Змеевик времени. Глава 17

МОСКВА  ЗОЛОТОГЛАВАЯ


                Послышалось знакомое уже бреньканье бубенчиков,  и  вот перед  дачей  остановился экипаж  с  матершинником- извозчиком  на козлах.  Натянув вожжи, он привычно изрек:  – Тпрррру-у-у, каналья!  Стоять, три Господа Бога,  в  душу мать!!..

Спешившись на землю, ямщик  накинул вожжи на штакетник забора  и, сняв картуз, вошел  в  калитку.  Завидев Федора, он  быстро поклонился  и,  как бы извиняясь, залебезил:

  – Не извольте серчать, барин, все язык мой  поганый!  Лошадка  старенькая, слышить плоховато,  вот и командываю по три разу ей, треклятой!..

– Ничего, ничего!  – смилостивился «барин», –  к поезду, значит,   доставляешь? И как  работенка,  доход приличный?

– Што вы, ваш благородь!  Какой там!  Поезд, растуды его, прости Господи,  раз в два  дня ходють, три – нету!  С ентого какой ж доход?  А вот, ежели, господа загулять изволють, да на всю ночь, да с шалыми девками, – во где  веселье-то!  Поди ж ты, и  лафитничек поднесуть, и денег отвалют без счету,  крррасота!  Ээээх, распротутыть-тя в лихоборы мать!!..

– Тебя  как  зовут,  водила?
 
 
– Порфирий, ваш благородь!  Ужо лет тридцать при лошадях мы,  о-о-ноть, как! Возим  справно, не извольте сумлеватьси, ваш благородь!

– Верю, верю, Порфирий!  Выпить хочешь?  Ничего, за рулем-то?
 
– Обижаити, ваш благородь! У нас ить оно  опосля третьего стопаря – летить, ако птица!  А на трезвую-то,  што за езда, прости Господи, никагого куражу!..

Федор зашел в дом и вынес ямщику для поднятия куража большой фужер  оставшегося первачка.  Порфирий  расплылся в сальной улыбке и, закатив глаза, опорожнил чарку, с понтом отставив  мизинец.  Через секунду цвет его физиономии слился с цветом кушака, став таким же багровым.  Глаза полезли на лоб, а изо рта слышалось только шипение, как от проколотой шины.  Затем он плавно сел задом на крыльцо  и  сиплым голосом  выдал:
 
– У-хххх... и  распроетить же твою в тридцать три дышла, в Бога, в душу, в  Дарданелы  и  во  все морские  проливы  маааать!!....
 
              По всей видимости, это пространное заключение было для Порфирия высшей  степенью  похвалы. Надо полагать, первачный отстой оказался явно крепче вчерашнего. Улыбка "водилы", уйдя в бороду, растянулась до  ушей,  затем он привалился к перилам  и  ушел  в  «астрал», как  оценил бы его состояние  Казимир. По Федяю было видно, что он только и ждал подобной реакции.  Быстро растолкав Моньку, для чего пришлось полить на него из графина,  Федор посвятил его в свой коварный замысел.
 
                Пока умиротворенный Порфирий  храпел  на  крыльце, друзья  вытащили из его тарантаса  задние и передние кожаные сиденья, освободив таким образом, большое пространство.  Затем  Федор отсоединил прицеп от  «Запора», сел за руль и включил установку.  Монька в это время заговаривал зубы глуховатой лошади,  для чего  крепко  держал  ее  за  узду  и  шептал ей прямо в ухо, по всей видимости, еврейске анекдоты.  Лошадь мотала головой  и  ржала,  как  ненормальная...

