Испытание любви нанотехнологией ч. 1. 1

  Часть первая. Испытание любви нанотехнологией. (повесть "Непрощенный")    

         Париж мок в вечерних сумерках под затяжным летним дождем, и сырость вымороченного, всё более холодеющего  воздуха проникала сквозь неплотно прикрытую дверь балкона в слегка обшарпанный номер. Однако именно благодаря серовато размытым полутонам, синие птицы на дешевых бумажных обоях уже не казались потрепанно-потасканными как временем, так  и постояльцами. Телевизор у стенки бубнил семь часов кряду: только начинало моросить – вечер ещё  казалось можно разбавить прогулкой по ближайшему кварталу, и он решил начать с подходящего вестерна.

          Клин Иствуд пару часов без перерыва пытался заработать в «Непрощенном»  тысячу баксов из кармана проституток Вайоминга   на троих. Потом эта затянувшаяся сага с изрезанным лицом проститутки всё ж таки сменилась новостным каналом. Пальцы долго перебирали два десятка с хвостиком заставок, пока глаз не споткнулся о доклад какого-то официального лица, рапортовавшего о бравой работе местных лягавых по предотвращению заказного убийства грузинского криминалитета со странным именем Ладо, в чём-то созвучным по названию местному шоу Лидо.

         Зое в начале их знакомства, помнится, затянула его на Елисейские покушать под грудастых девиц в кокошниках. Ужин тогда обошелся чуть больше доли Иствуда, которую тот мог заработать за голову  изуродовавшего проститутку ковбоя. Проститутки, соблюдавшие братство по ремеслу, казались на сегодня нонсенсом. Вот разве что бывшая русская мафия, как сбиваясь с текста  репортажа, корреспондент именовала грузинских гангстеров, запрудивших, по словам участвовавших в программе французов, их прекрасные тихие уютные гнездышки. Гнездышки, смешавшись в сознании, выглядели украшенными разноцветными петушиными перьями участниц балета Лидо.

        Под монотонные перипетии дела по спасению одной  верхушки  грузинского криминала от конкурентов со стороны  другой верхушки грузинов  и зачпоковший по оконному отливу частый дождь веки стали смыкаться, проваливая память в какие-то мало относящиеся к происходящему образы и внутренние комментарии. Подсознание почему-то сконцентрировалось на Фердинанде Великолепном. Где он слышал это имя, оставалось за коркой серого вещества, которое надо думать транслировало совершенно другой новостной канал. Это случалось столь часто, что он уже давно понял – собственно как такового его нет. Есть тонкая плева, чем-то похожая на плеву девственниц, разделяющая пространство снаружи и изнутри. Пока она держится в целостном виде – ты человек. Но стоит прорвать этот кожаный раздел – и всё. Агония разума  и развал психики. Додумать мысль о границе миров как обычно не удалось. Словно подхлёстнутое его внутренним Я, внешнее информационное поле завело разговор за Фердинанда. Невольно подключившись к потоку слов того самого полицейского,  которого неожиданно, видимо даже для него самого, пробило на глобальность происходящего в замочаленной арабами Франции, он осознал: убитого в марте в Ницце грузинского вора отчего-то здесь воспринимают как эрц-герцога Фердинанд в начале первой мировой войны. Чем там насолил французским властям герцог не уточнялось, но само сопоставление какого-то горца-выскочки с высшим светом подыхающей под чужими Европы показалось весьма забавным.

       Мужчина встал и вышел под козырек на балкон. Изморось отлетая от перил и стенок тут же покрыла лицо и руки. Но умученное суточным  кувырканьем в шерстяных одеялах  видавшего виды номера тело не съежилось от прохлады посеребрившей неоновым отсветом воды. Правда, и глубокий вдох, такой чтобы достало до самого солнечного сплетения, не получился. Последнее время какая-то резкая, неоткуда возникающая боль сковывала возможность хватить полные легкие воздуха. Он словно подавился и машинально прислонился к стене – не хватало вывалиться за ажурную стальную решетку перил – прямо на  мчащиеся в радужных  брызгах  сверкающие машины. Париж, как водится, не приглушил из-за не погоды свой ритм ни на минуту.  Монотонный дождевой занавес расписывался  иллюминацией могущего себе позволить быть манящим города. Глаз, наэлектризованный воображением, неожиданно среди хаоса загорающихся и тухнущих надписей зацепился за бегающие буквы: Фердинанд. Третий за сегодня символ был изумрудного цвета. Невольно, начав присматриваться к окружающему пространству из символов и знаков, взгляд стал вести поиск второго знакового для постояльца слова – Эсмиральда. Но нет – такой надписи не удалось распознать в висящей над столицей мгле.

