её чешут, мои же — смердят.
Тоскуя, я спрашивал что-то про сушу — она рассказала, что боги — в бегах,
что море дельфинами мертвыми душит упавшие в ноги его берега,
что стало пропитано небо парами крови, и война разгорелась, как ад —
у бедной земли на полученной ране вдруг выросла опухоль новых солдат.

Я спрашивал — подлая буря всё выла о чём-то далёком, о чем-то чужом,
а ивы плескали ветвями уныло и мой бередили подгрудный ожог,
и в них ухмылялась какая-то злоба и что-то мерцало сквозь гущу ветвей —
быть может, луна завалилась в них, чтобы стать сердцем, что камня немого черствей.

Я верил: когда-то оно разобьётся, и мёртвые ивы сумеют вздохнуть,
луна превратится в колючее солнце и болью осветит холодную грудь,
и ночь улыбнётся без зла и печали, как в прошлую дюжину (тысячу?) лет...

Но ивы, проклятые ивы молчали, а гладь отражала лишь старый скелет.