Палач

Есть люди, в которых живёт Сатана,
Вольготно, со вкусом живёт.
Предательство, зависть, а впрочем, война,
Всё спишет, замылит, сотрёт.

Призыв комсомольский, пятнадцатый день,
Войны кровоточащий  крик,
Бомбёжки, бои, окружение, плен,
как тысячи  тысяч  других.

Немецкий оратор  с натуги осип,
Нахваливал  «Дранг* на восток».
Тогда ещё впился отравленный шип,
Тягучего страха росток.

По пуле  в затылок.  И в ямину, вниз,
Судьба не желавших служить.
Всё  громче в мозгу: «отрекись,  отрекись»!
Предай, и останешься  жить.

От страха до злобы – единый шажок,
Как льву, сунешь голову в пасть…
И как в поговорке – увяз коготок,
Всей птичке навеки пропасть.

Подумаешь – косятся. Быдло… Народ.
Презрение било под  дых…
Сначала  в  гестапо, вела перевод,
Когда мордовали, своих.

Тех, кто не отрёкся, не предал, не стал,
Служить за мундир и кусок,
Потом предложили спуститься в подвал,
освоить  «берлинский станок»*.

Попробовала ремесло палача,
И поняла – это по мне…
Пила до упаду -  рыдают, кричат,
приходят  ночами, во сне.

Являлся в бреду иногда, Люцифер,
- Сестрёнка, тебе повезло!
А  маску лисички привёз офицер,
Из Лейпцига, на рождество.

Хлебнув первача, рукавом закусив,
Топча сапогом крапиву,
Она самолично волочит «максим»,
По хлюпкой  дорожке, ко рву.

Кипит и  клокочет на месте мозгов,
Кровавая,  жирная грязь…
Из-под  гуттаперчевой рожи – в упор,
Звериная,  алчная страсть.


Казалось, простреленных  враз обдаёт,
Потёками красных чернил,
Давила на спуск.  Стрекотал пулемёт,
Горячей  латунью  сорил.

Спешат полицаи зарыть  дотемна,
Толкут шевелящийся ров,
Угрюмо наваливалась тишина,
Усталость,  апатия,  кровь…

И будет, как минимум,  пару часов,
До блеска «максим» натирать,
А вечер – в кантине, на десять самцов,
Конфеты, коньяк и кровать.

Любила свои телеса  наряжать,
В ажурный, французский  гипюр,
Палач превращался в обычную ...лядь,
Под шелест немецких купюр.

Похмелье, башка… хоть по стеночке лезь!
Надменный, смеющийся шеф.
Четыре аборта, срамная болезнь,
Тягучая злоба в душе.

Скрипела зубами, - А мне всё равно!,
Клонилась бутылка вина.
Неправда,  души там  не видно давно,
Могильным червям отдана.

Эрзац-папиросы, соломенный  дым,
Похабная  песня  под нос,
Глядел на хозяйку курносый «максим»,
Единственный, преданный пёс.

Любила ввернуть, - Что твоё – то моё,
Зачем же добру пропадать…
Копалась во рву, отбирая шмотьё,
Старалась живых добивать.

Живучие… вот ведь какие дела,
Особо касается  баб…
Колечки, серёжки, коронки  несла,
Немецким начальникам, в штаб.

Готово!  Уложен  рыдающий гурт,
Поверх перепрелых костей.
Они, малахольные, что то орут,
Стараются спрятать детей.

Наивные.  Пуля  дырявит в упор,
И мать, и отца, и дитя.
Случалось, стреляли, по пьянке, на спор,
Троих  прошивает шутя.

Безумная, воющая  карусель,
Карательных, «принятых мер».
Давно убиенных не видит во сне,
Die Frau – Maschinengewehr*.

Загулы  и казни идут без  конца,
Похмелье, как ржавый топор,
Глядят пулемётные  дульца – глаза,
Бренчит на рояле тапёр.

Кружился хмельной, опостылевший прах,
Любовников, денег, наград…
А вскорости,  наново,  явится  страх,
С  востока, под гром канонад.

Смогла  извернуться.  Свидетелей нет.
Сама проверяла тюрьму.
Расстрелянной девушки жёг документ,
Пока пообвыкла  к нему.

Героем слыла, опалённым войной,
По льготам  копила рубли,
Жила припеваючи, стала женой,
Хранителем дружной семьи.

Под боком сопит, улыбаясь во сне,
постылый,  нелюбый супруг.
Фамилия, впрочем, годится вполне,
Укрыться  - сужается круг.

Рука у закона длинней и длинней,
Без отдыха, ночью и днём,
Искали предателей и палачей,
Судили народным судом.

Гадала – свидетелей черви едят,
Явиться не должен никто!
Но руки со страху  сильнее дрожат,
Когда  надевала пальто.

Ругалась – Раскисла!  Иначе капут!
Жила, озираясь вокруг.
Но  мёртвые тайну твою сберегут,
А если откроется вдруг…

То тысяча встанет на суд, из земли!
Надеялась  -  вдруг  пронесёт?!
Умом понимая, что кроме петли,
Лишь пуля на выбор – и всё.

Живала тишком,  до пятидесяти,
Мертвячка,  с живыми людьми,
Да так  обнаглела, что  стала вести,
По школам беседы с детьми.

О том, как солдатскую чашу  до дна,
 Делила с народом своим,
Откуда взялась на висках седина,
Как  горек сражения дым...

Как наших солдат сберегала от ран,
От пуль закрывая собой.
Гордился супругою муж-ветеран,
Детишки за маму – горой!

Цинична, расчётлива.  К чёрту мораль!
Упорна во лжи  до конца…
И верх надругательства – носит медаль,
Отнятую у мертвеца!

А время проходит… скрипит колесо,
Дознание  туго идёт.
Остались живые… двоим повезло,
А рана – в живом зарастёт.

Но раны в душе кровоточат всегда,
Отмщение! Кара! Позор!
Искать изуверку? В такие года?
Неужто  жива до сих пор?

Неужто несчастная, носит земля,
Отрыжку немецких господ?
И тянется вечно её  колея,
И ластится  пёс – пулемёт?

Пословица верная –  как не вертись,
Верёвочке выйдет конец,
Опознана, схвачена. Мёртвая жизнь -
Позорного дела венец.

Злорадно кривясь перекошенным ртом,
Звенела в глазах пустота…
Она на суде признавалась во всём,
Фамилии, даты, места...

Рядами вставала в кровавом дыму,
Убитых, замученных рать.
В ответ на главнейший вопрос -  «Почему»?
Пожала плечами…  - Плевать!

Была комсомолочка,  мать и жена...
Родные глядят, как в бреду.
Есть люди, в которых живёт Сатана.
В своём персональном аду.

04. 04. 2017г.
Пятаченко  Александр.
Примечание.  …»Берлинский станок» - станок для вырывания ногтей и дробления фаланг пальцев на руках.  Разработан  дознавателем  Гансом Кюффе в  берлинской тюрьме  Плётцензее.