Яков Галин или детство начинается с войны

РАССУДИМЕНЯ, ВРЕМЯ
(Поэмы, венкисонетов, пьесы, фразы… )
 
     В этой книге читатель познакомиться с поэмами и пьесами, написанными в последние годы. Поэма «Яков Галин или детство начинается с войны» самое значительное стихотворное произведение автора. В ней описаны невыдуманные события его детства и ранней юности. В поэме нет ни одного вымышленного героя, за жизнью которых приоткрываются противоречивые годы Советской глубинки. Какими они были, тяжелые послевоенные годы, каким был необыкновенный патриотизм людей, среди которых жили герои, и просто честные люди, и завистники, и жестокие, и лицемерные служители власти. Над людьми довлела многогранная в своих противоречиях диктаторская рука власти, под которой невозможно было «пошевелиться» и ясно было, что можно, а что нельзя.
    Главный герой поэмы Яков Натанович Зельцман (Галин), отчим автора, инженер-энергетик, сдержанный романтик-поэт, умный и решительный, в то же время скромный и ироничный человек, влюбленный и боготворивший  свою жену Галину Луначарскую, талантливую и также романтичную натуру – поэтессу. (О ней автор написал поэму «Поэтесса»). Всю войну Яков служил в инженерных войсках, сначала 900 дней в блокадном Ленинграде, затем после его прорыва участвовал в различных операциях при наступлении на Берлин. Вернувшись в родной Киев, 30-летний инженер поступил работать в ОТК «Укркабель», где и встретил молодую журналистку Галину. После интервью о своей работе Яков уже не расставался с гордой и своенравной, светившейся в своих идеях и стихах, жизнерадостной при любых обстоятельствах, любящей и его, красавицей, необыкновенно доброй  Галей,  до конца своей жизни. Вместе с нею и ее двухлетним сыном (будущим автором книги) Яков уехал в Казахстан на один год к родителям, которые жили в эвакуации в поселке Кантаги, Туркестанского района  Южно-Казахстанской области. Отец его работал главным юристом горнодобывающего комбината «Ачполиметалл», главного поставщика свинца и цинка в стране. Поступил на работу в местную электростанцию (ЦЭС-ТЭЦ) и будучи коммунистом (в партию вступил в блокадном Ленинграде в 1943 году), остался работать на 20 лет – от начальника электроцеха до ее директора. Старая маломощная и полуаварийная, изолированная от энергосистемы  станция «единолично» снабжала электроэнергией рудники и шахты, в которых круглосуточно работали мощные насосы, чтобы подземные реки их не затопили. Героический труд советских людей - десятка национальностей, в том числе высланных из своей родины чеченцев, курдов и греков;  их радости и возвышенные устремления, романтика и мытарства, обида и скрытность… В то же время в большинстве из них жила неистребимая вера в идеалы коммунизма и постоянный страх, сосуществовавшие  в одних и тех же лицах, в их детях, в их судьбах.
    И самое главное – бесполезность того коллективного подвига людей советской эпохи, которая не только забыта, (а многие из тех людей еще живут) но и предана, в настоящее время как ненужная и чужеродная.
    Но автор, малолетний участник тех событий, гордится и славит тех людей, относится к ним с любовью и никого в поэме не корит. Он просто повествует «штрихи времени», рассказывает, как это было.
    Философское осмысление жизни прослеживается во всех произведениях Г.Луначарского, особенностью которого является романтическое начало, переходящее постепенно (или находящееся внутри него) в оценку исследователя драматургического содержания объекта описания.
    Весь упор делается на внутреннюю напряженность и образность в каждом конкретном случае, которая порой затрудняет легкое чтение  и и невольно заставляет возвращаться к прочитанному, хотя, повторяем романтическая «легкость» и музыкальность большинства стихов позволяет без труда войти в поэтический мир автора.      Нам думается, что данная книга дает наиболее полное представление (в совокупности, конечно с «беседами с Омаром Хайямом») о творческой личности русского поэта Г.Луначарского, который считает поэтическое творчество своим «хобби», но на самом деле является серьезной заявкой на собственное «Я» в современной литературе.
                И.Б.Бочкова   



ЯКОВ  ГАЛИН ИЛИ ДЕТСТВО НАЧИНАЕТСЯ С ВОЙНЫ.
Поэма-хроника послевоенных лет

      1.Введение

Почти полвека – расстояние,
чтоб взгляд, как будто с высоты,
под ностальгическим влиянием
глядел на юность, на цветы,
в которых были цвет и запах
и столько солнца и ветров,
снующих от востока к западу
в огромный мир из грез и снов.
Глазами детскими, менявшими
кумиров, взгляды и житье,
в стране с суровым настоящим,
определявшем бытие.
Цветы пожухлые от времени
без той манящей красоты,
где нет ни запаха, ни семени,
и будто обескровлен ты.
Но чувства, память, восприятия,
друзья, знакомые, враги -
все жили вместе, как приятели,
в поселке южном Кантаги.
И пусть останутся незыблемо,
как совесть наша, чистота
и взгляд над нами неусыпным
отвергнутого Христа.
И все простится. Только память,
оставив в нас свои рубцы,
свое негаснущее пламя,
что передали нам отцы,
останется менталитетом,
как горькой правдою души.
Но надо жить и помнить это
и не спешить, чтобы вершить.
Пусть будет то, что надо людям,-
мир и работа по любви.
Пусть будет отдых, блага будут
и гордость за страну - в крови.
Пусть ходит счастье по планете
и люди пусть меня простят,
что есть у нас на этом свете
те, перед кем мы все в ответе,
что по другому жить хотят.
Пусть будут внуки или дети,
чем раньше - лучше. Все для них...
А наше с вашим лихолетье
оставят пусть в столбцах святых.


         2.ОСЕНЬ.

1.
Я в осенней кутерьме
цвет погоды забываю,
если в роще я бываю,
что готовится к зиме.

Там пустые ветки мокры,
дымка мокнет под дождем
и мне шепчет - подождем
белых пятен вместо охры.

И в распутице дорог
я ищу в следах подмогу.
Их, конечно, очень много,
но увидеть я не мог

тех, которые пришли
мне помочь понять природу
этой мокрой непогоды
непонятной мне земли.

Все смешалось в дикой хмари.
Подвела меня любовь.
И застыла в жилах кровь
от остатков этой свары.

2.
Нерадостна осень в лесу,
мрачное небо вдали,
холод деревьям несут
суровые ветры долин.

Тихую речку в листве
тронул проснувшийся звон.
Зябко ей в липкой траве -
он превращается в стон.

Долгий - деревья и выпь.
Тонкий - земля перемен.
Стало печально? Ты выпь,
чтоб было теплее зиме.

Пушки стреляют вдали,
демоны где-то летят,
вскрылись воронки земли,
что взрылись пол века назад.

Скоро зайдется зима,
покрытая белым сукном.
Белая, белая тьма -
волнуются люди кругом.

Волнуются горы и плес,
волнуются город и лес,
неужто Господь им принес
с молитвой осеннюю песнь?

Возможно ли это понять,
пока еще память жива
и может ли все осознать
больная моя голова?

Но песня надежды моей
гуляет по кронам дерев
и ветром из южных степей
примчалась, Россию согрев.

 3.
Посыпалась белая крошка,
ноябрь отгудел на дворе,
аллеи цветная дорожка,
как в пепле, лежит в серебре.       


3.ЯКОВ (пролог-реквием) 1984 год.

Часы застыли на цифре пять.
Воскресенье. Число 19...
Февральское солнце как будто вспять
покатилось рыдать.
А может смеяться?..
День открытия Олимпиады -
торжественный день
Высокосного года. Праздник.
Закрыла десницы спокойная тень
и - просветлел ты сразу.
Уйдя в бесконечность, оставив портрет
и душу свою на память,
и в нас пред тобою держать ответ
ты сумел своей чистотой заставить.
А вчера еще из партячейки ЖЭК
к нему приходила дородная дама
и все возмущалась, что целый век
бессовестный человек
партвзнос (рубль семьдесят)
(А в это время от рака страдал он…)
Не слышен реквием в залах больниц.
Угрызения совести здесь не видно.
В бесстрастной стерильности сестринских лиц
профспокойствие очевидно.
Эмоций излишества ты не терпел
и мы провожали тебя негромко,
но в наших душах раздирающе пел
по нас твой голос, глухой и ломкий.
Быть может высшая из наград
для остающихся и уходящих -
взаимопрощенье без громких тирад
в самом главном и настоящем...

                ***
Зачем, зачем так рано стал я зрячим?
Вчера лишь гордо шел навстречу грозам.
Вчера лишь в сердце пылком и горячем
Тебе я нес слова любви и грезы.
Я знаю, в тот неповторимый вечер
Уже тогда над нами тьма нависла...
А мы смеялись... Вдруг затихли речи,
Обычные слова лишились смысла.
И маятник-палач бесстрастный - замер,
Щадя секунды обреченной тело,
когда своими ясными глазами
Твоя душа моей о счастье пела.

            
                ***
Так тосклив этот вечер, что невмоготу,
тщетно в звездную высь посеревшему небу стремиться,
со слезами дождя хороня золотую мечту,
зябко жмется к холодным огням разодетой столицы.
Будет неба слезящийся глаз под бельмом весь к утру.
Неуклюжих, медлительных туч наползают громады,
обрывая беспечных созвездий живую игру
и беззлобно, бездумно гася их, не зная пощады.
Гаснут звезды и скорбь их, безмерная скорбь их - моя...
К горлу горький комок, набухая слезами, катится
в жесткой клетке из ребер, метаясь израненной птицей,
стонет сердце, в стихи кровь жестокой разлуки струя.



4.ЯКОВ (отчим)

Ушел. А за спиной:
несбывшихся надежд
и расточительность усилий,
и бесконечная усталость,
и дистрофическая худоба
одежд.
И равнодушная печаль
остались...
На склоне его лет,
в вечерней тишине
за чаем ли,
или семейным чтеньем
неоднократно приходилось мне
с ним обсуждать вопросы "Со значеньем"
минувших лет.
В изломах судеб и иллюзий,
в причинах роковой любви
и ненависти, страха и коллизий,
в которых зло, как щедрый визави
свой суд вершило "благом" для народа
и в страшных пытках год от года
народ в рукоплесканиях хрипел
и веровал в необратимость
Великой Истины
и в правоту, что есть предел,
проверенный на сверх терпимость,
что засиял не миражами над горой.
Там на вершине Бог или герой
предстанет в бронзе, как необходимость.
И чем мощнее глыба, тем нежней
за нею занимаются зарницы
и облака, как розовые птицы,
плывут спокойно в перспективу дней.

А накануне. Нет, задолго до меня
он молод был
и полон сил обыкновенных
и с чувством гордости
и чистоты неимоверной
был патриотом искренним и верным.
В себе достоинство ревниво охранял
и, пропуская сквозь себя масштабность
моментов, взлетов, претворений, слов...
Он подвиги был исполнять готов,
и презирая праздники и праздность,
не знал ни выходных,
ни отпусков...
А впрочем, мало ли таких, как он.

Места родные "временно" оставив,
садился безоглядно в эшелон,
в один из многочисленных составов...
Каштановый Крещатик и друзья
рассветной дымкой провожали грустно.
Им становилось без него невыносимо пусто.
Но оставаться более нельзя.
Здесь зрело семя космополитизма,
издержки времени
и призрачные "измы"
погромами преследуют народ
програмно и от имени народа,
расщитано умело наперед.
И доводившее до исступленья -
в том, что "жиды" готовят преступленья,
а может быть переворот...
Они, безродные враги - космополиты...
Вот-вот погромщик первый дом спалит их
и бросит клич: "Спасай Россию!"
Об этом пресса промолчит,
но зреющий еврей-космополит
почувствует и гнев и силу...
История, кто над тобою суд вершит!?


Уходит эшелон в душистый летний зной.
В шинелях, в гимнастерках и бушлатах.
Калеки, списанные войной,
прокуренные морячки, солдаты.
Гармоники играют там и тут,
ворье шныряет, нищенки канючат
и беспризорники по тамбурам снуют
и на ночь прячась в ящиках вонючих.
Мешочники горланят и спешат
в вагон пролезть, минуя контролеров.
И тащит паровоз, едва дыша,
битком забитый организм вагонов.
И среди всех, как все, в одно лицо,
он путь прокладывал по колее тревожной
и от волненья дрожь зудила кожу. -

Шесть лет он встречи ждал с отцом...
В эвакуации - не беженец - специалист,
в горах свинцовых был юристпрудентом
и как ребенок - юн и чист,
он прозвище носил "интеллигента".
Двенадцатым ребенком за столом,
гордясь своим древнейшим родом,
где полунищенский с "образованьем" дом
был самым уважаемым в народе...
Потомок винокуренных дельцов,
его жена, была дантистом смелым. -
Как яблоко, румяное лицо
и волосы - до ягодиц имела.
Неизменяема, приветливо скупа
Ее улыбка и изысканны манеры,
и принципы - ни в чем не уступать -
порой не знали устали и меры...

Под белым небом воздух не дрожал,
а пересохший, обжигая тело,
зловонно мухами жужжал
над всем, что пахло и потело.
Лишь верба белая над арыком
чуть в стороне от знойного вокзала
из-под земли прохладу набирала
и обдавала легким ветерком.
А паровоз - весь в шуме и парах
устало к Туркестану подбирался,
чтоб на десятилетия в горах
их вольный сын невольником остался.
Но это будет после, а теперь
неудержимы радостные слезы.
Не чуя старости, бежали к паровозу
туда, где металлическая дверь
вагона и войны захлопнулась за сыном.
И мужественный, сильный и красивый,
он их, как прежде, будет умилять,
продолжив род, он увезет их в Киев,
чтоб можно было там опять
обресть условия людские.
И вот он в толчее людской
стоит улыбчиво-смущенный,
а на руках бутуз смышленный
им машет маленькой рукой.
И женщина, как пучеглазый ангел,
не старше девятнадцати на вид,
пред ним - в невероятном ранге
безумной нежности - стоит.
И не было в тот день предела
у счастья, что пришло в их дом,
и бричка радостно гремела,
за резвым следуя конем.
И сорок верст им, как прогулка.
И пыль, и солнце - не враги...
Встречала ЦЭС* гудками гулко
и бурной речкой - Кантаги**.
Поселок из пяти поселков,
горами сжатый от ветров,
застрял заброшенным осколком
войной разбитых городов.
Поселки курдов и чеченцев,
поселок Старый, ГРП***
влачили жизнь переселенцев,
замкнувшись намертво в себе.
Поселок Новый, элитарный -
там школы, клубы, парк, гараж...
И магазином промтоварным
блистал тогда поселок наш.
В нем жизнь бурлила не напрасно,
как речка горная меж скал,
 здесь каждый жил под флагом красным
 и от любви к стране пылал.



* ЦЭС - центральная электростанция.
**Кантаги - название речки и поселка.
***ГРП - геолого-разведочная партия.




                ***
Мчатся месяц за месяцем в мглистую даль,
как вагоны экспресса мелькают в глуши,
непонятный восторг и глухую печаль
извлекая из недр ненасытной души.
Промелькнут, как экспресс, и меня второпях
невесомой песчинкой подхватят, трубя,
Унесут, навсегда унесут от тебя.
Только здесь ли останется эта тоска
недосказанных сказок и гроз дорогих?
Верно, буду метаться всю жизнь и искать,
но тебя никогда не найти мне в других.






