Евгений Феодоров. Дениза Левертов

Дениза Левертов (США): нет у поэзии границ и ограничений



1). В городе, в котором я так и не прижился, к которому так и не прирос, у меня были свои прогулочные маршруты, вполне утешительные, - от одного книжного магазина до другого. После долгого вынужденного отсутствия я в надежде, что без меня что-то изменилось к лучшему на книжных прилавках, ударился в пробежку – да, бегом, пока не угодил в очередное больничное заключение, - по книжным магазинам.
В конце 80-х – начале 90-х в книжном мире произошёл издательский взрыв: выходили в свет книги забытых и запрещённых авторов (их оказалось много – представлялось на радостях, что на целую библиотеку), расширилась картина зарубежной литературы (как же много не только писалось, но и переводилось – в стол… а сколько было отторгнуто… и всё ли вернулось…).
Во время охотничьей пробежки я и выловил сборник Денизы Левертов.
На что же обратил внимание на бегу, второпях?
Книга издана солидно: в суперобложке, на которой – кубистический образ города… наверное, образ города пропал бы, не произведя никакого впечатления, но среди кубов и нагромождения углов – крохотная фигурка женщины, стоящей на верхней ступеньке некой лестницы и поднявшей руку – к небу?.. в молитве?.. И тираж ошеломительный – 10 000.
Но самые первые сигналы – в оглавлении. Частенько заголовки бывают красноречивы – настолько, что воспринимаешь их как обещание, как предчувствие… Вот некоторые названия сборников, из которых взяты стихотворения для русского издания: «По суше к островам» (1958), «Глаза на затылке» (1960), «Танец скорби» (1967), «Косвенные молитвы» (1984)… И названия стихов: «В воскресенье после полудня», «Попеченье о душах», «О вкуси и виждь», «Молитва о революционной любви», «Дерево говорит об Орфее», «Бархатцы из Северного Вьетнама»… И эссе, посвящённые сущности поэзии.
И заголовки, и эссе – всего лишь затравка для книгочея. Впечатление резко обострилось, когда были просмотрены несколько страниц: рифм нет, характерная вольная графика стихотворений… верлибры! есть!

МЕРРИТ-АЛЛЕЯ
Словно
Вечно они гонятся, те, которых
мы гоним, -

Под тусклым небом, где,
едва зажглись огни, звезда
пронзила туман, теперь
равномерное
непрерывное
в шесть наших рядов
движение, как во сне…

А люди – мы сами!
разумные, из нутра
машин появляемся
лишь у заправочных станций,
неуверенно
поглядывая друг на друга,
торопливо пьём кофе
у автоматов и спешим
назад к машинам,
исчезаем
в них навсегда
ради движения –

Тут и там дома за пределами
замкнутого пути, деревья, деревья, кусты
мимо них, мимо нас
автомобили:
впереди
увлекают, подгоняют сзади
и
слева летят навстречу,
слишком блестящие,
неумолимо скользят
в шесть рядов
на юг и на север, мчатся,
невнятно бурча…

Да, верлибр, который Хименес называл «голым стихом».

ЗАУТРЕНЯ (осень 1967)

Горькая, ожесточённая
между нами война,
непримиримая
между нами война.

С навязчивым гудом
пчелиного улья
вершится купля-продажа.

Ярче цехинов сверкают
блёстки на платьях муаровых,
а в памяти, как ни странно,
осколки шрапнели.

Пышные свадьбы справляют
безлюбые люди.
Мрачно глядит простодушье
из накрахмаленных кружев.

С запасами солнца в жилах
любители пикников
возвращаются с пляжей,
на задних сиденьях
дремлют детишки,
их волосёнки в песке,
в ушах – несмолкающий говор моря,
но они ничего не слышат.

Домой возвратившись, родители
укладываются в постели,
всё, что им снится, они позабудут.
Пробуждаясь в утренних сумерках,
они мечтают, в мечтах –
только цехины, цехины, цехины.
Вершится купля-продажа.

Холодильники плотно набиты жратвой.
Свет неоновых вывесок озаряет
грядущие годы.

