Би-жутерия свободы 9

    
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 9

Это всё сказки. Кто сказал что двое – француз Багет Красоты и поляк Гельмут Куртка одного не ждут, когда за углом по карточкам раздаётся троекратное ура?
Но вернёмся к жестокой действительности. Приводя в сознание не соответствующий принятым стандартам высокопродуктивный мозг (компрессор опыта с лимитированным арсеналом познаний в его закромах), я заметил, что в палеховой гостиной, отделанной нервным тиком, пребывающие в состоянии левитации одухотворённые призраки имитировали стереотипы слушателей эмигрантского радио, работавшего на нечистотах. Они уменьшительно-ласкательно смаковали каждую вторую строчку авторского повествования, превращающего «Вечерний звон» в утренние песнопения о прожилках на ладонях листьев, по которым гадает ветер, в поисках претендентки в подруги, рассматривающей мобильник в качестве беженки от себя. Не выдержав моего нарочито пристального взгляда, фантомы осмотрительно скрылись в проблесках зарождающегося дня. Видимо не зря приветливые члены содружества «Риторика Торы» обратили неотвратимое внимание в нечто более существенное. Это утвердило меня в том, что я обладаю железной волей – значит не буду отнесен циниками к благородным металлам за то что люблю женщин за впалые щёки и мешки под глазами.
После поспешно срытого ими пира горой я выглядел намного уравновешенней – в состоянии сомнамбулы проходил на два метра больше, а не как это принято в солидных домах по оконному карнизу, минуя рамы, то есть по тому, на чём висят тяжеленные мещанские драпировки. При этом я складывал губы гармошкой, и исполняя гимн поваров «Будь готов!», показывал, что всё у меня в полной трёхрядке, особенно если гости, пришедшие в негодность, запаздывали и я вместо них принимал за столом решения. Пока солидный возраст брал своё, ни у кого ничего не одалживая, я с упоением (12 кружек пива, которые влёгкую выпивал в юные годы) бесплатно жевал кружевные манжеты.
В эти торжественные минуты землепроходцы-метростроители давали по радио подземные клятвы, не выверяя их. Невольно приходилось разыгрывать аппетит в лотерею к жене по неухоженным Стёшкам-дорожкам, перед отправкой в постель-полигон, на которой мы испытывали неоднократные восторги. Так что женитесь на фигуристых, у которых нет отбоя от бойфрендов, и вас, в отличие от консервативного меня, будет сопровождать в концерты японская гитара Я-маха, голосующая за ториев. Да, чуть не забыл, выбирайте невоспринимающую юмор, тогда улыбка не состарит её, и ей ближе будет то, что вы сейчас узнаете.

Не всех природа награждает
удачей и умом, –
      снежинок стая заключает
у ставней под окном.
Заляжет белизной сугроба,
уставшая от бурь,
беседуя к весне о многом,
включая мой сумбур.

Советовал из них один
На-ухо-доносор, –
закапывают атропин
расширить кругозор.
Его я поблагодарил,
произнеся, –  апчхи! –
пипеткою по капле влил
в застывшие зрачки.

Подозревал, что на меня
составлен был контракт.
Решился внешность поменять –
пожить без катаракт.
Доходчивее объясню,
ответив на вопрос,
зачем хрусталики сменю,
оставив прежним нос.

– Снежинок наглотался ты! –
взвилася у окна
прядильщица моей мечты,
советчица жена, –
всё слушаешь белёсых бред,
дезинформаций вой,
не ты их цель, а наш сосед
рискует головой.

Прослушивался ветра свист
в критических словах, –
бухой поэт-парашютист
повсюду видит крах.
Опять запутался в стропах
спускавшийся к столу,
да ты и впрямь подслеповат,
несущий лобуду.