             А Федор взлетел с машиной  повыше и, подрулив сзади,  мягко опустил ее  в повозку.  Моня  поднял  черный  кожаный верх,  накрыв с головой  всю конструкцию вместе со змеевиком на крыше.  Федяй  выключил систему  и  рессоры  под тяжестью  «Запора» прогнулись  со скрипом  чуть-ли не до земли.  Такую тяжесть бедная лошадь врят-ли бы вывезла, даже  по  хорошему автобану, но это же гарантировало, что тарантас никто и не угонит!
            Выскочив из кабины,  он крепко привязал колёса «Запора» вожжами к повозке. Из прицепа выкинули все барахло и распихали в ёмкий багажный отсек.  Получилось очень компактно.
            Напоследок Монька слил остатки адского "Шмурделя" Казимиру с другом в графин на опохмел и дальнейшие вдохновения, как обещал.
            Теперь  встал  вопрос:  что делать с  Порфирием и  лошадью?  Моня тут же  выдал проект,  представляющий из себя меньшее зло, учитывая  ситуацию.  Поскольку прицеп стал уже не  нужен,  его выкатили  из ворот и  впрягли в него бедную лошадь.  Затем разложили в прицепе снятые кожаные сиденья,  вдвоем подняли увесистого Порфирия  с  крыльца  и погрузили в прицеп.
      Федор на прощанье надел на руку спящего Порфирия свои электронные  часы, дал  по лошадиному  заду  хорошего  шлепка  и  она  привычно  покатила хозяина к станции.

              Он на  минуту  представил себе  физиономию проспавшегося  Порфирия  и  пожалел только о том,  что  не  сможет  доложить потомкам  все обаяние  цветистой,  крупнокалиберной тирады,  которой  огласится  в это  утро  станционная  площадь...
 
              Пол-дела было сделано, теперь надо  было  срочно думать о Z-горючке и Федор отправился  за свеклой и  засахаренными ананасами в алюминиевых жбанчиках. Заодно и тара нам может пригодиться, подумал Федор.   

– К великому сожалению, на этом с маэстро Казимиром и другом его прощаемся, – пафосно изрёк Фёдор.
– День  явки  в  военкомат  неумолимо  приближается, а посему, нас ждут в Москве великие дела, Моня! Не забудь завернуть в тряпку пару дощечек, подарок Казимира! На худой конец пригодятся.

Сели в машину, завели  движок  и  стали  прогревать  ананасно-свекольную баланду.

– Моня, «шмурдячок» уже в змеевике! Давай по рюмке за удачный перелёт! Разглядел железную дорогу на  Москву? Курс есть?  Так, оперативное время  05–30 утра. Экипаж  к полету  готов? Пристегнуть  ремни!!

– Готов, ваш бродь!  Давно готов, блин!  Поднимаю  колымагу  в  воздух,  иначе  на  церковную  маковку  сядем,  как  на  шприц!..

            Повозка  загудела,  рессоры  жалобно  заскрипели, распрямляясь  в  другую сторону, и странное  безлошадное  сооружение  начало подниматься  вертикально  вверх.  Хорошо еще, что в этот ранний для дачного поселка час  на улице было безлюдно,  иначе  любителей утренних прогулок  от  такого  зрелища  хватил  бы  «Кондратий!»...

– Рессоры  выдержат,  а  вожжи на пределе! – доложил Монька, – приедем,  надо  закрепить покрепче!

– Моня, врубай реостат на полную!  Погнали!!...

              Экипаж  напрягся  всеми  вожжами  и  рванул  вперед.  Высота  была  около километра,  облаков  не  было, так что видимость  за бортом была преотличная!  Федор и не предполагал, сколько же деревень  ютилось  под Москвой в начале века!  Сплошные поля, огороды,  беленькие сельские церквушки  над погостами,  сверкающие под встающим солнцем реки  с живописнейшими берегами и многочисленные тропки  непролазных  российских  дорог  – все это так и мелькало под ними.
              Проносились  внизу дворянские  усадьбы,  дома  с колоннами  и флигелями,  окруженные красивыми, ухоженными парками со скульптурами по аллеям.  Но больше всего поражало обилие густых лесов,  изредка  прорезаемых одинокими  ветками железных  дорог.

              На подлете к Москве  рельсовых  дорог  стало  больше,  и вот уже в лучах  восходящего  солнца  засверкали  золотом  бесчисленные церковные  купола, показались мощеные булыжником улицы, заставленные подводами.  По рельсам  лениво плелась одинокая в этот ранний час конка, запряженная парой  крепких  лошадок. На пустых еще площадях одиноко маячили фигуры  усатых городовых, а дворники в длинных фартуках уже резво  махали  метлами.

              На Москве-реке  стеной  стояли  груженые  баржи, вокруг которых сновали грузчики с мешками на спинах. Трудовая  Москва  просыпалась рано.


                /продолжение следует/