В ушах – несмолкающий
грохот войны,
но они ничего не слышат.

Во время рысканья по книжным полкам меня никогда не оставляет мысль… нет! мечта, зародившаяся по молодости в родном городе у моря,
а потом и поддержанная в других, далёких от родного города местах и другими, подчас спокойными к поэзии людьми. Мечта о братстве.
Никто не удивлялся, что носителей этой мечты много. По весне, когда дует ледяной и неустанный беш-кунак, на стройке в полупустыне в разговорах вокруг костра можно было познакомиться – в увлекательнейших подробностях! – со всей географией Союза. Так предположилось место в окрестностях Златоуста – для братского дома. Не сложилось.
Сегодня своими возможностями напоминают о молодеческой мечте некоторые литературные порталы: завязываются дружеские творческие связи, возникает необходимое общение между людьми, живущими на планете Земля далеко друг от друга, образуются – пусть и не на долгий срок – тесные кружки, похожие на романтический братский дом, люди обмениваются творчеством, поддержкой, книгами…
Где-то я растерял своих людей, где-то потеряли меня… жизнь выстроилась, определилась, и я стараюсь избегать каких-либо студий, сообществ, союзов, объединений, конкурсов. В одиночестве – на берегу реки времени – легче и проще сохранить верность мечте и памяти.
Да, тогда не сложилось… слишком мотало нас но стройкам и экспедициям. А теперь я придумал для себя иное братство - книжное. Всё – как в подлинном братстве: и помощь, и поддержка, и надежда – светом в бессонном окне, и щедрый пир для души. За одним столом в моём воображении оказываются Сафо, Чюрлёнис, Вийон, Бунин, Гессе, Экзюпери, Врубель, Анчаров… И это не грани игральных костей заигравшегося филолога и не случайности самонадеянной прихоти книгочея. Убеждён, что в истории одна только поэзия, т.е. настоящее искусство, не имеет времени, так называемых сроков давности… для его адептов время едино, как точка во Вселенной. Ведь переживания и страсти наших современников те же, что и у древних шумеров.
В русском «Избранном» Левертов бросилось в глаза и то, что нет лесенки Маяковского. Обычно по следованию традициям Маяковского, в том числе и его лесенке, у нас определялась первоочередная политическая ценность современного латиноамериканского, японского, африканского поэта, художественность рассматривалась где-то на втором плане.
Но обращения к русской литературе есть: «Памяти Бориса Пастернака», «Осип Мандельштам… и наряду с этими «крамольными» именами – «Чехов в Вест-Хите».
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ (из цикла «Как умирали»)

С кружкой
полуостывшего
кипятка
у печурки,
не слишком
обогревавшей,
сидел он
и повторял
два зелёные слова:
Лаура и лавр,
написанные в Авиньоне,

когда из хмурого
зимнего дня пришла
Смерть в зелёном –
десять тысяч километров
в поезде и пешком
она стремилась
к такому пределу, -
и, подвинувшись, чтобы
дать ей место возле огня,
поэт приветствовал гостью
и спросил, как дела дома.

Итак, верлибры, прикосновение к нашим, некогда крамольным именам, стихи и эссе о поэзии, оригинальная даже для верлибров графика стихотворений… Дениза Левертов вполне еретична, чтобы её поэзией серьёзно заинтересоваться и вообразить её за круглым столом пира поэзии.

2) Дениза Левертов родилась в Англии в 1923 году.
В наших биографических справках пока нет подробных сведений о жизни поэта. Например, как бы вдруг в 1946 году выходит в свет первый сборник её – «Двойственный образ» (в неоромантическом духе). Как бы вдруг… потому что никто не обмолвился ни словом о том, как становился поэт. Как бы вдруг – сборник, о котором критика отозвалась поощрительно.
Но в английском неоромантизме, исполненном грусти и печали, Левертов не прижилась.
В 1948 году Дениза Левертов вышла замуж за американского писателя
Митчела Гудмена.
Оказавшись в Штатах, Левертов, верная своему призванию, должна была стать настоящей американкой, чтобы войти в американскую литературную среду.
«… я много читала и с каждым разом вдыхала воздух американской жизни» - вспоминала Левертов. И, словно припомнив меланхолический романтизм своей молодости, добавляла несколько слов, но уже о новом направлении своего таланта в условиях жизни в Штатах в 50-ые годы: «… я в то время стремилась направить свои поэтические способности на освоение грубого вещества повседневности – чего я не делала в 40-ые годы».