         Он был мало суеверен, но обычно это имя приносило удачу, и хотя дел в ближайшем будущем не планировалось собственно ни каких – удача никогда не бывает лишней. Эсмиральда ассоциировалась с Зое. А та девушка, как никакая другая, приносила ему   фарт. Фарт исчез вместе с ней за коваными воротами какого-то местного замка, переоборудовано под психиатрическую клинику. Когда у него не стало денег – платить за невинные мужские радости, его девушку отключили от сервера, поддерживающего функциональную жизнедеятельность. Зое так и не поняла – что собственно говоря произошло. Но может быть неведение лучшее из возможного – меньшее из зол. Вначале, расстроенный произошедшим, он хотел вернуть всё  назад. Чувство вины не давало покоя, – хотя кто знает о его вине?  Фортуна даже будто бы улыбнулась на первых порах. Врачи ему пообещали оказать содействие – только требовались опять же деньги. Можно подумать, будь у него требуемая сумма, Зое они бы довели до клинического срыва. Он попробовал еще раз найти компромисс с хозяевами – но тема в их понимании была закрыта. Единственное, что могло помочь – взаимовыгодный обмен. Требовалось предоставить три чистых экземпляра, желательно из итальянок, но могли подойти и югославки. Теперь, когда условие было выполнено – оказалось слишком поздно. Зое пошла гулять «по рукам»,  ни о каком восстановлении речи уже не могло идти. Это насмерть перепуганное, мало сообразующееся с реальностью существо было глубоко погружено в потусторонний беспредел. Лучше бы они её повесили на Гревской площади, о которой когда-то рассказывала далекая от реалий сегодняшнего мира ветреная француженка.

         Это только ради неё он пошел в Нотр-дам: где-то есть их французский бог, может быть, ему захочется решить этот вопрос по-человечески. Но, видимо, бога озадачивали дела местных Фердинандов больше чем местных Эсмиральд – последнее посещение Зое ничего не дало. Чем они только обрабатывают эти доставшиеся даром экземпляры? Однако предъявить претензий было некому. Когда начался Гаагский трибунал, он абсолютно далекий от всех этих Карл дель Понте, неожиданно для себя решил, что разверни они компанию «милосердия» - Зое смогут вернуть к жизни, как ни как она свидетель. А уж довести дело до конца – он не робкого десятка. Откуда взялась уверенность, теперь не вспомнить, но тогда, выудив в интернете её охоту:  «Я и военные преступники», он несколько раз прочитал всё – чтобы запомнить. Я и моя борьба. Майн кампф наоборот.

         Однако Франция, как и все, больше озабоченная спасением грузинских воротил, чем тех, кем они воротят – осталась глухой к понтийской истории Косова. А, следовательно, и его Зое. Надо полагать, девственную плёву её сознания уже не сшить самому искусному хирургу. Холод ночного Парижа, в конце концов, пробрался в самую душу – захотелось под клетчатое овечье одеяло – и забыть всё и всех.

        Лягавые кончили свой спектакль, шла погода в стране  и мире на завтра 21 июля 2011 года. Бессмысленно уставившись в экран, он так и не уловил, что ожидается в Париже и других столицах содружества. Провалившись в пакибытие, он видел ту же Югославию, которою описывала Карла. Сквозь химерное марево где-то гремела гроза и частая дробь отбивала такт какого-то из представлений Лидо. Во всем этом хаосе сугубой константой бала только Эсмеральда, что-то нашёптывающая по поводу проданной невесты.

