Жена командира

Не за мундир и аттестат,
внезапно, ярко, непривычно,
ей полюбился лейтенант,
заставы дальней, пограничной.

Со стороны - сама броня,
а сердце плачет и смеётся,
когда придерживал коня,
он у колхозного колодца.

Как будто ангелы несли,
два имени шептали нежно.
Его Иваном нарекли,
её - Надюшею, Надеждой.

Два года счастья... и война,
сигналит "эмка" у подъезда,
сынок, испуганный со сна.
Кровавит зарево над Брестом.

В окошках стёкла дребезжат,
несутся  грохоты и звоны,
он уходил - родной солдат,
в рассвет июньский, раскалённый.

- Будь сильной, на тебе сынок,
спеши, здесь очень  жарко будет - …
войска на запад - на восток,
как от чумы, бежали люди.

В пути ни отдыха, ни сна,
пшеничное пылает поле,
ты,  командирская жена,
притихший грудничок в подоле.

Жара... обочины  дорог,
тряпьё, забытое в кювете,
боль до крови растёртых ног,
в пыли заплаканные дети.

Бредовый, муторный исход,
роились мухи на останках,
клочки людей, куски подвод,
скорлупы выгоревших танков.

Разбитый бомбами вокзал,
составы всех не умещали,
на рельсах поезд полыхал,
в вагонах бились  и кричали.

Там раненные...не могу!
сыночку ушки закрывала.
Горела лошадь на бегу,
закинув голову, упала.

А дома... дом уже чужой,
мать выбросили во времянку,
явились немцы на постой,
ворота выломали танком.

Притих уездный городок,
На свет поглядывал несмело,
Под грохот  кованых  сапог,
Облавы, грабежи,  расстрелы.

Не в ожидании похвал,
а полицаям, за бутылку,
сосед - пьянчуга  указал,
- Вон, комиссарская подстилка!

Сказал по дурости своей,
от старой, мелочной обиды,
когда то сватал сыновей,
отказывала.  Будем квиты.

Явились трое.  В дверь ногой,
и матери - в лицо прикладом!
- Бери щенка, пошли за мной!
Какие люди?! Нам не рады?!

- Намиловалась с погранцом?
Настало время расплатиться - ...
мать с окровавленным лицом,
- Возьми пальтишко, пригодится!

Сарай. Стена, как решето.
на досках - кровяные лужи,
не греет старое пальто,
когда внутри немеет ужас.

Нет ни тепла, ни молока,
откуда взяться с голодухи?
Качала на руках сынка,
распухшее, болело ухо.

Серёжки  вырвал полицай,
для новой власти расстарался,
шипел - Ну, здравствуй и прощай…
Сосед.  Когда то женихался.

Сыночек спал едва-едва,
терзали слабенькие стоны,
полночи – крики и  пальба,
«Лили Марлен» из  патефона.

Сверчок  пиликал за стеной,
В соломе шарили полёвки,
бродил снаружи  часовой,
вздыхал, побрякивал винтовкой.

В ворота выйдет поутру,
просторный двор комендатуры,
увидит близко  немчуру,
обсели лавки,  точно куры.

Смеются, сытые, галдят,
толкутся с киноаппаратом,
в костюме немец - острый взгляд,
и офицер щеголеватый.

У офицерика   очки,
вид невоенный абсолютно,
- Ми вам нисколько не враги,
такое сказошьное утро.

- Зашем сидеть за этих стен?
Я думать, ви короший фрау?
Зови свой муж сдаваться в плен.
Тебя снимать для "Вохеншау"*.

- Бояться нет, ходи вперёд…
Стрекочет аппарат послушный,
не камера, а пулемёт,
в упор, наотмашь, прямо в душу!

- По мой сигнал -  махну платок,
Ти выполняешь  свой  задача.
Поход немецкий на восток,
есть ваше благо и удача!

Сопротивленье  нету сил,
винтовка, танки не осталось,
германский армий  победил,
пускай мужья идут nach haus*.

- Все эти земли будет наш!
Доходы на приличный сумма...
крестатый, золотой кругляш*,
вцепился в отворот костюма.

Его слова, как кипяток.
Ворчали, жгли и  пузырились,
голодный, куксился сынок,
 не понимает, что случилось.

Что, обещая благодать,
и сытое существованье,
он предлагает ей... ПРЕДАТЬ,
безвестно сгинувшего Ваню.

Предать и память, и любовь,
войной истерзанную юность,
мотнув упрямо головой,
прижала сына, отвернулась.

Видать, к отказам не привык,
надулся злобой, точно жаба,
- Тфой муж - военный польшефик!
Ти, непонятный,  глюпий  баба!

Орёт… слюна…  - Не сметь молчать!
Вам место нет на этом свете!
Таких приказано - стрелять!
все поголовно, даже дети!

Железный грохот бранных слов,
Понятно, мы уже – не люди.
Она утёрлась  рукавом,
И улыбнулась, будь, что будет.

В живот,  ударом сапога!
Узлами боль опоясала,
пинал, как лютого врага,
топтал кулёк из одеяла.

Зверел берлинский режиссёр.
Певец высокого искусства,
Пока надрывный, детский ор,
Сменился приглушённым хрустом.

Щеголеватый застонал,
- Mеin Gott!  Остановитесь, Пауль!
Очки брезгливо протирал,
Забрызганные липко-алым.

- К чему  такая трата сил?
Вы так смутили  russisch mutter*.
В сарай обратно утащил,
Немолодой,  угрюмый  унтер.

И по приказу…  Schweine  rei*,
Головка всмятку, кости, кишки…
Забросил на колени к ней,
То, что осталось от мальчишки.

Разбрызгав душу через край,
Сдавила боль  холодной лапой.
- Сыночек, милый, засыпай,
Мы скоро все увидим папу.

Наутро, день второй. В дверях,
 Белоголовый, серый   призрак,
Осклизлый свёрток на руках.
В глазах – ни возраста, ни жизни.

В глазах – со смертью пополам,
Брезгливая,  скупая  жалость,
Два  со штыками,  по бокам,
Не замечала…  не боялась.

Скрип,  лакированная дверь,
Старорежимная фактура
Была гостиница, - теперь,
Немецкая комендатура.

Ступени жалобно дрожат.
Топочет  поступь конвоира,
Балкон второго этажа,
По грудь – чугунные перила.

Застыли свечи – тополя.
Роса  на листьях серебрится,
Верёвки бурая петля,
И запрокинутые лица.

На выдохе, провалы ртов,
Струится ужас онемелый,
Оскалы караульных псов,
Глаза… как точечки на белой…

Бумаге страшного суда,
Пергаменте  народной муки.
- Ставай, живее, вот сюда!
Два холуя ломают руки.

Щеку  царапают  петлёй,
Канат шершавый и холодный,
она стояла над толпой,
невозмутима и свободна.

Едва шевелится штандарт,
Жандармы бегают, хлопочут,
гремит немецкий комендант,
дискантом вторит переводчик.

Пальтишко падает с  плеча,
 шепнули губы,  - Где ты, милый?
И сбросив руку палача,
сама шагнула за перила.


24-27.  04.  2016.   Пятаченко  Александр.