                5.  КАРА-ТАУ

Давно ушедшие года
нам не вернуть, когда захочешь.
Жизнь, как река. Ее вода,
которой лоб горячий смочишь
или напьешься под ветлой,
в тени под солнцем отдыхая.
Парит орлица над горой
и взгляд от края и до края
внимателен - за шагом шаг.
И ничего не пропуская
и воздухом слегка шурша,
и когти в дело не пуская...
Под ней отроги и луга,
река петляет, спят аулы,
следы копыт по берегам
и пастухи в тени и мулы.
Промчался суслик от норы
и юркнул в щель между корнями.
А на скале в гнезде орлы
кричат , открыв гортани маме
и к ним она летит, держа
в когтях комок какой-то плоти.
Жива добыча и свежа -
итог паренья на охоте.
И воздух звонкий от жары
всю жизнь меня зудит по коже,-
Я будто вдаль смотрю с горы,
где путь извилист и тревожен.
Оставив в памяти рубцы
и ностальгические вехи,
                там были главными отцы,
их пораженья и успехи.
А я лишь в жизнь входил средь них,
как любопытный наблюдатель
в семье родителей моих,
ее итог и знаменатель.
Я по крупицам жизнь вбирал,
в себе воспитывал мужчину...
и вот сегодня старым стал
и ходит рядом тень кончины

Но подождет меня она.
Я вновь как будто молодею,
и ждет походов крутизна,
меня нисколько не жалея.
И чувство родины грызет,
я в детство словно возвращаюсь
и будто вновь его оплот
проказы детские прощает.
Я вновь лечу, парю орлом
и даль, окинутая взором,
как будто мой огромный дом,
мечты неистощимой город.
Семья и школа, и друзья,
чеченцы, греки и казахи,
где чемпион по лянге* - я,
как парень в розовой рубахе.
И зимний клуб, и летний сад
под оком старого Батыра**,
и черных кистей виноград
везли арбой из Баялдыря.
Отец и мать, сестра и брат,
ТЭЦ  5 , трамплин и скалы
и с ГРП к поселку скат,
и в клубе люстровые залы.
И был открыт огромный мир,
в котором уголь и тюльпаны,
и бокс на сцене и Шекспир,
и игры в шторм и в капитаны.
И жаворонки и луга,
и струй прохлада Кантагинки,
и мамы теплая рука,
и песнь акына под сурдинку.
Вкус желтой дыни и жмыха,
и трудодни полей хлопковых,
гармоник бравые меха,
и в зольном цехе слепнут кони***.
И волкодав, лохматый Марс,-
ему бы памятник при жизни,
он от волков пастушку спас,
что чуть бедняжку не загрызли.
И зацветал Миргалимсай,
и разрастался мой Кентау,****
мой южно-казахстанский край,
предгорий черных - Кара-Тау.

*Лянга - игра. Играющие поочередно подбивают ногами предмет, состоящий из клочка бараньей кожи с  шерстью  или козлиной ко-жи с пухом, скрепленного  с кусочком свинца (груза). Кон игры в лянгу состо-ит из нескольких разновидностей ударов по ней по пять или десять раз под-ряд внутренней или внешней поверхностью стопы, одной или поочередно двумя ногами. В некоторых регионах ее называют жесткой.
**Батыр - имя старого  бородатого билетера в летнем кино-театре, который  был очень похож на Льва Толстого.
*** На ТЭЦ № 5 в цехе удаления отработанной горячей зо-лы работали вагонетки, запряженные лошадьми, которые от работы в таких тяжелых условиях слепли.
****Поселок  (свинцовый рудник) Миргалимсай в 1956 го-ду  был переименован в город Кентау.



                6. МИРГАЛИМСАЙ

Осенняя морось туманом покрыла деревья
и сонное утро пыталось продлить наши сны.
В предчувствии снега вороны нахохлили перья
и, как изваянья, готовы сидеть до весны...

А редкий грузовик, сигналя и урча "газами",
в который раз месил дороги слизь
и резал фарами туман и тормозами
спасал какому-то зеваке жизнь.
Поселок просыпался нехотя и тяжко,
воскресный день и дождь приумножали лень.
И лишь мангал у парка готовил из барашка
шашлык для отдыхающих в воскресный день.
Автобус заполнял базар Миргалимсая
приезжими, везущими осенний урожай
из Кантагов, Абая, Атабая, Карасая,
достоинством и честью товара дорожа.
А кто-то по железной, узкой, но дороге
два раза в день из Туркестана и назад
возил на рынок то, что слали "боги"
из Центра к нам, в периферию, без преград.
Мы рады были всякому товару
и рынок наш гудел, как школьный двор.
И Соловей-Ханум**, и дробные дутары
звенели в репродукторах, как реки Черных гор.
Но это утро плакало, как плакать может
природа не с добра, в предчувствии беды,
когда земля шагреневою кожей
пресытилась излишним изобилием воды.
Когда туман пытался скрыть движенье эшелонов
и прятал длинные составы от изумленных глаз,
и скрежет тормозов глушил остатки стонов,
что вдруг, как зло, обрушилось на нас.
Узлы, коробки, дети, ящики, старухи;
испуг в глазах, и боль, и дрожь в словах.
И мужики, как демоны, как злые духи,
нагнали на поселок переполох и страх.

Великий грех земле предписан свыше,
его нести, спасать и ублажать лихих
предписано степям, ковыль колыша
и согревать людей от холодов людских.
Им незавидная досталась роль
степям казахским, родине ветров.
Она, как мать, добра, людскую слыша боль,
свершает благо, даря бездомным кров.

Под леденящим небом двигались составы.
Людей сгружали оптом, будто сор, скребком.
Звенели и ломались вагонные суставы.
Живых и мертвых списком принимал райком.
Свистела ночь, разбрасывая ливни слез.
И глина под ногами ползла... Но слава Богу!
Грузовики, гремя цепями связанных колес,
прокладывали в степь целинную дорогу.
Ах, ширь степи, воистину ты необъятна!
Лишь коршун зорким глазом способен оценить
насколько велика, вольна и благодатна
она. А горных речек прыть,
бегущих по расщелинам оврагов
и затихающих в низинах навсегда.
Фруктовые сады не проживут без влаги.
и даже карагач и узколистая джида**.
Миргалимсай - ущелье Миргалима***,
нашедшего бессмертье пастухам:
свинцовым краем с флагом горделивым.
Но не досуг ни песням, ни стихам...
Суровый труд и первые палатки,
бараки длинные, палатки, блиндажи,
и шумных курдов и чеченцев неполадки,
и греков пересыльных мятежи...

* Соловей-Ханум (Тамара) - популярная певица Узбекистана.
**Джида - ягода, распространенная в Южном Казахстане. Ее зрелый
плод - мучная сладкая масса, покрыта плотной кожурой желто-корич-
невого цвета.
***Миргалим - имя пастуха, нашедшего кусок свинца в ущелье гор
 Кара-Тау. Его именем назван рудник, а затем и поселок,
 преобразованный в пятидесятых годах двадцатого столетия в город
Кентау. 
               


                7.  ГЕОЛОГ НИЛ.

Мне было шесть. Нил Никодимыч
И черный Марс – огромный волкодав
По вечерам  втроем к сараям уходили –
В одном из них  «шалаш» устроил «борода».

Там бережно уложены на полках,
Играя в «самоцветы сотни образцов,
Различных скал лежащие осколки,
Хранящие в себе Великих гор лицо.

О них рассказывал высокий Нил и нежно
Он гладил камень, как голову мою.
И в это время, будто ветер свежий,
Трепал мою матроску на краю

Великой пропасти, где лес, река и скалы,
Где плыли облака и тучи подо мной,
Где сотни лет свинец и цинк искали
У жизни на краю меж небом и землей.

И я ходил обветренный и сильный,
А на ногах со шпорами, как Нила, сапоги.
Вглубь Черных гор по волшебству носили
Меня с друзьями по ущелью Кантаги.

А Нил, держа меж пальцев сигарету,
Сидел на пне, как в кресле и смотрел
Из «шалаша» на старую карету,
С которой наш петух на весь поселок пел.

И взгляд его прищуренный и рыжий
Сквозь дым мечтательно-мальчишеским огнем
Мне становился все понятнее и ближе
И жил тревожной явью или сном.

И поздней ночью мы с лохматым Марсом,
Который не боялся ничего,
Мне предоставлялось – шли походным маршем
Мимо восторженного «флота» моего.

Мимо домов «эсминцев» и «линкоров»,
Что наводненье «строило»  весной.
Где тучный боцман, что вернулся с моря,
Мне честь отдал, когда шагал домой.

Я смелый и мечтательный и гордый.
А рядом Нил и Марс, цветы кругом.
Отец уже из города вернулся
И вместе с мамой убирали дом.

Нил с фонарем. Он говорил о «случаях»,
Что скоро ночь и мне пора уж спать.
Но он не знал, что нету друга лучшего
И что ему хотел я подражать.

Ведь рыжий Нил, геолог одинокий,
Начальник  партии секретной ГРП
Писал всегда восторженные строки,
Но никогда их не читал толпе.


Я с ним ходил в матроске новой в горы
И пусть мне стукнуло недавно ровно шесть,
Но я носился с рейкой по просторам,
Держал теодолит и длинный шест.

Когда однажды целую неделю
Я не был дома, не сказав о том.
И мать моя от страха заболела,
А Нила чуть под суд не отдала потом.

И он уехал. Или снова в горы,
Надев рюкзак привычный, как мечту,
Ушел понуро и ни с кем не спорил,
Держа сигару толстую во рту.

И больше не встречал я фантазера Нила,
Дружил я с Марсом – преданным бойцом,
И красную десятку сохранил я,
Что передал геолог мне с отцом.
 

8. ЭЛЕКТРОСТАНЦИЯ

Электростанция дымами упиралась в небо,
а небо - синевою - в черном кашле задыхалось.
и падало на землю черным снегом.
И еже утренней зарею над горами занималось
во имя жизни на земле.
А тот рабочий, что в золе,
как в муравейнике - букашка.
Глотнув глоток из черной фляжки
и сдвинув набекрень фуражку,
считал, что оставляет  след
значительный и романтичный
в судьбе Отечества, страны,
в которой дом и шум столичный
исчезли в пропасти войны.
И с настроением привычным
он был таким же, как сосед,
что лишь вчера зарезан ив бричке
в свои неполных тридцать лет.
Счастливый парень и заметный:
горел в КВ, был многодетным
и избран в областной Совет.
С ружьишком часто в час рассветный
мог отыскать кабаний след
и как взаправдашний поэт
насочинять стихи об этом.
Но, видно, вражеской рукой
он от ножа нашел покой...
Сердечно бабы голосили
и речь в стихах произносили,
играл оркестр духовой...

Электростанция кормила, одевала
и будоражила умы поселка,
растила  молодежь и убивала.
Как летопись, кладбищенские камни
нам повествуют биографию событий,
и памятное - рваными кусками
нам говорит: не все еще забыты...
На разных горных склонах - погребенья.
И будто не был знакомы никогда
Гарцуев Юра и Осташков Геня,
сгоревшие в горящих проводах.
Свистящий пар, не сдержанный в объятьях
ослабленных от перегрузок труб,
пробил насквозь, словно сиамских братьев
Али Алиева и Вальку Зуб.
И нет греха - напрячь крутую память,
все поименно вспомнив имена,
зажечь на станции негаснущее пламя
и, может быть, начистить ордена.
Шаталов, Баклин и Худайбергенов
и Чесноков, и Петухов, и Кессельман.
Кулуев, Дорошенко и Шакенов,
и Зельцман, и Ярулин Нариман.
Иван Захаров, Ротова, Булдаков
и Лазариди, и Семеновых,
И Ветров, Громова, Исхаков,
И Никонов, и Поздняков...
Их и других имен
электростанция пережила.
Но эти люди памяти достойны.
И пусть, как прежде,
электроток стремится в рудники,
электростанция и жители поселка бесспокойны
у берегов речушки Кантаги.
Их новые заботят перемены.
Чтобы не ждать им будущих времен,
они изобретают новые системы
энергоблоков без "докладов" и знамен.
Есть имена. Все было так, как было.
Живуча ностальгия по тяжелым временам
и сердце киповца пятнадцатилетнего заныло,
где автор начинался, как рабочий - там.



   9. ЯКОВ (начало) 1945 год.

Он был с отцом у самого Пиченюка*,
чтоб временную должность попросить.
Приехал на год он издалека,
привез семью, но не хотел у старика
на иждивенье жить.
Тот посмотрел в диплом, спросил про Ленинград,
в котором воевал он всю блокаду.
Спросил о том, что мало так наград,
хотя в душе, конечно же, был рад,
что вдруг специалиста ждать не надо.
Поскольку станция таких, как он, зовет.
Здесь есть таланты, но они без "вузов",
все самородки, практики, и вот
война закончилась и возвращается народ
иль близких ищут со всего Союза...
Он хитрое письмо напишет и пошлет
в Москву, министру энергетики, однако,
не лучше ли отправить на Ломако,
что требует, торопится и ждет.
Специалистов опытных не так уж много.
Приходится учить, мириться, материть,
менять и тасовать, и штрафовать их строго,
чтоб Комбинату Станция могла на максимум служить.
Ведь если б было много этих станций, может быть,
министру дал бы он спокойно жить.


                ***
Меня встречает сад овацией листвы
и навзничь падают к ногам моим аллеи,
зовя пройти по ним. И как-то веселее
кивают тополи громадой головы.
Быть может, этот миг явился из мечты?
Сравнится ль что-нибудь с мгновением крылатым,
когда сердечно так, как с сыном или братом,
со мной природа говорит на ты!

Возглавил он электроцех и пульт,
будто штурвал у корабля, где столько течи,
где многого не знают и не лгут,
где все конкретно и не слышно речи.
И где бесцельно люди не снуют.
Он изучал работу ЦЭС и повторял,
что все взаимосвязано в системе
и не скрывал, что многого не знал,
и "доходил", советуясь со всеми,
хотя ответственность на всех не возлагал.

                ***
Я этот дивный миг остановить хочу,
Друзья, скажите мне, что может быть чудесней,
чем удержать его в волнах звенящей песни?
Но беден голос мой и труд не по плечу:
Рои бессильных строф на вспененных губах,
души порывы в них, больного сердца трепет,
одетые в бескровных рифм отрепья,
в рядах размеренных застыли, как в гробах.
И больно, больно класть в тугую клеть строки
насквозь пропитанные кровью сердца звуки,
чтоб за обедом их слюнявили от скуки
лишенные души чужие знатоки.


И целый год пронесся весь в ночах,
Не видел он семьи, родителей и света.
А мне казалось - он стоит в лучах
и в краски золотые разодетый
на растопыренных ногах и длинных...
Мне пела мать то сказки, то стихи
о том, как он всезнающий и сильный,
терпя и не любя людей плохих,
он свет давал, держа в руках рубильник
в дома, в кино и в горы-рудники.

А по утрам, когда заря в горах
в свою свирель лучами заиграет
и полу спящий осветит барак,
и ранних птиц искать еду отправит,
его оставят и волнение, и страх,
и вспомнит вновь он довоенный Киев,
товарищей, сокурсников, девчат,
свои стихи, трамваи городские,
украинские песни, что звучат
вдоль берегов Днепровья и другие.
И снова ручка или карандаш
в его руках напомнить помогают,
как за Днепром с любимой он в шалаш
смеясь, от града и друзей сбегает,
где ждет их с угощением садовый страж.


                ***
Вы скажите мне так: промчался грузовик
и лишь поэтому на стуле у постели
ряды бутылочек с лекарством зазвенели,
но вашу хитрость раскрывать привык.
Здесь не случайный звон, а смех, зловещий смех.
Бутылок голоса меня совсем взбесили:
Лекарства стали вдруг, чтоб над моим бессильем,
пытаясь хохотать здесь на виду  у всех.
Вы думаете - бред, мои больные сны...
И вы поставили недрогнувшей рукою
на стул с лекарствами живой цветок левкоя,
чтобы принес он мне прощальный взгляд весны.