         Ночной Голивуд флудил почти до утра. Противоестественно высоколобый и круглолицый парень в какой-то зашнурованной под горло одежде все суетился, словно боялся опоздать на важное свидание с бело-серым, словно высеченном из скального известняка человеком в длинной накидке с капюшоном. Эта деталь не давала возможности рассмотреть лицо Бело-серого, но даже в полусне это хотелось сделать. Казалось, что не успей тот лобастый на эту встречу – и все лодка отчалит без него. Какое дело собственно до проблем  "странного малого" ему самому никак не сообщалось. Но подобные информпрогоны были не редкостью, так что  мучающийся бредом постоялец недорогой парижской гостиницы пытался самоотстраниться от  "их" возможно где-то номинированных на Оскар крутых сюжетов.

        Между тем, как будто бы опасаясь, что его примут не за того или вообще сбросят со счетов, парень в камуфляже настойчиво выбрасывал руку в приветствии "рот фронта". Собственно далёкому от всех зашельмованных идей молодому человеку эти изуродованные чужими идейками сверстники никогда не нравились. Он был чужд коллективной  мысли. По всему судя, к такому положению вещей привело многолетнее раздрайное сознание, в котором ретранслировались самые противоположные понятия. Вот и теперь, где-то на периферии возникал стойкий шумовой эффект:   «Обрати внимание на приветствие». К кому обращались, оставалось за гранью восприятия, но что возникающее время от времени приветствие не соответствовало заявленному или ожидаемому – было, несомненно. Вызывающий у кого-то недоумение парень с выброшенным перед грудью кулаком от сердца, словно заученный текст твердил одну и ту же фразу: «Но пасаран». Может он ошибся лодкой, раз его не хотят принять за своего. Однако лодочник всё медлил отчалить – словно ожидал: вот-вот парень одумается и вскинет руку совсем в другом приветствии.

         Сон не давал закрепиться ни одной собственной мысли, и тем не менее,  в памяти всплыл тот хмурый день в  Лондоне, когда он неожиданно для себя столкнулся с симбиозом двух малоподходящих друг другу приветствий. Серовато-черный мрамор, по которому струйками то ли слез, то ли росы стекали длинные зигзагообразные дорожки, напоминал сцепленные гигантские руки. Но предплечья заканчивались не плечами, а ладонями: правая была вскинута в нацистском «зик хайль», так как его в последние дни войны исполнял уже провалившийся в глубокую шизофрению Гитлер, а вторая была выброшена кулаком вперёд –  жест, который  настоящий Гитлер, разумеется, бы не одобрил. Но художник видит мир с другой колокольни. Возможно, в том мире парни, обремененные столь непохожими идеями, недалеко ушли друг от друга.

         Принял ли лодочник настойчивого парня на борт, так и осталось до конца не выясненным. Провалившись как в смерть – в сон –  реальный человек не смог уже сопоставить ни один из посылаемых сигналов с повседневной реальностью.

         Пробуждение было как возвращение с того света, словно машину-сознание на какое-то время отключили, а затем включили с новой ноты. На удивление голова была пуста и безмятежна. Словно ночные кошмары уже закончили своё существование в реалиях этого мира.  За окном простирались мокрые мрачные крыши и серое безжизненное небо. Взявший передышку дождь, казалось, давал возможность пройтись и что-то перекусить, только тут он вспомнил, что уже больше суток ничего не ел. Многие вещи в мире казались иногда бессмысленными, и наиболее идиотскими в последнее время стали ощущаться: еда и секс. Однако без первого было сложнее, чем без второго. И он всё ж таки набросил тонкую кожаную ветровку и направился по кварталу наугад.

         Собственно это  район был ему более менее был знаком, так что подходящее место не заставило себя долго ждать. Легкомысленное кафе «Привет, Китти» было почти пустым: пару мотоциклов у коричневых из-за сумрачности дня непроглядных витрин,  группка местных завсегдатыев: середина недели, время около 16 – для обеда поздно, для ужина рановато. Мясо на гриле и пиво – в конце концов, столь долгое голодание должно было быть вознаграждено.  Официанты не спешили, что было только на руку, в номер возвращаться не хотелось, а больше в перспективе дел не было. Он долго смотрел на пробегающих мимо людей, редкий поток машин и с удивлением ловил себя на одной и той же мысли: где-то на небесах кто-то изумляется и радуется каждому из нас. Небольшой экран демонстрировал загнанную стихией лодку под ремейк фильма «Достучаться до небес». Странно, ему не удалось: хотя первый и единственный раз он хотел это сделать не для себя, а для неё. Но серые промозглые небеса были пусты. Единственное доступное для него небо, которое воплощала в себе Зое, они продали крысам в халатах врачей СС, как рассказывала в одно из посещений еще до конца не деградировавшая его половина.