ЛЕСТНИЦА ИАКОВА

Эта лестница не
из светящихся нитей,
не сверкающая эфемерность,
не для ангельских стоп, которые знают путь
и не нуждаются в камне.

Ступени её – камень.
Розовый камень, принявший
цвет пылающей нежности, ибо
в небе за ним колеблется и колеблет его
серость ночи.

Лестница из высоких
углов, огромная.
Видно, что ангелам со ступени
на ступень приходится спрыгивать, чуть
подрагивая крылами, -

зато человек, взбираясь,
раздерёт колени и не обойдётся
без помощи рук. Тёсаный камень –
опора его стопе. Крылья проносятся мимо.
Стихотворенье восходит.
Американская поэзия, как и само американское государство, создавалась разношёрстой по национальности, культуре и интересам публикой. Без крепких корней, но с памятью о том, что корни должны быть.
Припоминая народные песни, которые подчас звучали воспоминанием о покинутой родине или как надежда выстроить свой новый мир, вслушиваясь в индейские песнопения и в негритянские песни и спиричуэлс, литераторы молодой Америки, воодушевлённые свободой от высокомерия и насилия английского правления, искали в слове пути духовного освобождения, пути духовного обновления. Работали в слове с усердием и жертвами – почти такими же, как у тех, кто осваивал дикие земли Запада. И грандиозная статуя Свободы – всего лишь политическая игрушка в сравнении с тем, чего достигла американская поэзия в содержательности и художественном прогрессе. Сколько было издержек, об этом отдельная речь.
В своём стремлении стать настоящей американкой, стать своей в американской литературной среде Левертов по-настоящему знакомится с европейской поэзией. К Полю Валери и Рильке она относилась как к учителям и собратьям, часто ссылалась на их опыт и мнения. Была знакома и с поэзией Маяковского, во всяком случае лесенку опробовала, но только опробовала. Лесенка уводила её, как ни странно, в классическую метрику, совсем не туда, куда была направлена Маяковским. Лесенка, интонируя строку, предполагала голос, большую аудиторию, площадь. Стихи Левертов предполагают зрительное восприятие.
Литература США, не отрекаясь вовсе от классических традиций мировой поэзии и порождая реформаторов, была жадна и переимчива в отношении новаций. Литературная жизнь в США в 50-ые годы была бурлива. С программными заявлениями, объявлявшими об открытии новых горизонтов поэзии, с эстетическими манифестами о решительных и решающих все сомнения реформах в поэзии выступают как группы и объединения, так и отдельные литераторы. Речь не о спекулятивных играх с читающей публикой, которые для культуры бесплодны, а то и вовсе вредоносны, умножая мерзости общественной жизни. Речь о неиссякающем познании человека и мира – через поэзию.
В 1957 году в Чикаго выходит первый , так сказать – американский, сборник Левертов – «Здесь и сейчас». И с этого шага Левертов словно бы пишет одну-единственную книгу. От сборника к сборнику она перетасовывала стихи, уже публиковавшиеся и новые, собирая их в циклы, а циклы составляли очередную книгу как единое целое. По неизменности творческого почерка невозможно судить об этапах литературного пути Левертов, только по реалиям действительности, на которые она как поэт обращала внимание, можно составить приблизительное представление о её движении в историческом времени.
Многие имажисты, оставаясь в пределах классической метрики, свой запал обращали на новое структурирование образов. Но Левертов увлеклась верлибром, понимая его широко и вольно: если главное для поэзии «грубое вещество повседневности», то нет для поэзии ни запретов, ни границ и только верлибр открывает новые возможности и новые горизонты:
- от утончённого лиризма с его мгновенными прикосновениями и лёгкими, как эфемериды, намёками:

ФЛОСС

Коричневатые, с серебром,
машут метёлками камыши
на берегу Хаккензака,

маленькие подсолнечники
в родинках сажи
карабкаются по насыпи,

кутаясь в серую дымку
индейского лета,
в хаотическом окруженье

дымящихся заводов и фабрик,
асфальтовых джунглей,
давно опустевших лачуг

из жести проржавлённой, осенённых
тёмными крыльями неба.