                ***
Мнешь ромашку, брови хмуря,
Не проси и не грози:
Я лечу к тебе, как буря,
сердце в грезы погрузив.
Ты опять со мною рядом,
не разлучит нас ничто!
Расстояния преграду
сжег я пламенной мечтой.
В час любви мои виденья
ночь впитала, не щадя,
приникая в нетерпенье
к замиравшим площадям.
Бьют часы на пыльной полке,-
это сыплются, звеня,
это падают осколки
перелистанного дня.
Улыбнись же юной жизни,
радость встречи нам даря,
быстрокрылой стаей брызнет
строй листков календаря.


Пиченюк  Лев Давидович – создатель и многолетний ди-ректор Ачисайского полиметаллического комбината, созданного в Казах-станских горах Кара-Тау, одного из основных  добытчиков и поставщиков  свинца, цинка и серебра в промышленность Советского Союза. На базе комбината «Ачполиметалл» построено несколько поселков: Ачисай, Мир-галимсай,  Кантаги,  Баялдырь, Карасай и др. Здесь же в пятидесятых годах Миргалимсай переименовали в Кентау.

10.  "АЧПОЛИМЕТАЛЛ"


Что значит"Ачполиметалл", что был на весь Союз известен?
Что был в долгах, но процветал! Чем он стране был интересен?
Богат свинцом и серебром, был цинк и кое-что другое...
А для меня - там был мой дом и ТЭЦ, дымящий под горою.
И люди занятые тем, чтоб выжить, выпить и работать.
И не было наверно там других, поверженных в заботах.
Что значит "Ачполиметалл" для стратегических амбиций.
Когда однажды вождь сказал в печати из столицы.
"Здесь центр источников свинца, богаче нет в природе,
Мы будем биться до конца во славу доблести народа.
Людей и денег не жалеть, не ждет военная машина.
Сейчас на карте жизнь и смерть".. и из народа душу вынул.
Но в людях пропасть красоты, я рос и в этом убедился:
В руках, как бронзой налитых, тот комбинат родился.
Родились шахты и дома, и фабрики, и цехи...
Там добровольцами "тюрьма" наполнилась с успехом.
Но в окружении врагов страна была зажата,
а в нас безмерная любовь к стране сильней, чем свята.
И рос он словно на дрожжах, и выдвигал героев,
и знали мы, что враг дрожал от гула из забоев.
И знаменитые творцы в почете и в наградах
с народом строили дворцы, начинку для снарядов.
И возводя броню страны, тогда мы были правы,
живя на бруствере войны в лучах тяжелой славы.
И строя "Ачполиметалл" и новый город строя,
в строю страны народ шагал решимостью настроя.
И во главе простых людей и в гуще их, в атаке,
в проблемах времени тех дней, не зная Зодиаков
Зенковы и Пиченюки, Агейкины и Дорошенки,
И Харитоновы и Ищуки, Калужских и Шевченко.
И Резник, Донченко и Спиваков, и Нивин, Федоров, Русанов,
И Коган, Логинов и Савенков, и Тараканов, и Гимранов...
И большинства уж больше нет - из созидательного фронта,
но славой их мой дух согрет без ныне модного дисконта.
И каждый знал, что он пилот и командир расчета
и по расчету он живет в горящем самолете.
И глядя снова с высоты орлиного полета
мне жаль несбывшейся мечты любого из пилотов.
Но пусть потомки и друзья гордятся, любят, знают,
что забывать таких нельзя, что жизнь их рядом с нами.
И будет памятником им упорство в нас и память
и то, что мы соорудим, держа другое знамя.
И пусть преемственность живет, и пусть в заслугах славен
простой и праведный народ, что с Богом солидарен.

Пусть будет  "Ачполиметалл" - душа и властелин, и горечь.
В треухе - мудрый аксакал и Кара- Тауские горы.
Пусть будет - гордый исполин, как образ русского народа
из ненаписанных былин, и независимой свободы.
Пусть будет! Низкий вам поклон. Душа наполнена любовью.
И колокольный слышен звон, и сердца стук кипящей кровью.
Он будет! А пока в глуши идет надрывная работа.
Кто медлит жизнь, а кто - спешит, а мне в то пекло вновь охота.


       11.   БАЛЛАДА О СОБАКЕ

Камень в руке тяжел и груб. Камень один, а если - сотня?
Мужики с дворнягой вели "игру" в каменной подворотне.
Каждый дворик и закуток, улочка и переулок
видел каждый, кто видеть мог угощенья из булыжных булок.
Метался пес, не лаял и не скулил, лазейку, выход искала сука
и каждый камень, который бил, принимала, как выдох звука...
Тридцать с лишним минуло лет, а рыжую, как сейчас я вижу
сквозь слабый подвальный свет - дети раны у матери лижут.


       12.  ЯКОВ (становление)

Одутловатый украинец Дорошенко,
начальник станции пятнадцать лет,
любил порядок, дисциплину, гренки,
поскольку жить не мог он без диет.
И из больниц не уходил подолгу,
и вынужден оттуда управлять
за счет порядочности и долга -
электростанцией, и сам о ней все знать.
Шутник и балагур. Со свойственным акцентом
он говорил, что вместе с ним - она больна.
И быть в больнице в качестве клиента
ей помешала, кажется, война.
И пульс ее, и трубы, и дыханье
от перегрузок - и устали и больны
и если люди как-то отдыхают,
то механизмы в ней напряжены.
И нет возможности перевести дыханья
и все поломки быстро устранить,
Но каждый раз за смелость и старанье
пытался всех он чем-то наградить.
Из года в год без денег и подмоги,
где директива сверху, словно плеть
погонщика, торопит по дороге,
чтоб перевал скорее одолеть.
Чтоб свет горел, работали насосы.
Больницы, парки, школы, гаражи...
где быстро все ответы на вопросы,
как на фронтах, решали рубежи.
Приехал Галин. Он без опыта, но умный,
спокойный, образован, краткий слог.
И быть заметным в беспределе шумном
он не хотел, а может быть, не мог.

                ***
Пришли, навалились тяжелые дни,
жизнь стала до боли остра,
и горе и слезы со мною одни,
как верные брат и сестра.

Скорее, скорее в бокал мой налей,
я брошусь в объятия сна,
чтоб тихие песни лесов и полей
мне нежно шептала весна.

Я буду смотреть, как гиганты-дубы
на веки встают на дыбы.
Наверно, стремясь подпереть хоть слегка
зеленым плечом облака.

Я буду десятки счастливых часов
подслушивать шепот лесов,
волшебную музыку радостных слез,
влюбленных осин и берез.

Скорее, скорее в бокал мой налей.
В виски мне стучала весна,
чтоб ветер свободный лесов и полей
не знал ни покоя, ни сна.


Он узнавал людей, вникал в проблемы,
смотрел турбины, ходил в электроцех
и в щитовой разглядывая схемы,
ловил в себе невольно горький смех.

И страх и свет, и тысячи нюансов,
где рядом озаренье и подвох.
И бесконечно ждет в глубоком трансе
решений правильных спаситель-бог.
И забывал он о еде и доме,
и был заполнен он всецело, до конца
электростанцией и молнией, и громом
на фоне черного небритого лица.

Рабочих дней (по плану) не хватало,
вопросы возникали все быстрей.
Таких, кто мог ответить, было мало
по не квалификации своей.

Он все искал с коллегами ответы,
как автоматику скорее запустить.
И все мечтал, как в белое одет он
и перед пультом спокойно мог ходить.

И все вокруг заряжены заботой
о поисках решений, как и он...
И после многомесячной работы
был уважением людей он поражен.

                ***
Как давно я устал отмерять километры.
Нерешительны, робки шаги моих ног.
Вечно ль буду, приветствуем яростным ветром,
я искать лишь один только путь в лабиринте дорог.
Как давно я прошел всевозможные двери,
как давно пробиваю свой путь сквозь гранит.
И я знаю - найду, хоть порою не верю,
что душа еще жажду движенья хранит.
Только б души жестокие вырвать и бросить,
растоптать, как врага, изорвать на куски!
Я хочу отдохнуть: эта зимняя проседь
уже хлопьями снега лизнула виски.
Ведь душа моя рвется к далеким победам,
жажда верить, искать в ней не спит никогда.
Ненависна ей тишь и покой ей не ведом,
я настырно иду и я знаю - куда.


                ***
Все отвергнув давно, меня мысли тревожат
Жизнь бесстрастна и куда-то ползет не спеша.
Но я тороплюсь. И дойду я, быть может,
если б рядом теплела родная душа.

        Но новых хлопот не кончаются  песни,
где неистовый пар или черная пыль,
где мигающий свет и улыбки из лести
и сбиваются в кучу проводок клопы.

...к нему приехал тип безбровый
с мандатом прокурора, как  домой,
и на собранье голосом суровым
сказал, что здесь он будет "головой".

И в кабинете за столом в безделье
с погонами, в фуражке набекрень
блаженствовал. Но лучше бы в постели
он разгонял с любовницами лень...

Не задавал бы каверзных вопросов,
там, как турбину надо запускать,
где от волнения "начальника" заносить
и по желанию  любого мог послать.

А Яков рядом, сдержан и лоялен,
хоть желваки волненье выдают.
Он словно полотно из белой стали.
Но знают все - он очень нужен тут.

Где все гудит - котлы или турбины.
Или фонтаны брызжут в небеса,
он там, как око и как пульт-машина.
Все расщитает и проверит сам.

Он всех поздравит, подмигнет и выпьет,
и разобьет стакан о жесткий пол.
И незаметно улыбаясь, выйдет:
пусть порезвятся старики и комсомол.

А сам в тиши или в укромном месте
возьмет тетрадь, останется один
и в ней стихом рифмованным отметит
о том, что было или будет впереди.

                ***
Мне хочется петь о любви и весне,
Мой шаг все бодрее и шире.
Смотрите, любуйтесь, как радостно мне
в наполненном солнцем мире.
Приветствуйте солнце! Взгляните вокруг
как щедро сверкающим утром
одежды деревьев, проснувшихся вдруг,
оно облило перламутром.
Весна в каждом взгляде и в песне лесной
и - вот у меня в петлице!
и хочешь работать в обнимку с весной,
в обнимку с весной веселиться.


13. СЕМКА ФИШ

А он сейчас не дремлет и молчит.
Покрыты стены инеем от пота.
В морозной камере измученный сидит
И смерзлась с кровью смешанная рвота
На глиняном полу. Гудит спина.
И языком десну он гладит  из-под выбитого зуба.
Недавно кончилась война.
 В Чимкенте мать и почему бы
          Ему бы к ней не улизнуть.
          И спрятаться, и переждать…
          Не видеть этого кошмара,
 Когда дубасят и не дают уснуть,
И улыбаются брезгливо, твари…
Ему конец. Иначе здесь нельзя.
Неотвратима участь, требуя оплаты.
Предъяву лепят, «вышкою» грозят
За то что якобы когда-то
На провода высоковольтные он кинул прут,
Взорвать электростанцию собрался,
Что он в еврейском обществе каком-то тут
Стране советской навредить старался.
И он сидит. Среди блевот и вшей
За добрый длинный нос и по доносу.
За то что он космополит-еврей.
И носит пейсы. Как девчонка - косы.
Как можно так взорвать такую ЦЭС
И затопить рудник и сто шахтеров?
И кинули все следствие в процесс,
А он всего лишь Семка в этом море.
Стараются признания добыть.
Здоровый лоб выкручивает руки.
И как такое пацану забыть,
Когда костей хрустящих  раздавались звуки.
Возможно ли забыть и излечить
В себе несправедливое страданье
И ждать возмездия, когда антисемит
Тебе твое подпишет оправданье.
Но им простится все. Они уйдут
Во тьму через прославленные годы.
А Семку Фиша больше не найдут
Добру и справедливости в угоду.


14. ПИСЬМО ИЗ ТАШКЕНТА СЕМКЕ ФИШУ
               (из архива КГБ)

Что я пишу и для кого, когда так смачно наше время,
Когда хочу я более всего покинуть шкуру старого еврея.
Когда вокруг загажено ворьем и в головы летят так странно пули.
А на доносы, как на женское белье и запах кайфа, шеи повернули.
Здесь «друг» живет. Он красный монстр. И я, слюнявя черствым хлебом,
Понять хочу, где между нами мост, соединяющий наш мир и небо.
Когда в толпе я узнаю тебя и от тепла зардеюсь и заплачу.
Ты мне ответишь, шапку теребя, что жить с тобой не можем мы иначе.
Что мы, как встарь, на кухне иль в саду на стол поставим, как друзья, бутылку
И Тору будем петь, как будто на виду, и мысли прятать в горькую ухмылку.
Но в этом мире очень жить хотим и дружбу старую, как можем, сохраняем.
Вот только каждому с ума бы не сойти. Увы, как это сделать, мы не знаем.
И сожалея о былых делах все более брюзжим про наше время.
И да простят нас Яхве и Аллах за вечные стенания еврея.





                15. ЗИМА 1951 ГОДА

А на улице холода,
Ветра и льдистые снегопады.
Повисли ветки и провода.
Такого не было никогда:
Вымерзало в подхозе* стадо.
И лопались в саклях окна
От мороза и от пурги.
Был просужено-одиноким
Большой поселок наш – Кантаги
И все его пять поселков.
Над плоскими крышами дым.
Уголь трещит печами.
Начальство станции за труды
Тружеников отмечало…
В счет зарплаты и выходных,
Нищеты и любви к отчизне
И по милости всех святых,
И во имя добра и жизни.
И под страхом за жизнь свою,
Разрывающееся на части
Подушно каждому, на семью
Выдавало уголь начальство.
Собирали бригады латать дома.
Не дома – фанерные сакли чеченцев,
Выделяя живности из подхоза корма
На всех рабочих и иждевенцев.
И благодарный от счастья народ
Песни радостные поет
О стране великой «от края и до края».
На гармошке пуговки перебирая.
И руки за спину заложив,
Чеченец старый, улыбку пряча,
Кунакам своим «по-своему» предложил
Спеть чеченскую за удачу.

Над поселком синел закат,
Солнце пряталось за горою
И каждый был здесь – и друг, и брат,
И все, не зная сами того – герои.

 

                16. ПОЧТА

Исаакьяна Аветика я узнал, читать не умея
и не знал, что он великий поэт Армении.
Я узнал это имя от Исаакьяна Аббаса,
что побасенками своими веселил нас басом.
И от жены его Армик, милой и добродушной,
что прорвалась сквозь армию НКВДистов к мужу.
Там они жили трое среди сограждан и горя,
в степи за колючим забором - он, она и Жора.
Родился он накануне войны со своим народом.
Жили они в коммуне, как жили бы на свободе.
Я удивлялся, глядя на заскорузлые руки,
что письма писали дяде лишь о веселом внуке.
Но почему-то почта от дяди не приходила.
Наверно сквозь двери прочные Аббаса не находила.
А он стихи повторял нам непонятные, но певучие
и с Жорою, как приятели, мы спорили о созвучиях.
Дядя Аббас и Армик травами врачевали,
туберкулез и насморк из нас они корчевали.
Из ничего варили, как говорила мама,
и поровну всем делили - небесную манну.
Но однажды осенней ночью тусклая керосинка горела,
тучи летели клочьями, тяжесть дождя гремела.
Отвалилась калитка и коротко кто-то сказал беззлобно:
"Почта пришла из города, можете быть свободны".
И в первый раз я увидел, как мужчины рыдают...
а добродушная Армик вещи в мешок собирает.
А Жора в сонном дурмане стихи вчерашние повторяет:
Жора взрослый, он понимает - это почта от Исаакьяна.