- Почему им? – так и не понял логики, сжавший кулаки охотник за головами.

- У них нюх на элитные матки, - попыталась вспомнить Зое, - больше чем они – не заплатит никто. 

         Они переговаривались через пуленепробиваемое стекло – словно он мог бы покуситься на её жизнь. И тоже играл где-то фоном «Реквием по мечте». Он почти не любил музыку, но видимо это было одним из способов воздействия на пациентов: трогательно и сентиментально, так как предполагалось, что Зое любит этого коротко стриженного ежиком парня, и уже другим реальным врачам надо было знать, как ведут себя подопытные в разных условиях внешнего воздействия.

- Потерпи, – он прислонил руку с свинцовому стеклу, - я обязательно вернусь. Есть одно дело. Они заплатят – этой суммы хватит на хоть какое-то восстановление. Они обещали.
 
         Но Зое, казалось, уже полностью ушла в музыку другого мира. Если то, что стояло за этим, можно считать миром. Он не был сентиментален, оттого почти безжизненное, какое-то сморщенное, рано постаревшее лицо Зое, обрамленное прядками седо-пегих волос, в морщинках которого он только угадывал текущие по лицу тонкие бороздки слез, хотелось размозжить одним ударом кулака. Он бы врезал по этому экрану – пусть бы только что-то изменилось. Рот фронт, – как  окончание истории. Но менять происходящее было некому. Седые грязные небеса были столь же  глухи к женщинам с ампутированными матками, как и к  проданным невестам с вымышленной Гревской площади.   

        Правда, именно тогда он рискнул – и пошёл в Собор. Где этот чертов Бог? Раз уж он висит у них на крючке – должен быть кто-то, кто понимает,  к чему клонится история. Но подойти к священнику – показалось слишком рискованным. Да и станет ли тот вникать в мало ему подвластное дело? Оставалось привезти этих  заказанных девиц – а дальше будь, что будет.

        Делай, что должен – и будь, что будет. А ничего не будет.  Еще одна ночь. Лодочник и остров в ночи. Ночь колибри. Неприметных таких птичек.  Но от этого ещё более опасных. Синие на красном кресты в небе. Так всё ж таки оно обитаемо? Но додумать нет возможности. Ещё один провал памяти. Еще один просмотр вестерна «Непрощенный», который на этот раз заканчивает другой новостной канал, уверяющий что в 17:00 ситуация в Осло взята под контроль. Мелькают машины скорой помощи. Мельтешат раненные в каком-то очередном шоу. Борцы за очередную идею фикс минируют машины аммиачной селитрой и мазутом.

        Он вышел под слегка просевшее на землю небо и поразился своей наивности. Только что на глазах разнесло в щепки столицу западной цивилизации – и боги скандинавов остались глухи. Но пасаран?  Так кажется салютовал тот парень под небом с синими крестами. Так кому – но пасаран? Парень отчего-то не идет из головы. Что-то в репортаже заставило вспомнить именно о нём. Вот хрень – флаги на доме, где произошёл взрыв! Кому здесь во Франции есть дело до их  флагов? Разве что в виде норвежской селёдки. Хотелось выйти из логова и затеряться среди людей. Но он только спустился в ближайший магазинчик, прикупил пива и разогретых сосисок и вернулся в номер. Нет, мир не удивился и не замер. Парижу не было дела до Осло. Что впрочем не могло стать чем-то удивительным. Парижу не было дела даже до парижанок. А это однозначно значительно хуже. Одному ему не удалось вытянуть Зое из лап химерных торговцев счастьем.