За год совместных мытарств преданная жена, не признающая нововведений в интимном общении, была повержена мной всего три раза, а это никак не устраивало прогрессивную общественность нашей лестничной клетки. В закрытых кухонных помещениях людей неизменно пугали вечно спорящие супруги родом из страны безполезных ископаемых Кроватии, всячески поощрявшей каноны раскладной любви и считавшей, что недоносок – это черствый батон, съедаемый с голодухи по дороге к дому, где народ подозрительной мнительности в томном ожидании потными руками почёсывал бритые колобки – их больше не пугало быдущее с неоплаченными счетами. Соседи устрашающе достоверно походили на кипящие чайники, спаривающиеся парами – на это тратились немыслимые промежутки времени, понесшие потери в неизвестном направлении и не имевшие обыкновения возвращаться даже под тяжелоатлетное танго «Штанга на шее». К своему удивлению я хватко усвоил, что мои необоснованные поползновения к людям, выбравшим себе бродвейскую специальность «Деньги навытяжку», сопровождаются характерными позывами. Подмываемые эмигрантскими радиоволнами с прохладцей производные желания ни при каких обстоятельствах несопоставимы с тёплым впечатлением об утренней капле (разума?) в видавшей виды уретре.
Как полноправный член общества я, приобретя право на импотенцию, заработанную честным трудом, рассматриваю яйца в качестве некоего зарядного устройства. При этом меня предусмотрительно охватывает турбулентное смятение – отходя ото сна раньше времени, опережаешь ли ты его, переводя «Прощай оружие!» Хемингуэя в прилипчивом репейнике слов как «Чау бомбина, сори» Мирэль Матье, родители которой размножались в рекордно короткие сроки десятком отпрысков, тем самым набивая себе цену в социальных инстанциях, как пуховую перину. По невыясненному поводу сожалеть мне по-французски было уже Познер. А одобрительного кивка от обтесавшегося в литературных кругах АПНщика я бы всё равно не добился, потому что в соответствии с конфиденциальным сообщением Интерпола он отправился в Сицилию, где, не подчиняясь госконтролю, находился в Regio Catania на жирафе, чтобы традиционным жестом снять в баре шляпу перед  крёстным Pap(ой) di Tutsi в присутствии его верных помощников колонистов из детского приюта Джимми Качелли и Ромео Всё Покотлетти, которым в случае неповиновения не позволяла свободно дышать удавка тугой любви бар-босса в преферансе с разрывной пулькой навылет. Когда мои пресмыкающие челюсти были заняты панагериками в адрес Владимира По (не путайте с названием шестисотмильной реки в Ломбардии), мы с ним дружно  придерживались одной шестой в мире точки зрения – в детстве завидовали японским детям, а именно их косой вседозволенности. Но с появлением на экране «Возраста любви» Лолиты Торрес, меня стали одолевать двое – сомнение и сон, точки стёрлись, зрение ухудшилось, и прихожане не заметили, как очередного кардинала усановили мусульмане. Вслед за этим возникли два других, не менее пивопиющих вопроса – искать ли в каждой загвоздке шляпку и правда ли, что лошадиный коньюктивит, заболевание, изначально