17. ЧЕЧЕНСКИЙ ПОСЕЛОК

Настороженный взгляд.
Недоверчивый взгляд.
Молчаливые люди.
Суровые люди.
Поселок из глины
и фанерных оград,
и тяжелых
и непредсказуемых буден.
Он был мрачен и глух,
непонятен и сух.
Как изгой
на границе Большого поселка.
И от страха
всегда настороженный слух
будоражил людей
и "терзал" без умолку.
"Черных горцев" -
носили чеченцы
клеймо. -
Независимых,
гордых,
таинственных,
злых.
Их гортанная речь -
искушенье само
быть воинственным демоном
страхов земных...
Среди них - ингуши,
а над ними - Аллах!
Их граница связала
в кавказских горах
и дома, что остались
на склонах у рек,
где свободным когда-то
ходил человек.
Колыбельные песни
чеченцы поют.
В них слова о любви
и о мести звучат.
И надрывна тоска -
казахстанский "приют".
Ему целый народ
"за измену" вручат...

А люди ходят на работу,
на фабрику или на ЦЭС,
как роботы. И их забота,
чтоб не нарушился процесс
горения в печах "ангрена"*,
давленья пара в жилах труб
и чтоб, пока молчит сирена,
был вместе с песней славен труд...

Чеченский поселок лежал за горой.
Мечеть угловато над ним возвышалась,
где сакли прилипшие к скалам, порой,
устало на ладан дышали.

А меж поселком и "работой"
проложены тропы страстей.
По ним, словно в ульи и в соты
проходило немало людей.
Размеренной жизнью довольны,
сверяя судьбу по гудкам,
в заботах спокойны и вольны,
плывя по житейским волнам.

*Ангрен - название угля из Ангренского месторождения в
Узбекистане.               



         18. ПЛЕННЫЙ ЯПОНЕЦ.

Он послушным ребенком в Японии
рос.
Он страдал от  японских цунами и
гроз.
Он мужал средь китайских плантаций и
гор.
Он растил шелкопрядов и обжигал
фарфор.

Но послали японцы его воевать против
нас.
И на поле сражений контузили воина в
глаз.
И пленным шагал по советской стране он
пешком.
Чтоб в нашем поселке построить с колонами
дом.

Жил он в длинном бараке в квадратной своей
конуре.
И построил площадку спортивную он во
дворе.
И учил он мальчишек сражаться по схеме
дзю-до.
Побеждал молодых, хоть и был уж с седой
бородой.

И по-русски тогда изъяснялся японец
едва.
И у нас он учился в вечерних беседах
словам.
Он смешно говорил и слезился единственный
глаз.
Но и он незаметно стал учителем мудрым для
нас.

Он был добр и улыбку с достоинством прятал
в себе.
Никого не корил, никогда не жалел
о судьбе.
Днем на стройке, а вечером слушали мы
мудреца.
Приносили поесть: кто арбуза, а кто
холодца.

Мы за маленьким круглым столом на циновке сидели
вокруг.
О далекой стране чудеса нам рассказывал
друг...


Потом ходил, потом сидел, потом
мечтал.
И говорил, как будто душу
отдавал.
Глядели звезды и луна из
черноты.
Белели зимы, шла весна, цвели
цветы.
Со скал слетали с теплым ветром
облака.
Драконы за горами, на голове
рука.
В морщинах, теплая, сухая, как
трава.
И на восток направлен взгляд, седела
голова.
Он был средь нас, а мы - среди
него,
как неба синева и тьма в объятьях
гор.
И так внезапно, не прощаясь, он
ушел,
закрыв глаза и улыбаясь
хорошо.
Его вложили в православный
гроб.
Забили крышку, увязали,
чтоб,
через Китай, через японский вал
морей,
где против нас он воевал, как
лиходей.
И вот теперь, он бывший пленный и
изгой,
построив  дом с колонами, поплыл
домой.
О нем никто не плакал и не выл
тогда.
Остались мы, собака,
лебеда.
И дом и двор, и три
зимы
он жил, не ведая ни камер, ни
тюрьмы.
Трудился с пленными другими и тихо
жил.
И с нами просто так, как с равными,
дружил.
И мы стояли и не пряча влажных
глаз,
нарвали во дворе цветов ему в последний
раз.
Его везли в машине груженой,
грузовой.
В поселке жарком под тучей
грозовой.



19. ЯКОВ (наедине с собой)

                ***
Ты говорил, что я не прав,
влюбляясь в дивный поединок
чуть слышных песен сонных трав
и солнца в радугах росинок.

Ты говорил мне: "Перестань,
тебе ль с капеллой петь пернатой?"
У бури вырвал бы гортань,
чтобы строка рвалась гранатой.


                ***
Так знай: сверкнет призыв трубы,-
Я нежных муз возьму с собою
и переплавлю для борьбы
в клокочущем мартене боя.
Пусть будет стих коряв и смел,
пускай строка шероховата,-
я буду петь, чтоб он гремел
гудящим голосом набата!
Жестоким грозам вопреки
я песню мужеством наполню,
чтоб скрещивались рифм клинки
в сверканье высеченных молний!
Чтоб песнь взвилась над головой,
как змей в руке у мальчугана,
чтоб звуки песни боевой
дружили с гулом урагана!
И чтобы песнь летела в цель
в игре стихов горячей крови, -
Не мне ль, теперь скажи: не мне ль
перед разлукой выпить хмель
прохладной ночи Приднепровья?

                ***
Пусть музы скорби, негодуя
уходят, хлопая дверьми.
Но на палитре разведу я
один лишь солнечный кармин.
Пусть краски грусти блекнут снова,
мы разве можем быть грустны,
когда рифмованное слово
пришло, как молодость весны?!
Но почему так одиноки
такие солнечные дни,
когда в обнимку скачут строки
в глазах подруги и родни.

                ***
Мне разве душу удержать в тюрьме?
Вскочить! Раскрыть окно навстречу утру,
Навстречу бьющей в окна кутерьме
шумливых тополей из перламутра.
Одним ударом окна расшибить,
чтоб свежесть утра хлынула в лицо мне,
чтоб ливнем солнца строфы напоить,
чтоб вспыхнул мир мой ярче и огромней.


                ***
Смотрите, влекомая жаждою мести,
готовая бросится в яростный бой,
                югрюмая ночь залегла у предместий,
чтоб вдруг захлебнуться звериной злобой.
Метнуться на город, весь в огненных бликах,
не вынеся блеска его площадей
и корчась от боли, повиснуть на пиках,
входящих ей в грудь городских фонарей.
Так было всегда, Но прокравшись по нивам,
сегодня безмолвная ночь обрела
свой голос, Завыла и гневным порывом
весь город укрыла недвижная мгла.
Но город спокоен. Под пристальным взглядом
прожектора, врезавшегося во тьму,
сюда не проникнуть враждебным отрядам,
мой город родной не бомбить никому.


                ***

Это было недавно, но уже я не знаю,
наяву это было или может во сне...
Ты стояла здесь рядом, бесконечно родная
и сияла, сияла ,улыбаясь весне.
Был я юн и наивен и в красавице-песне,
полной солнца и света, где цветы лишь цвели.
Написал и поверил, что подруги чудесней
не найти на просторах нашей юной земли.
Написал и поверил. Только жизнь завертелась,
навсегда разорвалась паутина дорог.
Как хотелось мне плакать, так простить мне хоте   лось.
Но простить не сумел и заплакать не смог.
А теперь ты далеко и не жду я привета,
Наяву это было или, может, во сне?
Это было, послушай: звонким голосом где-то
нам поют эту песню о любви и весне.


                ***
В жилище тайн, где кровь в сосудах стынет,
атакам бурь ревнивых вопреки,
проникли в сердце ледяной пустыни
ученые, пилоты, моряки.
Взревел, взметнулся океан суровый,
всегда владевший миром мглы один,
Он пасть свирепо распахнул, готовый
схватить дерзнувших челюстями льдин.
Им мужество дала любовь народа,
их закаляла ненависть к врагам,
в них сила масс и таинства природы
покорно опустились к их ногам.
Мы ждем друзей отважных и веселых,
мы ждем любимых, близких и родных.
Им рукоплещут города и села,
весь мир глядит восторженно на них.
В каких легендах был герой смелее
четверки молодых большевиков?
Знаменами отваги пламенея,
их имена прорвут пласты веков!



        20. НАВОДНЕНИЕ

Сначала горы снегом занесло
в огромные и страшные сугробы.
И стало все вокруг белым-бело,
лишь воробьи по снегу черной дробью
усыпали дороги, речку, парк, пустырь
и солнце яростно глаза слепило,
и старожилы говорили: Истинно Сибирь!.
А детвора из снега баб лепила.
Примчали кеклики* из Черных гор.
К теплу жилищ, окутанных дымами,
но стал для них почти что каждый двор
утоптанным следами меж домами
силком иль западней под крики детворы,
добычей легкой по милости природы,-
соревновались весело дворы
и запасались мясом, будто бы на годы.
А репродуктор сводки посылал
о необычном норове стихии
и о воде большой предупреждал,
и сообщал нам новости плохие.
Но вот весна обильно зацвела
и в феврале зазеленели листья,
и вся округа праздничной была,
заполненная птичьим пересвистом.
Но вдруг гроза из клочьев черных туч
обрушилась, напомнив нам о сводках,
и ветром разносились с горных круч
потоки желтые на улицы поселка.
Все завертелось в вихрях и буграх
бушующих лавин и мечущихся молний,
как миллионы зол, скопившихся в горах
единым злом и ненавистью полной.
Громила, заливала, уносила прочь
людей, животных, мебель, туалеты
и превращала день в неистовую ночь,
а свежесть утра в преставленье света.
Разрушены мосты. Вода на чердаках.
А во дворах - плоты из решета заборов,
как корабли в мальчишеских руках,
стоят дома среди стихии моря.
И мы играли в смелых моряков
и бегали по крышам и кричали,
и будто не хотели берегов
и не желали приставать к причалам.
Определяли наугад "маршрут",
поскольку звезды скрыты за туманом.
А мимо юрты с бревнами плывут
и плачут перепуганные мамы.
А кто-то спас кого-то и багром
тащил из-под коряги за штанину,
а кто-то из киоска за углом
кидал на плот сыры и буженину.
А кто-то мебель собирал во двор,
плывущую по уличным протокам,
а кто-то свыше вынес приговор,
нас отключив от электрического тока.
И не приходит по одной беда.
Объединяясь, беды друг за другом
текут по жертвам, как по камням и мхам,
гудят, несутся по волнам упругим.
Печален вид под солнечным теплом,-
бродили люди в поисках утраты...
Немало жизней наводненье унесло.
Соседка Даша потеряла брата.
А в ГРП снесло двух стариков,-
вместе с мостом их погребла пучина
и псы маячили вдоль мрачных берегов
и выли по им ведомым причинам.
Смельчак-татарин мчался по волнам,
работая, как мельницей, руками, -
сначала непонятно было нам,
зачем он бросился в протоку меж камнями.
Но через час по берегу он шел
и нес в руках спасенную девчонку.
Она дрожала, а во взгляде - шок,
вцепились в шею тонкие рученьки.
В пол метра илом землю занесло
и от него все пять поселков задыхались,
хотя все то, что зелено - цвело
и солнце вновь, как прежде, улыбалось.
И деловитость к людям возвратясь,
заставила их с мыслями собраться.
Скоблили улицы и увозили грязь,
сумев в бригады организоваться.
Три месяца, а может быть и пять
поселок чистили без устали и лени
и стал он, как и прежде, чистотой сверкать,
как будто не было в поселке наводненья.


                Кеклики – одна из разновидностей куропаток.



          21. УРОК

Поселок полон детворы
и переполненные школы
от шума детского, игры
дворовой и футбола,
традиций из далеких дней
гудел, как хор многоязычный.
И процветали в той стране -
в поселке необычном.
Мослы и лянга, казаки,
разведчики и акробаты,
коньки и бокс, и городки,
борьба, лапта... Ребята
на великах ватагой мчат,
на лошадях казахских скачут
и пастухи отар кричат
под злобный лай собачий..
Через верблюдку вдоль реки,
до рощи, где шиповник,
урюк, джида и ...синяки,
которых долго помнят.
И было много разных игр
и драк крутых и жестских,
что с ранней юности постиг
я, будучи подростком.
Но в памяти моей живет,
словно в крови младенца:
тот взрослым будет, кто пройдет
селение чеченцев.
К Верблюдке, что лежит за ним
чуть сбоку за мечетью,
за озерцом, всегда гнилым,
где колобродят черти.
Я приключений не искал,
но был всегда упертым,
 нырял я ласточкой со скал,
боролся в схватках мертвых.
И вот однажды я пошел
на страх и риск престижа
и был похож я на мешок,
идя к нему все ближе.
И через несколько минут
я встретил Магомеда.
Он был хозяином и тут.
Он предвкушал победу.
Мы в поединке с ним вчера
проблемы выясняли.
Я победителем взирал,
пока с него не сняли.
И вот стоит он у ворот,
на карагач опершись
и сердце рухнуло в живот,
я весь внутри опешил.
Вокруг усмешливо друзья
подсолнухи щелкали,
но за бугром заметил я
седого аксакала.
Он шел и что-то говорил.
Папаха возвышалась
и я чутьм слова ловил,
но речь невнятная мешала.
Потом ко мне он подошел.
Сказал - отца он знает,
промолвив трижды: хорошо,
таких он уважает.
И предложил пройти в свой дом
и усадил в подушки.
За круглым низеньким столом -
на нем стояли кружки.
Кувшин с козлиным молоком
и черствые лепешки...
Молчал он долго, а потом
собрал спокойно крошки.
Потом сказал: "Ты будь, как он.
Ешь, что Аллах послал нам...
в него поселок наш влюблен
за Юру и Аслана.
За то, что уголь всем он дал.
Мы за него в ответе."
С тех пор поселок охранял
его на этом свете.
"И каждый вечер ждут его.
когда пойдет, джигиты,
чтоб не случилось ничего
в дороге перерытой"...
"За то, что вежлив, не кричит,
пожмет любому руку
и с уваженьем говорит
про опыт и науку.
Про нашу жизнь и про дела,
и про детей и школу,
и про Айшу, что родила...
Учись, пока что молод...
Мы видели в его глазах
печаль о наших людях...
Но будем жить мы - он сказал,
счастливыми мы будем."...
"Иди домой, с тобой Аллах
и будь таким, как Яков
и пусть горят в твоих глазах
добро с небесным знаком"...

Я обомлел, идя назад.
я повзрослел на годы.
Я был смущен и очень рад
подобным оборотом.
И про Верблюдку не забыл,
хоть не искал я славы.
Будто чужим я в доме жил
без принятых там правил.
Потом я долго вспоминал
о данном мне уроке.
Отец тогда совсем не знал
своих друзей далеких.
Для безопасности он клал
в карман простой напильник,
чтоб знал разбойник черных скал,
и хмурый собутыльник.
Что Яков смел, вооружен
И даст отпор любому,
Но был друзьями окружен,
В пути из ТЭЦ до дома…



 22. ЯКОВ (память о войне)1951 года

А ночью, глядя в потолок "в разводах",
он в темноте разглядывал "со стороны"
на нерешительного командира взвода,
что всех хотел спасти в огне войны.

Как долго думал, смешивая топо-карты,
чтобы направить танки через Вислу в тыл врага
и чтоб остались живы все и как-то
чтоб перебраться на другие берега.

Чтоб немцы не заметили колонну
или не поняли намерений ее,
чтоб мост понтонный был построен многотонный,
а враг расстреливал трещотки и старье.

Которым он маскировал проходы.
Их было пять, все поперек реки,
где с помощью смекалки и природы
ушли неслышно на тот берег мужики.

И кто-то обещал за этот подвиг
вручить ему торжественно при всех
Крест Польский Золотой и, вроде
расщедрился на это верховный лех.

Но полк ушел. И он с ним - умудренный,
отдавший в печь войны и юность, и друзей,
как имярек в стране освобожденной,
вернулся в Киев, к женщине своей.



