Петрович и корсары

                "Художник выпивает рюмку, и мрачная туча на его
                душе мало-помалу проясняется ... Он силится
                вообразить себя в богатой гостиной, окруженным
                хорошенькими поклонницами, но воображение
                рисует ему что-то туманное, неясное, так как он
                ни разу в жизни не видал гостиной; хорошенькие
                поклонницы также не выходят..."
                А.П.Чехов, "Талант"

Когда Петрович находился в латентно-предзапойном состоянии, его неудержимо влекло к перу. Откуда рождалась эта страсть к литературным изыскам - он и сам не понимал, но почему-то каждый раз ему хотелось описать чьи-то великие деяния, или же развернуть на бумаге захватывающую историческую драму. И чтобы там было всё  - и великодушные герои, и коварные злодеи, и бешеная любовь, и борьба за освобождение угнетённого народа. После запоя два криво исписанных листа обычно летели в мусор, скомканные, но неудачи не могли сломить дух Петровича, и страсть к писательству в нём не угасала.

Нынче Петровичу нестерпимо хотелось написать про корсаров. Для этого почти всё было готово: початая бутылка коньяка на столе, несколько листов писчей бумаги и ручка, случайно свистнутая из регистратуры городской поликлиники. Накапав пару капель для преамбулы, Петрович схватился за ручку, почесал лоб грязными пальцами и... понеслось... Первая фраза далась ему легко, потому что он придумал её почти полгода назад, стоя в очереди за пивом: "Наша трёхпарусная шхуна "Роза морей" бесшумно разрезала лазурные воды Бискайского залива, достигая скорости одиннадцати узлов при попутном ветре и летя навстречу судьбе и приключениям... Капитан Рокфор стоял у грот-мачты, и на его загорелом лице играла странная зловещая усмешка..."  Был и второй вариант, который Петровичу тоже нравился: "...Из-за досадной оплошности штурмана "Роза морей" попала в штилевую зону. Команда изнывала от жары и безделья, а капитан Рокфор, сыпя проклятиями, обещал вздёрнуть штурмана на рее, как только мы достигнем берега."

Теперь надо было срочно решать, куда плыла эта посудина, и по какой, собственно, нужде. Тут вдруг Петрович, к своему крайнему неудовольствию, обнаружил, что весьма слабо разбирается в географии пиратских плаваний, да и вообще мало что знает о пиратах и их быте. Вообще непонятно было, как люди становились пиратами и какими занятиями занимались в течение дня. Помнилось только, что все их дела вертелись преимущественно в районе Карибского бассейна. Но где он находится, этот бассейн, Петрович представлял себе очень смутно, а без яркой визуализации объекта  литературное повествование давалось с трудом.

Зато он вспомнил, что у жившего в соседнем доме престарелого интеллигента и бывшего учителя географии Сигизмунда Альбертыча, уволенного за пьянство из средней школы, были дома и глобус, и карты. Альбертыч в принципе был человеком разностороннего ума и эрудиции, и мог консультировать по самым разным вопросам.  Ввалившись к учителю с двумя бутылками коньяка, Петрович сходу сообщил: "Корсары, Альбертыч... Куда они, к чёртовой матери, плавали и зачем?"

Невозмутимый Альбертыч в помятом, видавшем лучшие виды сером учительском пиджаке скорчил свою постную интеллигентную мордочку (этим выражением лица он очень напоминал католического пастора, которого мучает приступ зубной боли) и стал поспешно выдавать длинные куски энциклопедической информации. Но потом опомнился и спросил:

- А тебе на кой хрен это нужно?

 - Понимаешь, - объяснил Петрович, опускаясь на диван и с остервенением откупоривая бутылку, - фантазия такая пришла в голову...  Давно хочу о корсарах написать. С весны поджимает. Но испытываю некоторые, кхм, трудности...

- Понимаю, - кивнул Альбертыч, метнулся на кухню и появился с двумя стаканами в руках. - А жанр какой?

- М-м-м...  Приключенческая повесть. Ну или роман, может, мистический.

- Мистический? - вскинул совиными бровями Альбертыч, протирая стаканы до блеска кухонным полотенцем.