О, неисправимые эти мечтатели,
просеивающие ветер
и днём и ночью,

корнями пьющие воду речную:

на их пламенеющих ликах
с древних времён
всё хранится улыбка,
полная горечи, - или, быть может,

просто мальчишеская ухмылка?

- до фотографически чёткого и, казалось бы, совершенно бесстрастного
текста:

МЁРТВЫЕ

Я внимательно вглядывалась
в их опустевшие лица,
в мгновение смерти или
когда подвязывала им челюсти
и укладывала восковые безвольные руки
и затыкала ватой уши и ноздри,
но каждый раз, как и все на свете,
не узнавала ничего нового, только
что музыка, даже грубая, - она как-то
скрепляла нас – вдруг умолкла, и вместо неё
сплошная тяжёлая тишина.

- от пристального разглядывания мёртвой бабочки:

МЁРТВАЯ БАБОЧКА
1.
Теперь-то в её белизне
явственней стала прозелень –
такого оттенка бывает
строительный камень
в горной каменоломне.
2.
Среди ноготков и роз,
побитых ливнем,
тамариски
соперничают белизною
с белыми бабочками – в это утро
непрестанно трепещут их крылышки,
но только у мёртвых,
лежащих на земле, -
зелёный, словно у камня, отлив
и крылышек
смелый крой.

- до переживания чилийской трагедии 1977 года:

ЧИЛИ, 1977

В этом краю обретала желанный приют
душа окрылённая.
Сверканьем своим
Южный Крест затмевало
Андских гор серебро.
Золото берегов
опрозрачивали океанские волны
вплоть до Антарктики.
Но
не ради их красоты
душа улетала туда.

Мы знали,
что бедные там впервые
запели счастливые песни,
бедные там воздвигали
дома для самих себя,
все, кто веками
был попран пятой угнетенья,
пустились в счастливый пляс…

Каким же коротким оно оказалось, то время,
когда чилийцы нам всем показали,
что это такое – настоящая радость.
Как скоро нагрянули палачи,
в кандалы забивая тех,
кто был рождён для свободы!

Глотки заткнули
певцам,
размозжили руки
строителям,
в тюрьмы швырнули
танцоров.

Как мало краёв на земле беспредельной,
где окрылённые наши души
могли бы желанный приют обрести –
радостных фениксов стая!

В ужасе, в гневе сейчас
они улетают от Чили.
Над городами, лесами
вьётся зловещий дым,
и опалённые стонут надежды.

Когда же рассыплется вновь
бодрая дробь молотков,
снова сойдутся в танце
униженные, оскорблённые,
когда же по струнам гитарным
перебитые пальцы ударят –
и снова
грянет песнь
революции возрождённой?

Левертов, окунувшись в американскую литературную жизнь, не просто
увлеклась мощным реформаторским течением. Много ли надо ума, чтобы ломать строки и опускать знаки препинания… ради ломания строк и опускания знаков препинания?! Откровением для неё стал имажизм (не путать с имажинизмом). В эстетике и творчестве имажистов Хильды Дулитл (1886-1961), Карла Сэндберга (1887-1967), Уильяма Карлоса Уильямса (1883-1963) она открыла для себя программу жизни и творчества.
Имажисты считали, что необходимо «производить поэзию – тяжёлую и чистую, которая была бы ни неясной, ни неопределённой…» И утверждали: «Концентрация – это самая суть поэзии» («Имажистское кредо»).
Левертов всем своим существом поверила в верлибр. Так: если материал поэзии – «грубое вещество повседневности», то нет у поэзии границ «от сих и до сих». Каждая подробность бытия человека и природы имеет право быть чудом, достойна поэзии. Хватило бы таланта и мужества автору…

НА САМОМ КРАЮ

Так подмывает начать
с И прописного – в предположенье,
что худшее сказано:
мох очищен с плиты,
буквы читаются чётко.
Каждое слово стихотворенья
лунным лучом
обведено.
В леденистом свете –
ошеломлённые мотыльки
и пробуждённые птицы.
Вися на верёвке, я раскачаю
колокол –
грянет набат.