                ***
Пройдут года. Когда-нибудь потом
скажу тебе, что сердце излечилось
и мы с улыбкой погрустим о том,
чего, быть может, к счастью не случилось.

Пройдут года. Когда-нибудь, мой друг
скажу тебе, что я свободен снова
от ясных глаз, желанных нежных рук.
Но только ты не верь тогда ни слову!



                ***
Вы помните, как задыхались и слепли
от дыма и гнева, наполнивших грудь,
как детской ручонкой, чернеющей в пепле,
вперед на врага был указан нам путь.
Он пройдет. Но кровью навеки окрашен
тот путь справедливой борьбы и тревог,
чтоб счастье простое хорошее наше
шагало по тысячам мирных дорог.
Страна моя ныне крепка и здорова,
раскатами радостных песен полна,
но в строки газеты врывается снова
тревожное слово, позорное слово - война.
И с тем же подъемом, как в годы походов,
когда к огневому мы шли рубежу,
мечтая о мире, о счастье народов,
 я четкую подпись штыком вывожу.


     Когда творишь добро,
сам испытываешь жизнерадостное
удовлетворение и законную гордость,
сопутствующую чистой совести.
М. Монтень
                23. БЕЗНОГИЙ САПОЖНИК СЕРГЕЙ

У моста – между Новым и Старым поселками,
Там, где круто тропа убегала к реке,
Там, где бабы белье колотили вальками-веселками,
Появился однажды безногий сапожник Сергей.
Его ноги под корень войною-пилою обрезаны
В прикарпатских лесах, где-то в богом забытом селе.
Привязали к «козлам» и, места обозначив обрезами,
Циркуляркой прошлись, закопав его ноги в земле.
А его, словно тушу, отдали волкам на съедение,
И остался Сергей бездыханно глядеть в небеса.
И очнулся от взглядов в бредово-туманном видении,
Что свербили, лучась, и блуждали в седых волосах.
Многомесячным выем валялся в чердачной соломе,
Зарастали рубцами культяпы его ягодиц.
Перепиленный надвое, но все же судьбою не сломан,
Возвращенный старанием сердобольных гуцульских сест-риц.
Им лишь ведомо, как, но лечили его неустанно, –
Близнецы черноглазые из забытого богом села...
А потом проводили Сергея с оказией до Туркестана,
Где семья до войны на «железной дороге» жила.
Но не ждали его. Получив похоронку – «разъехались»:
Мать в могилу, сестренка – в Ташкент, а жена...
Говорили: на рынке сперва торговала орехами,
И за спекуляцию вроде бы осуждена.
Васька, сын, – в Ачисайском детдоме. Заверили:
Сыт, обут и не надо бы душу травить,
Но глаза его цепкие верили и не верили,
И решил он, что должен он с Ваською вместе побыть.
Но опухший от голода, «спал» он с зимы сорок пятого.
Его «братский» курганчик покрыт пожелтевшей травой.
И с недетской тревогой мальчишки смотрели пузатые
На безногого дядьку с дрожащей седой головой.
А теперь у моста он сидел на подставке от ящика,
На тележке своей, где подшипники вместо колес,
И, хрипя, напевал, что прошла его жизнь настоящая,
А пропащая нынче, как поезд, летит под откос.
И такое в глазах, в голубых, бесконечно приветливых,
Будто теплая речка, текла его легкая речь.
И ребята с поселка его доброту заприметили
И решили Сергея от всяких невзгод уберечь.
Сколотили из ящиков и покрасили будку сапожнику
Всеми красками радуги, чтоб смотрелась она веселей,
Малолетние плотники, архитекторы и художники,
Мы продумали все, чтоб комфортно работалось в ней.
Чтобы ветер и дождь или солнце, сжигая без жалости,
Не могли бы пробраться и нарушить его доброту,
И не лезли нам в голову никакие проказы и шалости,
Будто пост мы поставили на особенно важном мосту.
И работал Сергей. Сапоги, сандалеты и валенки,
И модельные туфли он к жизни не раз возвращал,
А над ним репродуктор, что принес ему Сенечка Маликов,
С хрипотцой и надрывом о великих свершеньях вещал.
Воспаленная память освежает рубцы на сосудах.
Помню: кто-то неловко и нелепо среди корешей пошутил,
Что сапожник ходить никогда в сапогах уж не будет,
И ремонт башмаков на всю жизнь наперед оплатил.
И, быть может, недолго под байки и хохот веселый
Допоздна мы сидели в фанерном творенье своем.
Умер друг наш, и в траур оделся поселок,
И фанерная будка будоражила память о нем.
А потом, когда стали его забывать мы,
Написал о Сергее неожиданно наш военком,
Что каким-то героем прошагал наш Сергей Закарпатье
И достоин за это, чтобы песни мы пели о нем.
                24. МОЕ ШКОЛЬНОЕ СОЧИНЕНИЕ 1956 ГОДА

Мое первое детство – это я.
Ни формул, ни алебастра.
Все красное – мое.
Флаги, пожарные машины, цветы
И рыжая собака, и соседский кот.
(Я называл их красными)
Красного заката я не замечал.
О крови не задумывался,
Разве что:
С интересом разглядывал царапины,
Ссадины и, в зеркале, свой разбитый нос.
Серое и черное не любил.
И даже – боялся.
Испугался галчонка.
У него острый и черный клюв.
Любил засыпать при свете,
Т.к. считал, что при нем снятся красные сны.
Два культа знал я в детстве,
Но не знал, что это культы.
Это мама и Сталин.
В доме все делала мама,
Вне дома – Сталин.
Мое раннее детство, красное детство,
Ты так близко и далеко.
Какими-то клетками я осязаю тебя.
Но ты уходишь, все больше скрывая от меня
Очертания той действительности,
Которая сделала из меня то, что я есть.
Я стал замечать закаты
И сравнивать их с людьми, которые умирают.
Красные, золотые, серые –
Всякие.
Солнце моего второго детства
Упало на горизонт, играя на скрипке
В сопровождении рояля.
Румяные ручейки моих лет – в облаках.,
Словно гуси-лебеди
Клинописью вытекают
На небосвод жизни из-за кромки
Холодных и розовых Черных гор.
Они тянутся воспоминаниями
Переходного периода,
Когда появляется первая и непонятная любовь.
Позолоченные небом она, как гуси-лебеди,
Курлычет свою непонятную песню,
Мелодию тоски и надежд,
И призрачных ощущений и впечатлений
Необыкновенной чистоты и предвкушений
Счастья.
А заманчивость перспектив
Можно увидеть лишь с высоты
Еще не полученного опыта, которого и быть не могло.
Мелодии радости и познания
 Начинались с полета орла, который висел надо мной,
Стоявшим на вершине самой высокой горы.
А над ним самолет,
Летящий над властелином неба
С крыльями Горьковского «Буревестника»,
Глубиной размышлений
Мусоргского, Циолковского, Менделеева
Лермонтова и…
Зависти… Моей ко всему и ко всем…
Чем длиннее цепь,
Тем длиннее и округлее становятся…
Облака.
Ветра событий ходят стороной
И лишь ветерки моего я,
Как кривые, изгибаются
Вдоль ординаты моей судьбы.
Но как крута ее синусоида,
Никто не знает.
Где и когда она прервется,
Известно лишь одному Богу.
И неизвестно в какую кривую –
Плавную или в тягучую, как музыка скрипки,
Непредсказуемая и непокорная аксиоме жизни.
Непонятно, где затухнут колебания души
Моей юности
И где появится точка пересечения и столкновения
С ординатой другой судьбы.
Я не помню где и когда
Я начал говорить и осознавать значение короткого слова
Мы.
Мы – это я и моя семья.
Мы – это я и мои товарищи.
Мы – это я и моя школа.
Мы – это я и мой город.
Мы – это я и моя страна.
Мы – это история и география.
Мы – это футбольная команда и
Драматический кружок…
Все, что связано со мной,
Я осознавал, как связь с «нами».
Все, связано с «нами»
Я осознавал – «со мной»
Я чувствовал, что моя беда – наша беда.
Что моя радость – наша радость.
Моя победа – наша победа.
И еще я познал
Тщеславие.
Я гордился местной славой своей
Боксера и футболиста,
Художника и поэта школы.
Я гордился славой школы,
Занимающей первые места на спартакиадах
И олимпиадах…
Я гордился городом.
Цветущим и праздничным городом горняков
Я гордился необъятной республикой,
Просыпающейся и раскрывающей
Утренней заре
Все свои кладовые таблицы Менделеева.
Я гордился страной,
Потому что именно в ней
Произошла революция
И стал народ свободным.
Именно она одолела фашизм.
Именно она самая огромная и богатая
На земном шаре..
В этом мое тщеславие.
А еще я думал, что я вечен.
Как вечны школа, город.
Республика, страна.
Как вечно человечество,
Которое стремится к коммунизму.
Из черного прошлого, из всего того,
Чему обязаны быть благодарны и преумножать,
Как обязаны были ненавидеть и разрушать.
Все, что было до нас – было серым и черным,
Как галчонок, которого я боялся.
Но все яркое, как южное солнце,
Принесет нам счастье,
Красивую и творческую  жизнь.
Мне хочется выразить самую суть моего «Я» -
Нашего маленького «Мы»
В большом пространстве - «Мы».
Чтоб все образовалось в единое целое,
Неотделимое друг от друга,
Торжество необъятного
Праздника идей Коммунизма.


25. ЯКОВ (размышления)

Страдай!
Страдай!
Не от любви,
Не от изгнанья!
От недопониманья,
В чем –
Бог не дай,
За наши муки и страданья,
Возышенное сознанье
При возведенье зданья,
Где АД и РАЙ…
Не выбирай!
Не выбирай!
Довольствуйся.
Не брезгуя, бери.
Заимствуй.
И думай лишь о цели.
И создай!
Потом другим отдай.
Или быть может,
Подари.
Сквозь смех или рыданье.
Все, что создал – отдай!
Наследникам.
Потомкам.
На их судьбу, как на гаданье
Свой АД и РАЙ!
Не унывай!
Не унывай!
Пройди свой путь,
Как от закланья
К пришествию
Обещанных побед.
И люди воздадут старанью,
Прошедшему свой век
К признанию
Через быстрины рек
Или пороги бед.
Нам все прощается беспечно,
Немедленно, пока в руках
Ответственность и власть
При возведении деяний.
Но время быстротечно
И памяти ростки или суждений
Как шаткие мостки,
Невразумительные речи…
Не умирай!
Не умирай!
Ни от любви, ни от изгнанья,
Ни от чрезмерного старанья,
Утраченного пониманья,
Где Бог – не дай
Быть плахой
Собственного созданья.
Не здания – а мирозданья:
                АД и РАЙ.


                ***
                Пролетела жизнь, тревожа,
                Леденящим ветром вьюжа.
                Я – снежинка – Ангел Божий
                Растворился в грязной луже. 



                26. КЕНТАУ

Он был построен на "богатствах" рудников
свинца и цинка из Миргалимсая -
тяжелыми руками горняков
из Кантагов, Абая, Ачисая.

Кентау - горный город на плато,
открыт дыханию жары или ненастья,
весь из тенистых улиц и авто
в недремлющей взрывоопасной страсти.

Он был построен ссыльными людьми
из своевольного далекого Кавказа.
Казалось, греками заполнен целый мир,
который почему-то был наказан.

Он среди всех особый и чужой
и в несколько колоний обособлен,
как многоликий и большой изгой,
который был на все, чтоб жить, способен.

Лишь после, как оттаявшие льды
и превращенные в журчащие потоки,
узнали мы природу той беды,
которой с болью посвящаю строки.

Скупые и никчемные, как жизнь,
которую мы поровну делили,
где враждовать могли мы и дружить,
где ссыльными мы вместе с ними были.

Кентау - город парков и садов,
и шахт, наполненных свинцовою водою,
которую насосы мчат из рудников,
чтоб напоить селенье молодое.

Кентау - это "Ачполиметалл",
горнодобытчик мощью комбината.
Его промышленный потенциал
лежал на дефиците госзатраты.

Интернационален и спесив,
он поделен искусно на кварталы,
где комбинат - наряден и красив,
окраины ж бурьяном зарастали.

Узкоколейка и аэропорт
и, как стрела, дорога к Туркестану.
Здесь жил всегда надеждою народ
и никогда трудится не устанет.

Кентау - город спорта и любви.
Стучат мячи и "груши" в ярких залах
и над прудами в парках - соловьи
и девушки на школьных карнавалах.

Кентау - сила памяти моей
о тех, с которыми не быть уж вместе.
И неизбежность споров и идей,
что жили в нас, как в юношеской чести.

И он поныне разрастается, цветет...
Но что-то в подсознании тревожит.
Там в бывшей и родной стране
уже другой народ, совсем другой, быть может.

И будет кто-то, как и я, Кентау вспоминать,
где все не так, где стало по-другому.
я мысленно хотел бы и его обнять
и песню спеть, как другу дорогому.

Пусть гордость наша распирает грудь
и горть земли в моей душе хранится
и я уверен, что когда-нибудь
им буду очень многие гордиться.

Пусть он кому- скушен, обделен,
несовершенен праздничной культурой,
но каждым жителем гордится он,
крепя в себе горняцкую натуру.

Пусть пролетают птицы над землей,
где между рек раскинуты дубравы
                и сверху им не виден мир другой - забой,
где круты отношения и нравы.

Стремительна та горная река,
текущая сквозь штреки, словно щели
и поглотить готова горняка
и вылезти наружу к птичьим трелям.

Ее оттуда насосами несут
в ущелья и в речные русла.
И размывающие скальный грунт,
 сквозь свет мерцающий и тусклый.

Но неизбежно сжаты сроки, и крепеж
скрипит и стонет в километровых шахтах
и рвется изнутри, словно земная дрожь
не знает, но живет от фарта до инфаркта.

А вагонетки - цинк или свинец,
иль серебро - выкатывали резво
и мой хмельной сосед и горный спец
с друзьями шел размашисто и трезво.

И расцветал огнями город мой
в кромешной мгле прохладной ночи
и уходил устало на покой
в тот мир, что нам казался прочным.

И будем счастливы, такие ж, как они,
мы вырастем и пронесем умело,
продолжив ими начатое дело
уже сегодня, в считанные дни...

Но радости певучие стихи,
как будто превратились в дно речное.
Все высохло, лишь каменные мхи
скользят зеленой тиной подо мною.

Как ностальгические сны, что посильнее бед,
где снова юность в радуге прозрачной
и в эйфории трудовых побед
казалась нам безоблачно удачной.

И вот сейчас я издали смотрю
на город мой, где жизнь, как страсть, кипела
и тихо сам себе я говорю:
"Раскрою душу на бумаге белой"...

Я от Кентау очень далеко
и никакой в нем роли не играю.
Пока, мой друг... Пусть коршун высоко
парит... и ничего о наших чувствах там не знает.


27. ЯКОВ (воспоминания о блокаде)

Четыре года жил он в Ленинграде.
Год до войны на службе, а потом,
как все - переживал блокаду,
где город превратился хуже, чем в Содом.

Ему не помнился его весенний лоск,
ни летняя жара, ни праздничное время
из довоенных лет, а голод и мороз
почти три года, переживаемые всеми.

Ему не помнилось беспечным бытие,
веселый говор северной столицы
и центров гордости культуры, а худые лица,
как встречные подобья лиц во тьме.

Но блиндажи и пушки, и кресты, кресты
и сгорбленные тени, черные воронки.
Твой студабеккер-станция и в гимнастерке - ты,
и тяжесть в сумке, где лежат лимонки.

И школьный друг, что был "смешно" убит,
(но разве смерть бывает несерьезной),
и блиндажа уют, и твой солдатский быт
из подсознания всплывают, как из-за леса - грозы.