Петрович смущённо и слегка краснея стал объяснять, что не чужд некоторой доли мистицизма, и чтобы не идти чьими-то проторенными тропами в литературе, хотел бы углубить повествование, неожиданно завернув его в мрачное и мистическое русло. А именно: главный герой, предводитель корсаров, по его замыслу, должен повстречать в море русалку, влюбиться в неё - "а там уже кто кого, тык скыть", - и Петрович поводил в воздухе растопыренными  руками, изображая колеблющиеся чаши весов.

- В смысле - кто кого? - не понял учитель.

- Ну, или она его в море утащит, или он её, вроде того, на берег, - пояснил Петрович.

Сигизмунд пару секунд сидел, выпуча глаза в воздух, и вдруг затрясся от тихого, продолжительного и визгливого смеха, прихлопывая себя руками по коленкам и жмурясь с таким ехидным наслаждением, что Петровичу стало досадно.

- Знаешь что, Петрович? - проскрипел учитель, когда закончил трястись, - писать, по моему глубокому убеждению, нужно только о том, в чём очень хорошо разбираешься.  А лучше всего - о том, что сам лично пережил и что прошло непосредственно перед твоими глазами. Только такой опыт и представляет ценность для читателя, остальное всё - умозрительная чушь. Взять, к примеру, Достоевского. Наше всё. Картёжник и каторжник. В итоге что мы имеем?  Блистательные произведения "Игрок" и "Записки из мёртвого дома". А если бы он взялся писать о какой-нибудь ерунде, вроде мушкетёров или индейцев..."

Эх, что тут говорить... Петрович и сам прекрасно это понимал и полностью разделял мнение Сигизмунда. Но то, в чём он лично разбирался и что ежедневно проходило перед его глазами - никак не вдохновляло на литературные подвиги. В будние дни его время протекало от станка до ларька, в выходные - от ларька до... дальше одному Господу известно... потом до постели, и  утром опять до станка на заводе скобяных изделий. И это существование никоим образом не могло служить источником священного вдохновения.  Да и откуда он, скажите на милость, наберётся опыта захватывающих морских приключений, проживая в подмосковном Катуаре?

- А ты пиши про Катуар, - посоветовал Альбертыч, - например, "Тайная жизнь Катуара. Взлёты и падения." - и был тут же невежливо послан.

Из всех "тайн" Катуара Петрович знал только одну: старшее поколение, чья молодость пришлась на семидесятые, называло его Бл*дуар. Прозвище родилось по той причине, что каждую пятницу менты устраивали проверки в местном доме культуры: кто приходил на дискотеку без трусов - того погружали в машину и доставляли родителям. Таких танцоров стабильно набиралось человек двадцать.

Видя пригорюневшегося Петровича, учитель сжалился и обещал помочь с визуализацией объекта. Он любовно достал с полки глобус и... чуть было не охнул от ужаса, не обнаружив там ни Северной, ни Южной Америки. Оказалось, они просто были покрыты толстым слоем пыли. Пришлось как следует плюнуть на глобус и протереть его полотенцем, чтобы материки открылись взору двух просвещённых собеседников.
 
Однако, к тому времени первая бутылка коньяка уже пошла на убыль, и от вращения глобуса, куда увлечённо тыкал пальцем Сигизмунд, в голове Петровича вместо желаемого просветления возникла ещё большая путаница. Материки сливались в какую-то одну большую кулебяку с неровными краями, состряпанную нерадивой хозяйкой и обмотанную вокруг земного шара. "А нельзя ли это как-нибудь, - хрипло попросил Петрович, -  продемонстрировать в одной плоскости?" - и прихватил голову двумя руками, пытаясь остановить неприятное вращение и ускользающий интерьер гостиной.

Альбертыч выхватил откуда-то лист бумаги и попытался изобразить предмет разговора наглядно. Коньяк тоже оказывал на него сильное вдохновляющее воздействие.

- Вот смотри, - стал набрасывать Альбертыч быстрыми и корявыми движениями, - это Южная Америка... (и изобразил нечто похожее на раздавленный пельмень), это - Магелланов пролив... (и отрезал нижний кусочек пельменя волнистой чертой). Отсюда корабль Рокфора, попав в атлантические зимние шторма, поднимается к берегам Бразилии, и останавливается в бухте Санту-Эспириту для пополнения съестных припасов и пресной воды. А там уже - стычки с местным населением, захват заложников. Или в трактире пару дней пожрать можно, если мирное время...

- Стоп, стоп, - сказал Петрович, не успевая следить за появлявшимися на бумаге очертаниями, - так далеко не надо. Давай что поближе, попонятнее. Вернёмся к Карибам.