встречающееся в порядковом цирковом номере у непарнокопытных  в цыганском танце табуна с ипритом «Прелюдия к ограблению»? И так беспрерывно – заковыристый вопрос за коварным опоросом, в мире, где нас кормят ложью, напичканной пестицидами, например, когда у Земли периоды, почему она настойчиво выбрасывает раскалённую магму алого цвета? Странно, но мне казалось, что я начинал лучше понимать двух Германов  – асса-орденопросца люфтвафельного рейхсмаршала Геринга, якобы лучше других разбиравшегося в мировой литературе и доказывавшего, что создателем Фаустпатрона является Гёте. К  нему можно пришпилить дипломированного птицевода Гиммлера, с его стеноскопами подслушивающих устройств, к тому же он был удивительным фантазёром – коксующийся уголь у него превращался в кокосовый. Жена его, приспособив крампонные щипцы для прокалывания ушей узницам лагерей, нацеливалась на получение Железного креста за выращивание потомственных целок для арийского государства. А кто-то, настроенный на свержение подыхающей демократии, не помню кто именно, из клуба оголтелых «Посиделки друг на друге», кажется запутавшийся в лилиях лилипут Эйхман-Плохито, опираясь на провинциальные замашки, объяснял на нечистом иврите, что в основе мирного суахили лежит всекарающий каркающий идиш, и что некто должен нести ответственность за украденные у нордического племени дрожащие на стенах и кривляющиеся под ветром тени в зените.
Давайте, за истечением срока, скопом простим неисправимых фашистских изуверов – этих трофических язв прошлого, пребывавших в состоянии умственной дистрофии этих участников чемпионата войны по дымовым шашакам. Ведь даже великолепный фехтовальщик госконец д’Артаньян в схватках с гвардейцами кардинала, сражавшимися под эгидой капитана де Каюзака, страдал антисемитскими выпадами в духе голливудского актёра Гибсона. Так чего же ожидать от дипломированного почитателя клювовидных – рейхсминистра Гиммлера с бледной «интеллигентской» немочью, безапелляционно заявлявшего, что у каждого народа имеется свой национальный напиток, у германцев – баварское пиво, у Них (или Этих) – кровь христианских младенцев.
У меня спросонья во рту появлялся неопрятный осадок с отвратительным  ощущением будто я, как те непревзойдённые нацистские мерзавцы,  раскусил ампулу с цианистым калием, или изголодавшийся с полночи пасся с высунутым языком на дамских «угодьях». И всё потому, что не успел жениться на кубышке, чтобы вкладывать в неё унаследованные деньги, как болезнь передающаяся по наследству, ибо она в противовес моим седым яйцам любви обладала гнетущими свойствами булыжника на квашеной капусте. 
Да, спешу сообщить, отец – родоначальник пневматического автомобилизма, погибший в боях за финансовую справедливость, узнав от соседей, что по гороскопу я – Некалиброванные Весы, на семилетие подарил мне набор гирек, для взвешивания каждого слова, перед тем как отправляться к косметологу, чтобы привести в порядок мушку на ружье. Кроме этого он проводил со мной душеспасительные поэтикобеседы, за что и был проиведен мной в нескончаемые поэты.