И неразорванные бомбы, торчащие из стен,
и умопомрачительные цены,
и немцы изумленные, что к нам попали в плен,
 "Дорога смерти" из городского плена.

И долго в памяти или в тревожных снах
все девятсот ночей продолжатся упрямо
одним кошмаром, письмами в стихах
в руках дрожащих неизвестной мамы...

В газетных строках злой патриотизм
и справедливое возмездье в наказанье,
и так необходимый большевизм,
как березняк в Есенинской Рязани.

А Ленинград - хранитель всех искусств
и всех культур, и всех людей великих -
был мрачен, в фугасах тлеющих  и пуст
с застывшими следами от бомб на  ликах.

Он весь на нервах, как солдат, пайка
лишившийся, но не терявший веры,
где жизнь его другая - далека
и по-другому знал он, что такое нервы.

И по-другому знал он, что такое мысль
и что такое верность или помощь,
что означает то, когда вокруг клялись
и хочешь все забыть, и хочешь все запомнить

что было до войны, где средь законов - страх
и осторожность, чтоб не попасть в изгнанье
и неизвестно, друг он или враг,
когда читаешь нелепые "признанья".

А впрочем, все века, все люди, даже Бог,
что был распят нам в назиданье на Голгофе,
понятны всем. Но он понять не мог,
как дышит он сквозь  эти искусственные гофры...

Как мог он жить беспечно и любить,
в любви воспитанный, в любви рожденный.
и просто так зарю за хвост ловить
и петь от счастья упоенно...




                ***
Смотрите: влекомая жаждою мести,
готовая броситься в яростный бой,
угрюмая ночь залегла у предместий,
чтоб вдруг  захлебнулась звериной злобой...
Сколько мужества надо, чтоб робкий, забитый,
смог я сердце и мысль от седин уберечь,
пронести их сквозь мрак непосильных событий,
боль разлуки и горечь бессмысленных встреч.
И не радостно мне от неслышного крика,
Не вынеся блеска ее площадей
и корчась от боли, повиснуть на пиках,
входящих ей в грудь городских фонарей.
Так было всегда. Но прокравшись по нивам,
сегодня безмолвная ночь обрела
свой голос. Завыла и гневным порывом
весь город укрыла недвижная мгла.
Но город спокоен. Под пристальным взглядом
прожектора света, пронзившего тьму...
Сюда не проникнуть враждебным отрядам.
Мой город родной не бомбить никому!


                ***
Замелькают новые страницы,
но как сон, невозвратимый сон,
будет вечно в памяти храниться
этих буйных дней хмельной трезвон.
И когда уверенно и твердо
к вам, друзья, войду в горланный строй,
будут эти прежние аккорды
из глубин души всплывать, порой.
А когда отшелестят страницы,
пепел зим засыплет волоса, -
будут в мыслях юности искриться
этих дней мятежных голоса.


                ***
Я загляну в десятки окон,
я огляжу десятки лиц,
но не найду твой светлый локон
и теплый взгляд из-под ресниц.
Уже теперь твои ресницы,
 твои глаза - не для меня,
а в них по-прежнему хранится
так много ласки и огня.
Они, как встарь, полны лазури...
и ты, как прежде, все бодрей
чуть-чуть потряхиваешь бурей
своих взволнованных кудрей.
Но поправляя их небрежно,
ты весела и горяча,
идешь плечом касаясь нежно
уже не моего плеча.


 28. ЯКОВ (воспоминания о блокаде)Ленинграда

С трудом он помнил Киевский мороз, -
То летняя жара, то праздничное время,
То шумные прогулки среди цветов и рос,
То байки в заднепровье старого еврея.

Ему не помнилось беспечное жилье
И мирный дом  украинской столицы,
И мерное движенье города, и лица…
Как будто заслонило что-то не свое…

Но блиндажи и пушки. И кресты, кресты,
И сгорбленные тени, черные воронки,
И студабеккер-станция, и в гимнастерке – ты,
И тяжесть в сумке, где лежат лимонки.

И школьный друг, что был «смешно» убит,
(Но разве смерть бывает несерьезной?)
И блиндажа уют, и твой солдатский быт
В бессонном сне кружат, как в небе позднем.

Кружат прожектора, поют гудки,
В парах пыхтят устало паровозы
И льды, застывшие меж берегов реки,
Раскаты и огни, бомбардировщики и грозы.

И неразорванные бомбы, торчащие из стен,
И умопомрачительные цены,
И перепуганные немцы, спасшиеся в плен,
И по дороге смерти буксуют автоцепи.

И долго в памяти или в тревожных снах
Все девятьсот ночей и дней живут упрямо.
То островками дат, то письмами в стихах
В руках дрожащих незнакомой мамы.

В газетных строках гнев, патриотизм,
Возмездие, предупрежденье, наказанье
И так тогда необходимый большевизм,
Как березняк в Есенинской Рязани.

А Ленинград – хранитель всех искусств,
И всех культур, и всех торжеств великих –
Был сумрачен и сер, в прожекторах и пуст
С застывшими следами на холодных ликах.

Как организм, в ознобе, без  пайка
И если с неба посмотреть – без веры.
И гром гремит из пушек, а помощь – далека
И провода оборваны, как нервы.

И по-другому знал он, что такое мысль
И что такое верность или помощь,
Что означало то, когда вокруг клялись.
И хочешь все забыть, хочешь все запомнить

А впрочем, все века, все люди, даже  Бог,
Что был распят нам в назиданье на Голгофе.
Понятны с детства нам, но Он понять не мог,
С креста читая не написанные строфы.




                ***
Замелькают новые страницы,
Но как сон, невозвратимый сон,
Вечно будет в памяти храниться
Этих буйных дней хмельной трезвон.
И тогда уверенно и твердо
к вам, друзья, войду в тревожный строй,
чтобы эти хоры и аккорды
из души выплескивать порой.
И когда отшелестят страницы,
Седина покроет волоса,
В нас, как прежде, юность заискрится,
Станут громче  наши голоса.


                ***
Я видел здесь десятки окон,
Я заглянул  в десятки лиц,
И я нашел твой светлый локон
И теплый взгляд из-под ресниц.

Конечно же твои ресницы,
Глаза – согрели вдруг  меня,
Ведь в них по-прежнему хранится
Так много ласки и огня!

Они, как встарь, полны лазури…
И ты, как прежде, все бодрей
Чуть-чуть  потряхиваешь бурей
Своих взволнованных кудрей.

Но поправляя их небрежно,
Ты весела и горяча,
Идешь, плечом касаясь нежно
 моего надежного плеча.


                29. Роща КУШ-АТА *

Из родника, что спрятан в зарослях колючей ежевики,
Течет прохлада.
В мерцанье волн невидимого солнца блики
Рождают приближение цикады
Дневного зноя, который, может быть и не наступит,
А прозвенит поодаль,
За чащей тополей, что кипарисам не уступят
В стремлении к свободе.
А небо прячется от глаз, когда родник  холодный
Дает себя открыть дыханью тела.
Притягивая радостью тревогой первородной
Струящихся стремнин меж берегов из мела.
И бьющихся ключей, что мчатся  вдаль, в пространство
неведомых красот иного мира,
и заводей, лишенных явной страсти,
но обладая тайнами богов подземных пира,
заманчиво-недвижной тишиною.
И буйство трав неотвратимо
Разноголосьем запахов и песней неземною.
Звучит неслышно и незримо.
По дну меж камней и песка стремятся в норы
От глаз долой медлительные раки.
И змейка промелькнет извилисто и споро,
И воинство стрекоз ведет свои атаки
На ведомые им объекты. Торжествуя,
Скользит по глади водомерок камарилья,
Бравадой меж собою соревнуясь
И радугою утонченных крыльев.
Я в этом мире замер бы навеки,
Как изваяние, как каменная глыба
И слушал бы, не закрывая веки,
Как стайками являют первозданность отношений
В многострадальной и мятущейся природе.
И зреет страх неотвратимых ощущений,
Что из-под наших ног земля уходит.
Лишь эта роща, будто  чудо света
Невероятным призраком оазиса пустыни
Всплыла из памяти и затерялась где-то
И, может быть,  не существует ныне.
И зной цикад, разрушив тополя седые
Воинственным походом равнодушья,
Сжигая на корню побеги молодые
И превращая их в свирель пастушью.
Она звенит тоскливо и протяжно,
И овцы, в кучу сбившись, о воде мечтают,
И на душе у пастуха от суховеев тяжко.
И песня жаворонка в белом небе тает.









Куш-Ата –тополиная,  богатая разнообразной  растительно-стью  роща, , обильная родниками и   расположенная между Туркестаном  и Кентау, в которой было построено много пионерских лагерей.


           30.КАРАГАЧ

Не дуб, не тополь и не клен…
О них и так уж много сложено.
А серой пылью  запылен,
Вниманием не потревоженный,
Стоял, дремал под зноем дня
Среди саманных ограждений,
Свой торс «железный» накреняя,
Не зная о моем забвении,
Об одиночестве своем,
О том, что где-то есть береза
Или замшелый водоем –
Аленушкины слезы.
Стоял отшельником немым…
Я так любил его, беднягу.
Он другом детства был моим
И Тимуса – дворняги….
Когда был летний день горяч
И все живое задыхалось
Мы прятались под карагач,
А крона улыбалась
Той добродушной простотой,
Под солнцем обнажаясь,
Чтоб мы под кроною густой
Прохладой освежались.

И вот по улице пустой,
Вернувшись через годы,
Я шел от радости хмельной,
Здороваясь с народом
Вот женщина, а вот старик.
«Живете в нашем доме?»
Он улыбнулся мне на миг
Улыбкой доброй гнома.
- Ну расскажи, чего молчишь?
Не узнаешь знакомых?
Я был тогда еще малыш,
А ты был дядей Ромой.
И сказки сказывать умел,
Любил собак и женщин,
Ягнят в своей постели грел
И не давал затрещин…
- Салам, привет мой дорогой!
Я не узнал джигита!
Откуда и какой судьбой
Пришел в аул забытый?
- А я туда, где карагач…
И удивлен ответом,
Старик задумался: «Горяч...
Собаки тоже нету…
Другой, вот видишь, под окном,
Взамен того. Как память…
Когда-то не впустил он в дом
Зимы крутую замять.
Щенок твой вырос, но потом
Пришли плохие люди
И голову пробив свинцом,
Сказали – мыло будет»…
И я ушел. Ушел совсем,
Прощаясь с детством милым.
А старый ветхий мой сосед
Смотрел мне вслед уныло.




         31. КОК-ПАР.*

Вы знаете, что такое кок-пар.
Вы знаете?
Когда лоснящийся пар
на скакунах мается?
Это - в объятьх гор
цокот копыт, храп-пение...
Жарче бока пришпорь
и на лету - терпение.
Это - плотней - в дуда,
не щурясь на солнце глянь,
с места в карьер "ударь",
пусть задрожит земля!
Это - упрячь козла,
в упругих ладонях, сжав.
Это - привстань с седла,
по кругу стрелой кружа.
С места в карьер взлети,
осади на лету коня,
с джигитами круг пройди,
смелостью той пленя.
Длинный, огромный круг,
гром от горы к горе,
воздух в ушах упруг,
а где-то вдали - мере!
А де-то вдали - она!
Невеста в цветах шелков.
Шелка - за волной волна -
под такт удалых подков.
Стоит. Под ладонью - взгляд
ярче огня горит.
Упрятав в седло козла,
мчится ее джигит.
Пылает шатром закат
над золотой горой,
а где-то внизу река
бушует, кипит бурой**
Пряный кизячный*** дым
гуляет в седых котлах
и аромат джиды****
вязнет в моих зубах.
Стынет в ущельях мрак,
в небе огни зажглись.
Под жеребячий храп
плачет, поет кобыз*****
Сыплются искры звезд,
слышится клич в горах.
Счастье свое увез
в соседний аул казах.

Примечание.
Кок-пар - национальная казахская игра (козлодрание) на лошадях. Смысл ее заключается в том, чтобы всадник или всадники в борьбе с соперниками пронесли козленка от старта (дуда) до финиша (мере). Победители получали награду на празднике (той), часто - невесту.
Бура - самец верблюд во время свадебной церемонии этих животных.   
Кизячный дым - дым от костра, где в качестве топлива служит кизяк - высушенный помет скота, смешанный с сухой травой.
Джида - косточковая вязкая мучнообразная ягода.
Кобыз - музыкальный инструмент.


    32. МУЖУ ОТ ГАЛИ

Огонь с огнем в объятии,
вода с водой в слиянии,-
единое понятие
взаимного влияния.

Глаза в глаза - озерами.
Рука в руке - дорогами.
Закатами и зорями,
долинами, отрогами.

До смерти от рождения
одной судьбою связаны.
Небесные движения -
неимоверно разные.

Безмерное дыхание
биеньем сердца слышится.
Оно неотдыхаемо
в моей груди колышется.

Оно от бесконечности
биенья не состарится,
поэтому сердечности
всем досыта достанется.






          33. ЯКОВ (раздумья)

Кого сейчас он может защитить,
как можно верить в облачные дали,
когда не знает, как сегодня жить
и что вчера его еще предали?..

За тех, кто люб и кто поспорить смел
и был романтикой, как воздухом обьятый,
дышал свободно и любить умел, -
военным  был иль тыловым солдатом.

Но был он среди всех и он, конечно, знал.
что был, как след подопытного стада.
Любимую, прощаясь целовал
и знал, что все предписано, как надо.

И быть самим собой, и быть всегда таким,
чтоб те, кто рядом, были еще ближе.
Чтоб всем насущным они делились с ним
и пусть любовь взаимная их движет.

Когда на фронте или здесь в тылу
во время боя и в ночной разведке,
так хочется пройти, себя проверив, мглу,
и побеждать, и ошибаться редко.

Иль выйти в гору, на скалу, к орлу,
как к солнцу, к облакам, к небесной выси
и с другом в юрте выпить пиалу
за чтением стихов иль писем.

И продолжать, как можно дольше, жить
и делать то, что хочется и можешь.
Быть целеустремленным, ненавидеть и любить,
и чувствовать любовь дыханьем кожи.

И ТЭЦ свою. как малое дитя,
поставить на ноги, чтоб выросла на радость,
где электричеством и паром полетят
любовь и труд туда, где людям надо

добыть свинец и прокрутить кино,
отправить в школу, вылечить в больнице,
зашторить ночью яркое окно
и осветить, когда так нужно, лица.

И пусть рассвет застанет за столом
и спину разогнет полу остывшим чаем,
и спит жена и остальной весь дом,
в себе тебя почти не замечая.

И пусть стихи читаются в тиши,
и юности твоей хранят отвагу,
как чистоту нетронутой души
на желтой и обветренной бумаге.


                ***
Ты поймешь ли, как истина эта горька,
что всю душу я песнями выплеснул даром.
что души моей песнь - вой больного зверька,
над которым сапог занесен для удара.
Дашь ли сил мне, чтоб кровь моя вновь горяча
забурлила, искрясь, чтобы снова кипеть ей.
чтобы гневная песня моя, грохоча,
прокатилась, как буря, по ребрам столетий.