         Хотелось зарубиться снова в какую расовую дискриминацию индейцев, как неожиданно включенный на прежнем канале телевизор начал вещать  полный Апокалипсис. Кто-то расстрелял целый остров. Чуть дальше Осло психи открыли огонь по ни в чем не повинным людям. Пойманные в ловушку отсутствием сообщения с материком, участники какого-то фестиваля  были  убиты на месте. Сколько распрощалось с  жизнью в этот пятничный вечер репортерам пока уточнить не удалось,  врачи прибыли на остров только после того, как было объявлено, что их жизни ничего угрожать не может. Спасать одну жизнь ценой другой жизни в Норвегии считается  бессмысленным. А ведь он хотел спасти Зое ценой даже не одной – а трёх жизней?  Будь он норвежским врачом – ясно, что ещё до начала всего возникло бы это противоречие: бессмысленности обещанного чуда для какой-то безумной девушки.

          Он просмотрел все репортажи, все аналитические программы по поводу острова мертвых, по поводу заказчиков и исполнителей – но так и не увидел главного: нигде не всплыли закадровые голоса, никак не дал о себе знать тот, маячивший стеллой бело-серый балахон со скрывавшим лицо капюшоном; остался только маньяк-одиночка, к удивлению не сменивший приветствие «рот фронта» на «зик хайль», но при этом позиционирующий себя не как интер-бригады, а как фашистский последователь европейского расового порядка. Псих что-то лепетал о возмездии за Югославию, о каком-то очищении континента от крови мусульман, о своей исключительной роли в истории, при этом осутствовал краеугольный камень – не было тех, кто прогонял в подсознании четким полу-металлическим голосом что-то очень напоминающее инструкции по этому обкуренному идейной пропагандой наемнику. Ему нужна была не разгадка синих крестов за сутки до трагедии, ему хотелось определиться – кто его истинный хозяин, и за что его могут пришить как ягнёнка в каком-нибудь  очередном их мюзик-холле.

         Показанный в одной из программ, растиражировавших  неожиданно всеми тв- каналами еврозоны  подробности произошедшего в норвегии,  пожилой мужчина с  проплешью на макушке, дававший интервью спиной к зрителям, словно, боясь быть узнанным,   утверждал, что он отец  того самого скандинавского охотника за скальпами мусульман, уверял,  что его сын после случившегося должен был покончить с собой - стало интересно, какое дело пожилому джентльмену до 77 трупов записанных за его сыном норвежской правоохранительной системой? Неужели он не понимает, что сын всего навсего зомбированная пешка, которой жертвуют в начале партии  опытные гроссмейстеры, чтобы вовлечь противников в азарт игры?  Собственно, этот отец ему не понравился. Мать же, как и всякая мать, как его собственная, оказалась на высоте. Но это делало женщину заложницей мурзона, разыгрывавшегося на глазах ошельмованной общественности. Ощущалось, исходя из личного опыта – той осталось недолго. Он вспомнил, что его собственную мать добили очень быстро – матери таких сыновей обычно обречены, система съедает их на редкость безжалостно, хотя к кому она хоть когда испытывает жалость.

         Так и не поняв главного: своей  роли в этой бессмысленной истории, он получил новое задание и временно выпал из реальности происходящего. Его снова командировали на юг. Объектом была средних лет гречанка. Добыть требовалось установленную по месту аппаратуру: троянский  конь. Чья была техника не уточнялось, и он опасался, что за дамой могут вести наблюдение настоящие хозяева, что всегда чревато лишними затратами денег и энергии. Однако, дельце оказалось пустяковым, по всей вероятности  объект был в режиме автономии или ожидания, и если самому не оставить отпечатков пальцев, то ищи его неизвестно где. Аппаратура оказалась закамуфлирована под  систему: кибер-китти  с довольно приличным внутренним наполнением. Мадам была вполне ухожена и  досмотрена со стороны поставщиков информации, чувствовалось, что о ней заботились. До определенного часа: Z.

           Он, разумеется, наступил. За изрезанное лицо проститутки из «Непрощенного» его вряд ли кто спросит. Извлеченные материалы  поступили на базу, а раскромсанная шрамом Z греческая красотка осталась деградировать физически и психологически в небольшом  городке у подножья Олимпа. Тоже мне праматери цивилизации: полностью выеденные изнутри настоящей цивилизацией богов. «Мне очень жаль», - закрыл когда-то тему по его Зое заместитель главного врача, которого ему все ж таки удалось достать. Ему жаль. Интересно, которою из них. Ту что лежала под их электронными скальпелями, или тех, которые были принесены в жертву, чтобы отнять у эскулапов его  девушку?