Но ведь не апокрифов –
истинного откровенья
я жажду.
На что же мне каменное посланье?
Быть может, заветное стихотворенье
откроется мне
в глазах
у зверя, выглядывающего из чащи, -
огромного или крохотного,
яростного или кроткого, -
каков бы он ни был,
но И –
к нему не подкрасться тайком.
Не знаю, была ли знакома Левертов со взглядами Хименеса на поэзию. Но творчество Левертов, её убеждения полностью согласуются с утверждением Хименеса, что «верлибр – голый стих». Рифмованный лирический лепет, рифмованная болтовня о том-о сём, версифицированные идеи – это было чуждо для Левертов.

3) Дениза Левертов считала своим учителем в поэзии Уильяма Карлоса Уильямса. И признавалась, что восприняла не только взгляды Уильямса на поэзию, но и подражала ему в своём ученичестве
Любопытно, что Левертов как одну из характерных черт поэзии Уильямса отмечала размер, так сказать – длину и ширину его произведений: «небольшие стихи», «короткие стихотворения». А любопытно потому, что у некоторых наших критиков, теоретиков и верлибристов есть смешная, но сугубо техническая проблема, почему-то возведённая в ранг принципа: какой длины могут быть верлибры? И даже жёстче: какой длины ДОЛЖНЫ быть верлибры? (Одно радует, что ВЕРЛИБРЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ!). Но смех-то смехом, а спор распалился нешуточный, даже с некоторыми последствиями.
Как-то так уж сложилось, что одного из советских верлибристов признали и по сю пору величают классиком русского верлибра. Наверное, случился этот казус по той причине, что поэт, наверное – с наилучшими намерениями, теоретизировать, т.е. систематизировать и, главное, схематизировать скромный верлибровый опыт в советской литературе и определить строгие границы верлибровой «распущенности». Вот он и указал, что верлибр может (!!!) существовать только в виде миниатюр (типа японских хокку), более крупные формы – не для верлибра, а верлибр – не для крупных форм. Особо оговаривалось, что не может быть верлибровых поэм (вроде бы даже была ссылка на некие особенности русского языка и на некий опыт русской литературы: такова, мол, наша самобытность, а иноземщина нам не ко двору… м-да, ещё ладно насчёт иноземщины, но – как будто и не было никогда «Слова» с его глубочайшими корнями).
Что же тут сказать? И всё же… менее всего красота и содержательность верлибра зависят от его метража. Банально? Возможно… но – истинно! Верлибры могут быть такой длины, какая требуется авторскому замыслу, на какую хватает духу, душевного напряжения автора. Художественная значительность любого стихотворения, без различия верлибра и силлабо-тоники, определяется жертвенностью автора. Другое дело, что верлибр по сути своей – не для декламации, он для доверительного собеседования.
Как бы ни рассматривала Левертов подмеченную ею склонность Уильямса к небольшим формам, но она и сама придерживалась опыта своего литературного учителя. Даже те её произведения, например – «Месса в день святого Фомы Неверующего», которые могут быть приняты как поэмы, больше похожи на циклы самодостаточных стихов.
Небольшие формы более всего соответствовали поэтическому темпераменту Левертов в её стремлении через поэзию познавать и в слове осваивать «грубое вещество повседневности». Избранный в поэзии под влиянием имажистов путь давал возможность свободно дышать, свободно высказываться, быть свободной духовно. Малые формы для Левертов – возможность собрать в горсть впечатления – при её-то наблюдательности и остром слухе, мгновенные и даже мимолётные переживания. Малые формы как возможность концентрации, которая, по утверждению имажистов, «самая суть поэзии».