                34. ИСПОВЕДЬ ИВАНА РЕЗНИКА


Я написал три пьесы о шахтерах, мечтая, что увидят их на сцене.
Они во мне рождались в спорах, но кто сегодня их оценит?
Живу в драматургии шахт и мчусь по ним, как по ступеням.
и я стою в пяти шагах от горнорудных впечатлений.
Бегу, как время, как зверье бежит от запаха пожара.
В них нет меня, но все мое - в пути живущее не даром.
И оглядеться - недосуг и не перевести дыханья,
где строчки мечутся "на круг" помимо воли и сознанья.
Я пьесы жизни написал, свою мечту познать лелея,
горняцким воздухом дышал, где мог творить и Менделеев.
Чтобы таблицу вновь открыть, войти в сюжет, который будет,
чтоб знать, какими могут быть в стране советской люди.
Но что-то медлит все вокруг, но что-то не дает начать мне.
То отсоветовал мне друг, то портит жизнь мою начальство.
Задачи чьи-то, не мои, и образы, и каламбуры
и неустойчивость стихий - то штиль, но неземные бури.
Строка чтеца, ступенька - вниз. Неуловимость смысла.
я будто бы на ней "повис" пустым ведром на коромысле.
Наверно это потому, что был не тем  шахтер мой занят.
Что под землей, что по уму. Как правильно, никто не знает.
Меня там нет уж много лет, там новые проблемы.
И как сказал вчера сосед - грядут большие перемены.
Я познаю иную суть здесь своего существованья,
как буд-то я щепа в лесу и правда, как призванье.
Сквозь строй хоралов и хоров фальшивой ноты не расслышишь
и болнен кто и кто здоров - не доктор знает. Тот, кто пишет.
Украдкой или напрямик или нежданным громом
и в результате - стон и крик, и больно всем в больничном доме.
у каждого своя болезнь, свои причины и истоки.
Там в душу кто-то хочет влезть, как в пятилетки - сроки.
Там в них живут то страх, то лень и все сидят на солнцепеке.
Земля под ними, как шагрень, и от стыда краснеют щеки.
За них, чьи подвиги и труд, чья храбрость, красота, надежды
что за собою нас зовут, мы все идем, как  прежде.
Мои решения из чувств и неисполненных желаний
я к ним приблизится хочу, как драматург с призваньем.
О чем писать? Пройдут года, возникнут к нам вопросы
и как потомкам распознать, что мы сегодня в сердце носим.
Или как  плачут провода, как раж меж нами бойко ходит,
как добывается руда и в чем народ антинароден.
Мы может быть когда-нибудь вернем утерянную веру
и возвратим свой верный путь, где каждому небесной мерой
отпустят на земле грехи за не поставленные драмы.
тяжелые, как гарь, стихи и неисполненность программы.
Не знаю я, в каком строю, тем более, в каком ранжире
я среди вас, друзья, пою, как в драме, в этом мире.
Я не один. По мостовой - из горняков - колонна
и бесконечен ровный строй в настрое непреклонном.
Я написал три пьесы о шахтерах, мечтая, что поставлю их  для них.
Они рождались в жарких спорах, где с прозой жизни спорил ее стих.




             35. БАЛЛАДА О ЧЕКИСТЕ

               
Я помню: яблоки цвели и звонко пели птицы,
Когда в палату привезли полковника милиции.
Он ранен  был и в тишине, и в белизне покоев
Он бредил -  будто на войне шагает на передовой он.
В каком краю, в какой земле, мне было непонятно…
Шептали губы: «Партбилет»  - торжественно, как клятву.
Я слышал: «Братцы из ЧК, нас в бой водил Дзержинский,
А он учил наверняка распоряжаться жизнью».
Поджаты губы и в глазах сквозь седину тумана –
Воспоминанья о боях в предгорьях Туркестана.
Лицо в огне, как от костров, которые «кричали»
И он, от пламени багров, летел за басмачами.
В изломах вен тяжелый лоб и желваки в щетине,
И брови черные свело, как две стрелы к Щецину.
Он говорил: «Ты помнишь, брат, наш разговор серьезный,
Про грозный город Сталинград и черные березы.
Про каску, ставшую гнездом на бруствере окопа
И про чужой далекий дом француза-рудокопа.
Ты помнишь первые цветы салюта над Берлином,
Про слезы на щеках литых, на бронзовых и пыльных…
Потом он долго в тишине все бредил и метался.
Лишь успокоился во сне и даже улыбался.
Но вот проснулся и слеза блеснула каплей синей
И очень тихо мне сказал он что-то о России.
А утром на восходе дня был свет таким спокойным,
Но рядом около меня уж не лежал полковник.
Лишь глухо говорил сосед:  «Не плачь, ведь ты мужчина…»
А было мне двенадцать лет, двенадцать с половиной.




                36. ИВАН  ТАРАКАНОВ

Как самородок - смел и прям.
и в вечном поиске упрямом
не избегал канав и ям,
идя на бруствер по бурьянам.

Живя в себе значеньем слов
в семье. возможно, и банальной,
кряжист, умен, кудряв, здоров,
где труд - не пафос тривиальный.

Из года в год, живя средь шахт,
пропитан запахом забоя.
Отец - в народе, в шахте - шах
врубался в штреки, в бой из боя.

И он мечтал. Читал он вслух
Бажова лирику земную
и малахита пряный дух
в свинцовом блеске . Аллилуя!

И веря в радостный комфорт,
учась и рук не покладая,
любил безумно силу, спорт
и силой той же обладая.

Умел подковы изгибать
и мог любого отмутузить,
решая, словно, пятью пять
вязавший гвоздь в петлю и узел.

Он знал, что жесткий интеллект
сулит душе творца удачу
и лишь в труде - авторитет,
где зрелый опыт много значит.

Он истязал себя и всех,
не зная компромиссов,
чтоб в шахтах праздновать успех
от биса и до биса...

Он за собою вел других
и увлекал мечтою.
Копал, вгрызаясь в рудники
с победной простотою.

И должности росли за ним.
Привыкнуть к ним не успевая,
народ к его мечтам большим,
                как дети, верой привыкали.

Был Ачисай и Карасай
и где-то Баялдырь в ущельях.
Но вот возник Миргалимсай
в свинцовом ожерелье.

И новый план, и новый бой
с гидротермальными пластами.
И снова, как колдун, он злой
и мощен, как цунами.

Седели кудри, голова
склонялась над листами.
Чертили руки кружева,
снабжая нужными словами.

И вглубь росли в исчадье вод
свинцовые каналы.
неврастенический отвод
длиною в три квартала.

Чтоб тонны нового свинца
и драгоценные металлы,
как выигранный бой бойца
итогом жизни стали.

И улыбался он всегда
победой над горами.
Лауреат, Герой труда
за чашкой чая с нами.

И внукам сказки про Урал,
про Казахстан далекий
с любовью трепетной читал,
с улыбкою широкой.

И снисхожденьем к детворе,
как дед сентиментальный,
гулял с коляской во дворе
трудяга гениальный.

                37. СЛЕТ ПИОНЕРСКИЙ

Пионерия чеканит каждый шаг
в необозримое завтра.
Врученный партией и комсомолом флаг
глаза от восхищения и гордости застит.

Здравствуй каждое утро и каждый день,
обещающий приближение коммунизма.
Долой пустозвонство и лживость, и лень!
За светлое будущее готовы расстаться с жизнью.

Пионерия, как братья старшие и отцы
решительна, беспощадна и боевита.
Всей стране великой известны ее бойцы -
беспримерные подвиги их знамениты.

И прославит будущее их дела,
внуки Гайдара тимуровской школы,
чтобы счастливой страна была,
свободной от эксплуатации и произвола.

Вперед, пионерия, чекань свой шаг!
Заря коммунизма сделала небо красным.
И пусть величаво развевается флаг
и жизнь становится красивее и прекрасней...

К казахстанскому слету готовятся пионеры:
тренируются, репетируют, изобретают.
Ориентируются на примеры,
о которых читают, о которых мечтают.

И всей душою искренней и кристальной
сосредоточенные, страшно волнуясь,
мальчишки из школы Абая делегатами стали,
со школой Пушкина соревнуясь.

Встречали духовые инструменты
и выстрелы петард, и флаги в серебре.
Заполнены все улицы Чимкента,
обьятья распахнувши детворе.

Встречали пионерских делегатов
аллеи парков, клумбы и ручьи.
И в том дворце, где жил эмир когда-то,
а может быть иные богачи.

Из городов, поселков и аулов,
пестря нарядами и звоном голосов,
где секретарь обкома комсомола Стулов
всю душу детям был отдать готов.

Съезжались, собирались, песни пели,
в футбол играли, рисовали, запускали змей.
Вдыхали жизнь в конструкции моделей,
соревновались, кто быстрее и сильней.

И конкурс песен, фестиваль рисунков,
и поиск "диверсантов" и поход
на фабрику, где выпекают булки,
и на свинцовый, и на фосфорный завод.

Наполнили порывы вдохновенья
сердца детей и гордость за страну,
где жажда жить, страдать от нетерпенья,
включаться в бурю строек самому.

А наша песня, честь и доблесть славя,
и подвиги простых людей,
Лауреатом стала и поедет с нами
в Алма-Ату через пятнадцать дней.

Гремели горны, вторя барабанам
и галстуки горели, и глаза.
И белые рубашки мальчуганов,
и девочки счастливая слеза.







                38. НАША ПЕСНЯ
                (Лауреат на Республиканском слете пионеров в Алма-Ате)

Ты сегодня запой, запевала,
так, что песня легка и светла,
до вершин Ала-Тау взлетала,
и арыком  степным потекла.

 Припев:  Пламя Октябрьской Победы
                навечно зажгли наши деды.
                Пламя и кровь Победы
                в галстуках наших горят.

Бодрый голос, веселые лица:
ведь сбывается наша мечта -
Алый галстук надела столица,
подпевай нам, Алма-Ата!

  Припев.

Мы пока еще мало узнали,
мы пока еще мало смогли.
но поднимемся в звездные дали
и опустимся в недра земли.

   Припев.

Путь распахнут Октябрьской грозою
и преград на пути этом нет.
ждут поля нас, цеха и забои,
и кабины межзвездных ракет.

   Припев.

Мы пытливы, задорны и зорки,
не для нас те пути, что легки.
А пока - пусть одни лишь пятерки
украшают у нас дневники.

   Припев.


Много дали нам - спросят с нас много.
Но нам грозы в пути нипочем.
Мы идем по великим дорогам,
освещенным родным Ильичом!

   Припев:  Пламя Октябрьской Победы
                навечно зажгли наши деды.
                Пламя и кровь победы
                в галстуках наших горят!




      39. ЯКОВ ( мой путь)

Он исподлобья сна
с сожалением оставляет
эту ночь навсегда.
Еще придет весна.
Он заранее умоляет
ту, кторую ощущает,
осязает и прославляет,
навещать его иногда...

А в распевную синеву
беспокойной его тревоги,
как в леса берендеевы,
уплывают не сновидения,
а взращенные наяву
и окрепшие от дороги
его грубые ноги.
Что найдут они
в бесконечности жиж,
суесловий и трескотни?
Боже! Ты их сохрани.
Не брани,
путь им праведный укажи.
И, быть может, именно там
раскрепощенные и без пут,
приставляя душе глаза,
пойдут они не по следам,
а по своим слезам,
которые никогда не лгут.

Надбровные дуги усталостью вздуты
и ссадины на кулаках,
а ноги в колоды-кувалды обуты
и нету покоя ни на минуту,
витающим в облаках.
Сны не возвращаются.
Они приходят единожды,
а душа обновляется,
оставаясь собой.
Иначе ты просто вырожден
 или в ничто убавляешься,
выкорчевываясь судьбой.
Всплеск огня деловит и строг.
Обнадежь меня
на распутье моих дорог
и в распутице лет
ты мне высвети - тень и свет!


                40. ПЕСНЯ НАРИМАНА

Он жил, как маленький Гаврош
парижской бедноты
и был в семье последний грош
важней любой мечты.

И проливал мальчишка пот,
работать не легко.
А кто-то с маслом хлеб жует,
макая в молоко.

И вырос он, кряжист и груб,
как вызов всем и вся.
И уличную кличку  - "дуб",
с достоинством неся.

он в школе был на много лет
взрослее всех ребят.
Но слаще яблок и конфет
он был для пацанят.

я помню карие глаза,
улыбку - невпопад.
хотел он что-то мне сказать
и был печален взгляд.

Потом он песню мне пропел.
Сказал, что сочинил.
Стряхнул с ладоней желтый мел,
но не стерев чернил.

"Вы поставьте мне свечу,
помяните молча.
Жить я больше не хочу
в этой жизни волчьей.
Спойте напоследок мне
голосом высоким,
как молился я луне
волком одиноким.
О несбыточной мечте,
что меня манила
и застыла на плите
над моей могилой"

Много лет я вспоминал,
как песню мне он пел,
как он на ТЭЦ рабочим стал
и как опять "сгорел".

Упал. как птица, на лету
на землю без борьбы.
Не мог предотвратить беду
изломанной судьбы.



                41. ЯКОВУ  ОТ  ГАЛИ.

Мне без тебя никак, никак нельзя.
Все валится из рук, опоры нет.
Метели неурядиц мне грозят
Затмить передо мной весь белый свет.

Я не боюсь в сугробах утонуть.
Уйду, как ты, но боль моя не в том:
Останусь жить - какой избрать мне путь?
Где без тебя есть на земле мой дом?

А я живу и боль моя живет.
Унять ее едва ли мне суметь.
Душа и сердце превратятся в лед
И новых мук меня настигнет плеть.

А выход где? Я в ледяных тисках.
Морозы все крепчают и грозят.
Во мне пред будущим усиливают страх.
Мне без тебя нельзя, никак нельзя.




    42.  ЯКОВ (Гале в день 8 марта)

Сегодня солнце светит далеко,
До сердца каждого у каждого мужчины
И пульс его нарушен. И покой
Нарушен в нас по этой же причине.

Я с головою окунаюсь в этот шум
И обнажаю праздничные чувства
И имя милое, как вдох, произношу,
Вложив в него посильный мир искусства.

Готов пред нею на колено встать,
Пред жрицею весеннего наряда,
Ведь в этой женщине особенная стать,
Печаль поэзии и искренняя радость.

Я в этот день не выбрал никого.
Я всем желаю красоты и счастья.
Чтоб всем досталось счастья своего,
Хоть чуточку и нашего участья.


…но про себя отмечу только Вас
И только Вам несу цветы живые,
И только с Вами я станцую вальс,
Забытый вальс, как в годы молодые.

Я руку теплую держу в своей руке,
И талию обняв, мы кружим на паркете.
Как два цветка, лишь два цветка на свете
Плывем в водовороте  по реке.

Как славен день, когда весна вокруг.
В цветах природа, праздничные люди,
Где каждый каждому подруга или друг
И каждый каждого за что-то очень любит.


43. ЯКОВ (эпилог)

Мой отец,
Как тебя не хватает,
Чтоб ныне
Не задавшие прежде
Вопросы задать.
Чтоб ответил сейчас
Повзрослевшему сыну
То, о чем иногда
Ты пытался тогда толковать.
Твой задумчивый голос
Со спокойной и доброй улыбкой,
Предваряя вопросы мои,
Любопытство мое
Ты тогда утешал.
Говорил:
Все, что ныне в стране,
Сначала сочтут за большую ошибку,
А потом –
Все упорней и жестче
Зазвучит наших глоток
Металл.
А потом –
Вновь откроется
Бездна надежд и распутиц,
И вернется великое празднество
Истин и споров.
Только ты опасайся
Крикливых и праведных
Спутников-спутниц.
Что в купейном тепле
Голосят
В нашем поезде скором.
Ускоряется путь –
В перепады,
В подъемы
И в спуски
И короче, и резче
Остановки
И все тормозные пути
Будут новые старты,
Будут новые вводы
И пуски.
И все так же заманчиво
Горизонты нам будут светить.
И чем дальше уйдем
В неизвестное нынче
Пространство,
И все больше
Начнем понимать
Свое назначенье
И суть.
Чем упорней и истовей
Мы изучим историю
Странствий,
Чтобы не повториться
И куда-нибудь
Не завернуть.
И чтоб нам не пришлось,
Сожалея о нашей эпохе.
Из могил виновато
Вещать сыновьям,
Что над нами стоит
И стояли вампиры
И лохи,
И виновных тут нет,
Обезличена наша семья.
Не легко без тебя
Мне во всем разобраться
В хоре всяких
Своих
И чужих
Голосов.
Я стою – не изгой
Пред могилой небратской,
Жерновами кручу
Я эпохи своей
Колесо.
И смотрю, будто вдаль
На другое уже поколенье,
О судьбе не пекусь,
Оставляя в земле якоря.
И в потоке людском
Я надежды свои и сомненья,
Словно сердце несу,
Никого и ни в чем
Не коря.