И хотя Петрович в глаза не видел ни Карибы, ни Магелланов пролив, первые почему-то визуализировались намного лучше.

Альбертыч, пыхтя и расстегнув от волнения воротничок грязно-белой рубашки, продолжал чертить.  "Русалку - к чёрту! - заявил он. - Только реализм, жестокий и правдивый." К одиннадцати вечера Петрович, что называется, был основательно натаскан. Порог своей квартиры он переступил с трудом, но на пике вдохновения. Кое-как переобувшись, он бросился к столу и стал писать. Повествование текло легко и непринужденно, хотя некоторые буквы вели себя немного странно и не организованно. Например, "О" выползало как пузырь и раздувалось больше остальных,  а "Ф" расставляло руки в боки и застывало в чересчур самоуверенной  позе. Образы главных героев представали перед Петровичем так живо и ощутимо, что порою ему казалось - напротив него за столом сидят сами Эдвард Тич Чёрная Борода и Ольвье ле Вассер собственными персонами, и, грозно усмехаясь, ободряют: "Пишешь, Петрович? Пиши. А не то мы тебе..." И резко проводили ребром ладони вдоль шеи, намекая тем самым на судьбу писателя, если тот не оправдает литературных надежд. Вскоре буквы и окончания фраз у Петровича стали переходить в замысловатые рисунки морских волн. Кстати, подумалось ему, не обязательно ведь выражать мысль буквенным текстом? Можно же и просто дорисовывать недосказанное - так ещё больше таинственности и стилизованной загадочности. Рисовал же Пушкин на полях всякую муть, а тут - и не муть, и прямо в тексте. И добавил к последней запятой набросок русалки с грудью четвёртого размера. Но это почему-то резко не понравилось господам Тичу и ле Вассеру. "Халтуришь, скотина? - угрожающе прошипели они, - а  вот это ты видел?!" И разом подсунули ему под нос огромные, натренированные в боях кулаки.

Не в силах вынести такого грубого давления на свою психику, Петрович нырнул в постель, и, завернувшись в мягкий шерстяной плед, продолжил свои карибские путешествия. И вот уже Петрович, он же сэр Рокфор, капитан пиратского судна, статный и атлетически сложенный, бороздил южные моря и предпринимал отчаянные вылазки на берег, захватывая и увозя с собой ценные грузы и сундуки со звонкими испанскими реалами, обирая жирных плантаторов, поражая воображение врагов и пленяя сердца иноземных красавиц. Но только одна из них сумела завоевать его бесстрашное сердце... К несчастью, она оказалась русалкой... Сейчас она тянула его за собой в тёмную пучину океана, игриво шлёпая серебристым хвостом по лицу и шепча: "Ну что же ты, Петрович? Что же ты?  Имей совесть!"

- Имей совесть, Петрович! - кричала ему в ухо жена Галина, шлёпая сложенной вчетверо мокрой газетой по лицу.  - Опоздаешь на работу!

Петрович проснулся, хмуро просунул ноги в тапочки и пошёл бриться. По дороге он скомкал со стола два листа мелко исписанной бумаги и швырнул их в мусорное ведро. Началось светлое утро трудового дня.

Вечером он позвонил учителю географии и смущённо промычал: - Знаешь, Альбертыч, я тут подумал... Ну их в баню, этих корсаров... Мелко, пошло. Всё это уже было.

- Согласен, - подтвердил Альбертыч, - к тому же, если здраво рассудить, тебе уже столько народу дорогу перебежало. Стивенсон, Шервуд, Сабатини... Англичанам и макаронникам оно сподручнее, у них море рядом.

- А что если... про золотоискателей? А? - мучительно пискнул Петрович.

- Перу, стало быть? - задумчиво переспросил Сигизмунд, заранее прикидывая место, где будут разворачиваться события. 

- При давай, - не расслышал Петрович. -  Я тоже припру всё, что есть. У меня "Белая лошадь", две бутылки.

Вечером он уже был у Сигизмунда Альбертыча. В отчаянных спорах рождалась волнующая динамичная фабула и главные герои будущего произведения - авантюрист-золотоискатель Диего и таинственная индейская принцесса Яхонтамахо, хозяйка огромного, унаследованного от папы-вождя золотого состояния. Литературный консилиум продолжался.

КОНЕЦ