СВОБОДА

Возможно, нам, смертным,
Всевышний надобен как свидетель
замышленных в одиночестве
добрых поступков и жертв.
Мы жаждем видеть огромный глаз,
взирающий с высоты
на нас, проплывающих мимо.
Но ведь есть и другие поступки,
порождённые не тщеславьем,
не лихорадочным этим стремленьем
понравиться, быть приятным, поступки,
порождённые нашей глубинной сутью,
нервные взрывы и срывы,
мольбы о сочувствии и пониманье.
Если
и существует блаженство,
оно –
в самозабвенной отдаче,
в переполненье
чужою сутью.
Но, убеждённая, что для поэзии нет границ и ограничений, Левертов и в верлибре не признавала никаких условий… поэзия безусловна!.. если, конечно, она – поэзия.

Графика стихов Левертов кажется произвольной, словно решила довести до абсурда форму верлибра. Изломы строк, ступеньки, выносные моменты превращаются у Левертов в не произносимые голосом иероглифы. Да, графика у Левертов рассчитана исключительно на зрительное восприятие. Но и глазам достаётся, когда приходится собирать обломки строк в нечто художественно осмысленное. Вот несколько примеров из её первых «американских» сборников:
ореол

движущийся с
рекой, но не
вплавь, быть может,
чуть быстрее
или, может,
медленнее? –
---------