                ***
.Я из этого мира уйду, как и все,
Но останутся в нем мои дети и внуки
Будет жизнь продолжаться на вечной земле,
Как большая река от истока к излуке.


44. ФУТБОЛЬНАЯ  КОМАНДА «ГОРНЯК»

Я окуляры времени старательно протру
И, может быть,  кого-нибудь я вспомню.
Как собирались мы на стадионе поутру
У парка Горняков, в вагончике укромном.

Кудлатый Хамбич, однорукий Глеб,
Казах Ергеш – вратарь от Бога,
Полиматиди Коля и наш «футбольный хлеб»,
Наш капитан, любитель древней йоги,
Гигант из МОФа*, рыжий Моргунов,
Центральный стоппер, апологет порядка.
Грамматикопуло Сергей, дуэт из двух «орлов»,
Двух близнецов с фамилией  Пернатка.
И тренер Юрий Павлович Мороз. Он из Донецка,
И Карташов – интеллигент из «Маяка»*,
И Ваня – партизан из Сестрорецка
Был самым старшим в составе «Горняка».
И Вадик Выголов приехал из «Кайрата» -
Безукоризненной галантности хавбек.
И как забыть Мулдашева Кудрата –
Не то казах он был, не то узбек.
Еще три грека, татарин, курд, чеченец
И я – русак, совсем еще пацан,
И дядя Отто, из бывших пленных немец,
Что был завхозом и другом моего отца.
Мы были разными в житейском бытии.
Кто с чемоданчиком ходил, а кто с котомкой
Из повседневных  и непростых рутин,
Спеша на игры или тренировки…

Два вида спорта – бокс или футбол..
Еще борьба от мэтра Иониди.
Играли в волейбол и в баскетбол.
И больше ничего в Кентау я не видел.
Тех лет. Потом построили бассейн,
Открыли клуб гимнастики с каким-то экстрималом…
А мы в футбол играли и радовались все.
Как мы старались и как нас понимали!..
И каждый праздник, каждый выходной
Здесь был футбольным, как говорят, аншлагом
И где «Горняк» для каждого родной,
Не менее почетен Государственного флага.
Где знали каждого до самой запятой.
Кто как играл, финтил, бежал, таранил.
И мы старались радовать игрой,
Чтоб наслаждались ею футбольные гурманы.

Сегодня я с улыбкой и старческим теплом
Перебираю в памяти моменты, что  хранимы,
Как всей командой мы сидели за столом
И ели борщ и плов, как с братьями родными.
Чеченец или грек, татарин и мордвин,
И рыжий Глеб из Латвии, или казах «из гола» -
Мы были братьями – советский, как один
И бредили всем городом футболом.
 
                Примечание:
                МОФ – Миргалимсайкая обогатительная фабрика.

                45. ТЮЛЬПАНЫ  В ГОРАХ

Ты возвышаешься над паствою, своей
Покачивая гордой головою.
Пурпурный праведник из гор или  степей,
Над массами – желтеющей травою.
Твой аромат упрятан глубоко
В суровых нитях корневых сплетений.
И ощутить его не так легко
За яркой мантией цветенья.


              46. ЯКОВ (послесловие)

Казалось бы, закрыл последнюю страницу
И ни коря, не обвиняя никого ни в чем.
Я вижу, как уходят тени-лица
Во тьму тех лет, все, все –  плечо в плечо.
 
И дни мелькали, и вращеньем солнца,
Вращением земли, событьями в стране,
Глазами времени. Расчетов и эмоций,
Всем существом, творящимся во мне.

То затихает в ворохе текучек
Или всплывает в спорах и грехах,
Где ты забыть не можешь дынь пахучих,
А вс, что было, - не в твоих руках.

И будто не было тех лет, лишь мысли
В тетрадях блеклых. Горы и дома.
Покрыты небом, облаками, высью
И продолжают жизнь сводить с ума.

И будто вечны прежние картины,
Не изменяясь, только пожелтев.
Лишь по дорогам новые машины
Торопятся куда-то, оголтев.

А я сижу. Никто уж не тревожит,
Как будто пробежал дистанцию свою.
Тетрадями и книгами обложен
В спокойном независимом раю.

Блаженствую. Стоит на полке кофе,
Перевалила ночь экватор за окном.
И Яковом написанные строфы
Торгуются с не проходящим сном.

И точка просится, чтобы забыть. Закончить
Тот промежуток жизни, времени, пути,
И думаю, что Яков уж не хочет
Свой крест героя на себе нести.

Его уж нет, как нет других и многих.
В горах не поубавилось стихий.
И продолжает жизнь мостить свои дороги,
А в памяти останутся стихи.

И пусть возвышенно, и пафосно, и грустно
Они нам дарят силу и добро,
Я не могу «в столе» оставить чувства
И не могу забыть я вечное перо,

Которое в руках его скрипело,
А в даль был устремлен тот беспокойный взгляд,
Где суть его ушедший век жалела
И был он ироничен или рад…


                ***
Витает мой дух, как в цветах,  махаон.
В этом мире большом и прекрасном.
И надеется он, что я буду прощен
Дуновением ветра, заполнив пространство.





         47.  ПРИЗЫВ.

Меня друзья не провожали
В далекий, трудный путь солдата.
Букеты в руки не совали
Сентиментальные девчата.
И ни улыбки, ни печали
Меня не клеили к судьбе
Ночные улицы молчали,
Храня уверенность в себе.
Мне лампы холодно мигали
Своим неоном сквозь листву
И где-то медленною гаммой
Смычек нервировал струну.
В пыли стоял ишак голодный,
В глазах упрямство и печаль.
Он «улыбался», благородный,
Чтоб я о доме не скучал.
Я покидал родимый город.
Колеса весело стучали,
В вагонах начинались споры
И песни грустные звучали.





48. КУЛУЕВ  РАВИЛЬ
       (40 лет спустя)

Вот тридцать лет. Как жизнь в столице меня и радует и жжет.
Мне видятся и снятся лица из года в год, из года в год.
Страницы юности беспечной и оптимизма звон души,
Вся жизнь в движенье бесконечном. Дыши и жить спеши. Спеши…
И спорт – лишь радость и отрада, потребность, смысл и суета.
Где только: надо, надо, надо, где манят звезды и мечта
Познать любовь большого спорта… и скрылся в дымке Казахстан.
В столице жизнь второго сорта… Но молод я и не устал
Да и не знал, благоговея перед Москвой, перед людьми
И много лет не верил, где я, хоть с ЗИЛом стал я зваться:  мы!
И что живу, как москвичи я, семья, проблемы, гул вокруг
И все, что надо, получил я, и замыкается мой круг.
Но отголоски дней минувших теплом разносятся в груди
И память лет из душ уснувших, как поводырь, ведет в пути.

Прошедшие годы, ушедшее время, все будто бы стерто, все в небытии
И мы – романтично-военное «племя»  - сегодня почти на конечном пути.
И делаем вид, что бодры и здоровы и в ритме эпохи тверды и горды,
Но реже и реже мы снова и снова лишь камни ворочаем вместо руды.
В которой свинец – не пустая порода, надежду таит для людей и страны,
И веру в прекрасную жизнь для народа, в котором я жил и считался род-ным.
И если скажу – пустяки, то не верьте. Тревожно душе, что нас ждет впере-ди?
Ведь то, что мы видим мучительней смерти, хоть наши награды горят на груди.
И странно нам светит московское небо. Не сыплются звезды, дрожит чер-нота
И, кажется, там никогда я и не был, и Родина, где я родился – не та.
И нужен ли я, и нужны ли друзья мне, и люди нужны ли отчизне моей.
А может мы все из Платоновой «ямы» и варимся, словно картошка, мы в ней.
Но в спорте и в жизни я прям и отважен и столько мне нужно успеть на земле
Что даже не знаешь, что более важно: мой голос в спортзале иль споры в Кремле.
И каждый из нас – от глуши до Олимпа, от просто людей и до важных пер-сон
В труде повседневном сквозь хлюпы и хлипы влачим свое бремя, как хор в унисон.
И в памяти нашей живет и не гаснет, и пусть нам простится, кого уже нет,
Та боль ностальгии, что голосом властно зовет возвратиться в тот яростный свет.
Где помнятся шумные наши ватаги, веселье друзей и спортивный азарт,
Где цену мы знали любви и отваге и мчались вперед и «ни шагу назад».
Где мысли и дело не зная тревоги, направлены были на благо страны,
Где были мы вместе и было нас много, и духом мы были объединены.
И память лишь эти порывы тревожит, где воля, где выдержка, менталитет.
Терпенье, добро и порядок, быть может, незыблемы в нас с этих памятных лет.
И мы возвращаемся к этим истокам. И пусть укоряют, ведь правда одна.
Я знаю, что буду где надо и к сроку, пусть даст мне команду, как было – страна!



                49. ПАМЯТЬ

Все происходит будто не со мной
И будто бы не я все это ощущаю,
И будто бы с эпохой неземной
По чьей-то воле зримо я общаюсь.

И обещания в себе коплю
Не забывать то время, как награду,
И помнить то, что ненавижу и люблю
И помнить то. Что надо и не надо.

Пусть время унесет страницы моих лет
Крупой поземок или суховеев.
Все, что прошло, сегодня уже нет,
Что намело когда-то, все развеял.

Засыпал щели, ямы и бугры,
Все разбросал ненужными песками,
Кричал от боли, от тяжелых крыл
Мой ангел с мозолистыми руками.

И будто солнце всплыло в синеву
И ангел получил свою свободу
И будто к звездам, в Зодиак ко льву
Он улетел и словно канул в воду.

Вот так сижу я, роюсь в узелках,
Развязываю, пыль сдуваю, грешный.
И боль застылая блестит в глазах
И жалость превращается в безбрежность.

И я ищу, мне хочется найти
И, может быть, понять в ушедшей сути
Оборванные нити и пути
Разбросанных шаров красивой ртути.

Закрыв глаза, недвижно и смешно,
Как крот у норки, я сижу, незрячий.
Перед красивой и большой страной
И для которой ничего не значу.

Смотрю в нее, в порядок и в хаос,
Где всех и вся на веру принимаю,
Наивный крот. Я знаю мой вопрос.
А как ответить, я не понимаю.

Но я пишу. Наитием пишу,
И чувствами, и кожей вспоминаю.
Пока что жив, пока еще дышу,
О том, что видел и о том, что знаю.

О людях. О земле, о небесах,
О жарких камнях и холодных речках,
Где с малых лет я верил в чудеса
Доверчивым мечтательным сердечком.

Но вот легла на стол глухая тень,
Остановилась на дешевой авторучке,
Потом присела на мою постель,
Потом ушла в окно и легкой тучкой

Смешалась с небом, превратилась в звон,
Легко и вольно растворилась в бездне.
И превратилась вдруг в  Российский камертон,
Затем совсем из глаз моих исчезла.
 


        50. ВЕРНУТЬСЯ БЫ НАЗАД

Вернуться бы назад, в беспечный рай
Туманного дурманящего детства,
Заброшенного в выжженных горах,
В поселке довоенного наследства
Эвакуаций, выселок, войны
И поисков руды свинцовой
Для поднимающейся на дыбы страны
И для создания в ней жизни новой.

Вернуться б детство, в ту мою страну,
Где так хотелось есть нам бесконечно.
Мы ели жмых, чтобы скорей уснуть
И спрятать головы в худые плечи.
Вернуться б в игры  детства - в «казаков»,
В «мослы» и в «лянгу», в «чур, не я», в «Бродягу»…
Вдыхая запахи горящих кизяков
И прыгать в речку с берегов оврага.

Вернутся бы, вернуться б, но, увы,
Промчались годы быстро, безвозвратно.
Сквозь жар событий и земные сны,
Сквозь память, темень и надсадность.
Сквозь блеск  наград и боевых побед
В походах и с мечтою в песнях,
В которых виделся за горизонтом свет,
Заманчиво горящий в поднебесье.

Но рухнул тот необозримый мир,
Незыблемый – с неистовством цунами
И от всего вокруг осиротели мы.
И воронье кружит, как коршуны над нами.
И сердце рвется из больной груди,
Страшнее нищеты та пустота безверья,
Что в нас живет. И мрак лишь впереди
От процветающего лицемерья.

От лжи и грабежей, от лихоимств и зла,
От стрессов и от нравственных побоев.
В волнении Россия. И седина бела
Безропотных смертей воинственных героев.
И я стал сед. Стремящийся к мечте
Безудержный гордец неугомонный,
Живу, блуждая где-то в темноте,
В пространстве будто бы потустороннем.

Как в юности, охваченный огнем,
В потоке из надежд, что рвутся к свету,
Я словно обречен и в голосе моем
Надрывны звуки песни не распетой.
И кажется, порой – вот радуга любви
На праздник яркоцветия зовет, ликуя,
И нам поют многоголосьем соловьи
В знак возрождения страны моей – в другую.

Куда мы мчимся в новых поездах?
В какую даль и звездные высоты?
                Из детства, из надежд, ушедших навсегда
В пределах установленной нам квоты.
А трепет времени и нервный ритм сердец
В смешении сарказма и печальной веры
Едины в нас. И неизвестный жнец
Придет в наш сад и снова будет первым.

                Примечание.
«Мослы» и другие – всё  наиболее популярные игры под-ростков во
в школе на  переменах, в летнем парке…




                Ностальгические чувства в человеке, как музыка в истории государства.
Из радиопередачи
          51. НОСТАЛЬГИЯ ПО КЕНТАУ

Мои золотистые сны. Ностальгические улыбки
как хроникальная лента сквозь целую жизнь пронеслись.
От прозрачных туманов и горно-ландшафтовой зыбки,
устремляясь все дальше в пространство, в заманчиво яркую высь.
Мои золотистые сны. Как вершины роскошного парка,
резвятся в закатных до боли прощальных огнях.
И наша судьба – это будни в мечтах и в проблемных запарках,
не вмещенных в промчавшихся, вечно несущихся днях.
Мои золотистые сны. Куш-ата, и Сарбас, и Верблюдка,
Кантагинская ТЭЦ и пещеры в отлогих горах.
И разливы тюльпанов и маков. И взгляд незабудки.
Бесконечные игры с озорными огнями в глазах.
Мои золотистые сны. Там футбольно-раздольное поле.
И с волнением люди на «горняцкие» матчи спешат.
С предвкушением радости победно-заветного гола,
и от счастья во все децибелы восторга кричат.
Мои золотистые сны. Они не дают мне покоя.
От солнца палящего, свежих прохлад вечеров.
И непроходящая память как будто бы водит рукою
мальчишки, которого помнят все тысяча двести дворов.
Мои золотистые сны. В них годы, друзья, виртуальность.
И тысячи лиц – вереницей, толпой, как река...
Но я просыпаюсь и передо мною – реальность.
И боль ностальгии «давленьем» стучит у виска.

                __________________

               Искрометные годы мы теряем в пути.
               Как хочу я в свой город приехать, придти.
               Посмотреть и растаять. Память – мой поводырь.
               Но узнаю ль Кентау, Кантаги,  Баялдырь ?
               Эти горы седые и скалу – верблюда,
               Белоснежные дыни, рыжих пчел на цветах.
               И закатное солнце, и дрожащую пыль,
               И мальчишеский сон мой – мою детскую быль.