Отец сказал глаза, дружок, протри,
когда я был совсем ещё ребёнком,
послужит амулетом цифра три,
и книжку подарил «Три поросёнка».

Учись как строить от волчары дом
расти сынок смекалистым и стойким
в 37-ом твой дед был осуждён
несправедливо сталинскою тройкой.

Олешу прочитав  «Три толстяка»,
уверовал в триумвирата силу.
Валял я часто в школе дурака
не в перьях – часто тройка вывозила.


Преследуемый всюду и всегда
резвящейся и неизменной тройкой
не по Сибири в тройке разъезжал
и на троих участвовал в попойках.

Поверив в троекратное «Ура!»,
придерживаясь его орально,
припомнил я, что трижды был женат
и тридцать три неофициально.

Таков удел мой – ад насквозь пройти
в семье, и по возможности неслышно,
отделаться не мог от цыфры три,
оказывался в койке третьим лишним.

Дел полон рот. Да, как бы не забыть
долг выполнить святой после попойки –
три головы дракону отрубить,
прозаседавшись в европейской «Тройке».

Но задолго до этого мне пришла на ум изумительная мулька – есть халву, вознося хвалу и не выуживая яда из одомашненной змеи, убедить её, что в моей иудейской аптечке здоровья с неразбавленной эссенцией арамейской сатиры не хватает музыкальной втулки к гоночному велосипеду или йода в ротшильдовской щитовидке. Это предположение меня (человека первобытного разложения) не расстроило и не расшевелило, ибо женщины, не любившие лепиться в жару, как правило, импонировали мне на рояле, с которым я заигрывал на досуге из обрезков времени, в позах, соответствовавших  скоропортящемуся настроению. С ним я, погромыхивая костями, обучал партнёрш семиэтажному мату без лифта.
Стоит ли удивляться, что шпаклюющему финансовые щели и не ведающему блошиных забот ювелироведа-кузнеца Левши, не терпелось дождаться, когда в фармацевтических отделах появится капсула (по зубам) с полураспадом дополнительных радиоактивных сплетен, свободных от напыления уму непостижимых паштетных знаний типа «Ужимки салатного листа». В затуманенной голове кружился безразмерный оперный вальс «Лепестки», профессионально сварганенный подозрительными лицами – участниками кошмарного сна, утверждавшими, что повидло слов с подстёжкой заторможенного на три четверти произведения, непременно мои, а ущербная музыка очевидно – народная (объяснений какого именно племени не последовало).

На веки выпала роса.
За полосою полоса
косого непокорного дождя.
Весна подтачивает лёд.
Природа плачет, сверху льёт,
мне кажется я потерял тебя.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня.

      Перестанет дождь хлестать по лицам.
      Ты вернёшься в наш апрельский сад.
      и весна  вишнёво облачится
       в подвенечный праздничный наряд.

Судьба моя всему виной
спешу сбежать от паранойи,
от подозрений привнесённых в быт.
Не падал пред тобою ниц,
не умолял в слезах, вернись,
но верил, до конца не позабыт.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня?

      Перестанет дождь хлестать по лицам.
      Ты вернёшься в наш апрельский сад.
      и весна  вишнёво облачится
      в подвенечный праздничный наряд.

И теплится надежда в дождь,
что ты, моя любовь, придёшь
в преддверии несбыточного дня.
Я, спрятавшись в твоём тепле,
на ухо прошепчу тебе,
что не в чем меня больше обвинять.

      В лепестках надежда тихо тает,
      в них мои печаль и западня.
      Я ромашку нервно обрываю –
      любишь ли, не любишь ли меня.

 Перестанет дождь хлестать по лицам.
 Ты вернёшься в наш апрельский сад.
 и весна  вишнёво облачится
 в подвенечный праздничный наряд.

Иногда я чувствовал себя зажжённой антикварной люстрой, подвешенной к потолку и смотрящей на мир сквозь мутные хрусталики, поражённые катарактой. Возможно потому, что «экспертам» не было известно, что я рос вундеркиндом – в три года изнасиловал манекен, – после чего путал Докучаева с Достоевским. Оправдания мне не было, но я пытался неубедительно доказывать, что все мы выходцы из яйцеклетки, понятно, что информация стала доступной, когда с моей щеки подозреваемого сделали соскоб ДНК для подтверждения аутентичности.   Это произошло до того, как я составил кому-то протекцию и послал его вместе с ней в газету вместо кроссворда с припиской: « я не против, чтобы меня разоблачали хорошенькие», на что мне незамедлительно заметили, что у меня отмечаются церебральные явления Цербера с накаченными ботексом ногами. На самом же деле я (отъявленный шалун и кривошип под хитоновым панцирем жука), возвратился из феминистского дома политической терпимости «Самонавеянные мечты» после неудовлетворительной жеребьёвки с наложением на себя рук ниже пояса целомудрия раньше рукоположенного. Тогда-то меня и посетила целая вереница исторических, с космической точки зрения, снов, выловленных из плетёнки потребительской корзины, предназначенной для уставшего грязного белья, не соответствовавшего генетическим запросам стиральщиков памяти.
Почувствовав, что леска удачи вот-вот да лопнет, я – князь по рождению, графолог по призванию, неотвязно просил в заводских столовках добавки. Теперь я с жадностью пожираю их  дома перед ящиком вперемежку с пестицидами, под сериалы с заранее записанным закулисным смехом, потрафляющим децибилам.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #10)