Давно ожидаемый крик,
Звон
стекла и хруст
костей
-----------

Ощущение текущей минуты
поднимается из земли и травы,
входит в пятки, выше

в живот, сжимает
сердце, кружит
голову – мудрость,

содроганье, восторг
ускользающего мгновенья…


Графика верлибра содержательна (по аналогии с замечанием Ленина: «форма содержательна, сущность формирована»). Не только фонетика слов и строк, но в не меньшей мере и графика стиха участвует в настройке смысла и музыки. Так: все «коленца» как части общей графики стихотворения участвуют в смыслеобразовании, в настройке голоса стихотворения, в настройке общения с читателем.
Левертов – глубоко драматичный поэт. Она никого не призывает и никуда не зовёт. Нет в её стихах ни нравоучений, ни «мудрых мыслей», ни звонких лозунгов, чем часто грешат взявшиеся за перо: я, мол, рифмую, поэтому имею право (больше того – долг!) учить и наставлять.
О чём писала Дениза Левертов? О том, что видела и переживала. В стихах своих Левертов настолько в подробности «грубого вещества повседневности» что местоимение Я в её стихах отсутствует. Нет в её стихах заметок холодного рассудка, нет поэтического высокомерия, но… что происходило в жизни вокруг и в мире, то творилось в душе поэта – и преображалось в слово.
В приведённых отрывках невольно спотыкаешься на таких графических «коленцах»: «движущийся с», «рекой, но не», «мтекла и хруст», «в живот, сжимает». Даже снисходительно, приблизительно, со всеми возможными скидками и оговорками эти «коленца» не назовёшь строками, несмотря на их положение в стихах: графика интонирует стихотворение для воспроизведения голосом, например – со сцены, но здесь – неудобопроизносимые закорючки, они читателю – для зрение, для чтения самому себе.
Все эти графические «коленца» - своеобразные письменные жесты, автор придаёт им какое-то значение, которое необходимо почувствовать и понять. Или они вовсе безразличны, всего лишь чёрточки произвольной записи? Графика стихов Левертов подчас похожа на дёрганье пера в нервной руке.
Возможно, эти графические «коленца» - огрехи перевода. А верлибры трудны для перевода, если языки не родственны. Вот крохотный пример – строка «движущийся с»: английское «with» при огласовке не совпадает с русским «с»: выпал всего лишь один гласный звук, а интонация надломилась.
Но, и это вероятнее, все графические «небрежности» - от желания выложиться, отсюда и как бы девиз Левертов: «Читайте и думайте! А уши ваши и без моих стихов забиты речами,» Ей нужна не площадь, но личный разговор с каждым, кто прикоснётся к её поэзии.
С конца 70-х поэзия Левертов несколько изменяется: стихи графически становятся плотнее, среди, как сказала бы сама Левертов,
«небольших стихотворений» появляются тексты большие, широкие графически и масштабные по содержанию («Чехов в Вест-Хите», «На тридцать вторую годовщину бомбардировки Хиросимы», «Смерть в Мексике», «Модуляции», «Гостья», «Эпоха страха»), всё чаще мелькает «я», но не всегда авторское. Сдержанней Левертов стала и в своеволии со знаками препинания.
В общей, характерной для многих, практике верлибра тире становится сильным интонационным знаком (этим качеством тире пользовался в прозе Максим Горький), наравне с тире – многоточие, следом – возглас и вопрос. Точка и запятая частенько играют роль факультативных знаков.
Но всё, как, впрочем, и отсутствие знаков препинания, - по внутренней необходимости стихотворения.
Казалось бы, пустякм: автор спешил и отмахивался от точек и запятых, а может, таким образом скрывает свою неграмотность… или – хуже: автор сверхоригинальничает и распускает по странице графическое и синтаксическое хулиганство. Но ещё Корней Чуковский как молодой критик запальчиво заметил, что у Фета четвёртая точка в многоточии свидетельствует о неком происшествии в душе поэта.
Глоболобый Шкловский В.Б. говаривал о том, какие мы неважнецкие читатели: обычно прочитываем и воспринимаем самый верхний слой .
Правда, иногда задумываемся – и речь уже идёт об узелках сюжета, о рассуждениях автора, если не пролистываем эти рассуждения в погоне за героем. Но то, как и сложена книга, в каких отношениях между слова, из которых книга сделана, с чего бы автор взялся за эту тему и написал не эпопею, а всего лишь рассказ, почему возникают пробелы и т.д., прочитывается обычно только специалистами.
Бытует торжествующее возражение: когда мы едим персик, то незачем нам задумываться о том, как он устроен, мы просто едим – и получаем удовольствие. И оторопевают потребители удовольствий, когда слышат в ответ: книга не персик. И не понимают любители удовольствий разницы между желудком и душой.
Позабылось замечание Чуковского: слишком, наверное, был молод, а открытие его – слишком вне правил. Позабылись слова Шкловского о чтении: был он мудр, а живая мудрость – увы! – у нас почему-то не воспринимается всерьёз.
Позабылось… Но осталась насущная необходимость – читать!
Кое-какой опыт у нас есть: научились читать строки и целые строфы многоточий в «золотой» классике; научились читать «лесенку» Маяковского и понимать бормотанье Хлебникова… И у нас ещё осталось сколько-то дней по календарю Вселенной, чтобы мы успели научиться читать верлибры, признать Левертов в своём кругу и вслед за молодым Чуковским понять, что произошло в душе Фета – и он ставил в многоточии четвёртую точку.
Вот так: вроде бы задумывалась прогулка по полкам книжных магазинов, а получились посиделки вокруг поэзии Денизы Левертов.
Но – ничего, продолжение следует.
В заключении – стихотворение Левертов и выдержки из её эссе о сущности поэзии.

ВЕЧЕР «ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ ПОЭЗИИ» В КЛУБЕ «КРАСНАЯ КНИГА»

Оказавшись в задних рядах,
я не видела, даже вытянув шею,
поэтов, читавших стихи,

и внезапно осознала, что зренье –
не главное в моей жизни: я
различала их, слушая голоса, -

рисовала в воображении семь
дружеских лиц, а верней,
семь голов с удивительно буйными,

кудрявыми, волнистыми и прямыми
волосами, - вернее, не рисовала,
потому что никогда их не видела,

а слышала в голосе личность.
И, вслушиваясь всё пристальней, глубже,
проникала в сердцевинную сущность.

бытия, как в недра земли
с её глубинными реками,
скрытыми от человеческих глаз.

А песни этих любимых
незнакомых мне близких друзей
озаряли мою незрячую голову

мелодиями их бед и надежд,
музыкой познания мира
с их жизнью

во вздыбленных океанах.