В больнице

«Нет, это не мой случай из жизни…И мой ли он был? А было ли в моей жизни что-то? Что-то, кроме этих белых стен, грязных деревянных окон, висящей люстры над моей головой? Было ли в ней что-то радостное, что-то, что могло бы кадрами проноситься в голове под «Лето…» О.Митяева? Где моя маленькая жизнь?

Вот оно…еще немного… Есть. Маленькое воспоминание, не съеденное тонной лекарств…преднизолоном и еще каким-то…не помню. Я смеялась и прыгала от радости, когда мама и папа положили мне под елку пластиковый миксер, который я так упорно просила в письмах к Деду Морозу. Помню! Было это в 2002 году. Миксер тогда стоил больших денег, он был зеленого цвета, включался кнопкой, и с его помощью можно было даже замешивать тесто. Я притащила свою долгожданную игрушку на кухню, водрузила на большой-большой, заставленный салатами, курицами и тортами, стол, за которым сидели всевозможные родственники и знакомые: от бабушки с дедушкой до троюродных братьев и друзей семьи. «Глядите, какой мне Деда Мороз миксер подарил! Я теперь взрослая и могу жить одна!» – важно заявила я, серьезно распаковывая миксер перед заинтересованными лицами, чтобы всем было хорошо видно. «Обернись», – улыбнулась мама, глядя на меня. А сзади! Папа как-то прокрался мимо и включил елку. Она мерцала в темноте, переливалась огоньками и наполняла огромный зал волшебным сине-белым свечением, за которым, казалось, придет сам Дед Мороз и подарит что-нибудь еще. Огоньки бегали по комнате, то замирая, то мерцая снова, и светились-светились-светились…» – на этом моменте выдавленных из-под пелены безразличия воспоминаний слеза покатилась из моего высушенного и слипшегося глаза. Как бы страдальчески я не выглядела в тот момент, я была в том положении, в котором была: лежачая на больничной койке под шерстяным колючим одеялом в двухместной палате. С ранами по всему телу, с синяками под глазами, с чувством не безразличия, но усталости от всего, что виделось мне вокруг.

Белая старая дверь скрипнула. Медсестра вошла в палату, громыхая привычным железным столиком с разложенными на нем шприцами, бинтами и ножницами и c белой железной палкой на ножках с крючками. На них обычно висели пластиковые пакеты с жидкостью. Хорошо, что капельницу привезли в палату. Не придется идти в медкабинет. По утрам там бывает очередь. Бабки ругаются друг на друга, выясняя, кто стоял первым. Некоторых тошнит. Кто-то кашляет. А в углу на лавочке около медицинского кабинета обыкновенно сидят мамы, что ходят каждое утро к своим детишкам, которые лежат в дерматологии одни, потому что уже взрослые. Мамы жужжат, как пчелы, – рассказывают друг другу истории болезни своих детей. Потом высовывается старшая медсестра и громким «Тише!» успокаивает собравшихся. Стоит медсестре скрыться, толпа начинает шуметь вновь.

– Ай, больно, – я уже хотела одернуть руку, но вспомнила, что мне могут порвать вену. Они у меня тонкие. И спрятаны глубоко. Пришлось хорошенько стиснуть зубы.
– Не двигайся, – приказала девушка. На вид ей было не больше 25-ти. Добрые глаза и выбритый в форме бабочки висок – как странно сочетались в ней дерзкая и грубая внешность с человечностью. Мне нравилось, когда она приходила. – Кожа очень толстая, сухая, мне трудно попасть. Так…
Она сняла жгут с руки, и я почувствовала, как жидкость стала вливаться мне в руку. – Готово! А твоя мама придет сегодня? – поинтересовалась сестра, впрыскивая шприцем лекарство в пакет с физраствором.
– Нет, мама сегодня не сможет. Она звонила мне час назад. Посидите со мной? Мне скучно. Еще 2 часа с этой штукой лежать. Даже книжку не почитаешь, – смотрела я на нее умоляюще и даже жалостливо.
– Ты последняя пациентка…могу, но недолго. Потеряют.
Она присела на край пустующей кровати, что стояла напротив моей через окно.
– А какие книги ты любишь читать?
– У меня есть любимая…– не вру ли я? И стала перебирать в голове все: от «Преступления и наказания» до «Поющих в терновнике», – «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».
– Какая? –
непонимающе
смотрела на меня она.
– «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», – повторила я. – Эта книга о мечтах, о полетах, о том, как добиться целей. Ее написал Ричард Бах. Мне кажется, я Чайка Джонатан. Но он взлетал и изучал новые способы полета – от физического до полета сознания. Он поднялся вверх и долетел до высот невиданных, мечтательных. Я бы встала, расправила руки и полетела высоко-высоко, – я смотрела на обшарпанный потолок и видела в нем небеса и невиданные доселе дали. – Написала в этой палате 10 стихотворений и 5 рассказов. Я бы книжки писала…Мне есть, что сказать…А есть ли мне, что сказать? – я задумалась. Было ли в моей жизни что-то волшебное? Было ли в ней что-то интересное, что-то, что я смогу рассказать, чем смогу достучаться до людей обычных, до людей простых?
Вдруг она вытащила меня из размышлений, вернула в мою белую палату, под мое колючее одеяло.
– Мне кажется, каждый человек может написать свою книгу жизни. Всем нам есть, что сказать. Что интересное с тобой случалось?
А что случалось со мной? Помню, мне было 12, и я подружилась с моей учительницей по географии. Она всегда строго смотрела на учеников. Ее звали Анна Станиславовна. Младшешкольники вздрагивали, когда она проходила мимо. Все знали: стоило попасться ей на глаза, она посмотрит на тебя сверху вниз и позовет по фамилии: «Ивле-е-ев! Подойдите-ка сюда!». И попробуй не подойди! В это время твое сердце уходило в пятки, волосы на руках танцевали ча-ча-ча. Она любила меня. И я не знаю, за что. Она умерла. Помню, как молчали на выпускном всей параллелью. Ее лицо показывали на большом экране. А еще помню свой первый поцелуй... в воротник куртки того самого парня, который был у каждой девушки. Не воротник, а парень. Помню, как смущались с ним потом целый месяц и боялись подойти друг к другу. Помню, как сидели ночью с друзьями на песке на берегу моря под луной и пели песни под гитару у костра. Это было на Кипре. Как шли в -29 с катка с друзьями ночью. Продрогли насквозь! А потом пили глинтвейн у меня дома. Помню первую двойку в 8-ом классе, первую победу на олимпиаде по математике в 7-ом, первое расставание в 9-ом, как хлопала дверью, когда ссорились с родителями, помню, как рыдала подруга, когда я уезжала в другой город 2 года назад, помню, как бегали по ночам на красный сигнал светофора…Глупые школьники. Как прятались от родителей с тем-самым-парнем, первые прикосновения, стыд, любовь. Помню и другие больницы, и слезы мамины помню. Помню, как говорили: «Ты, Огородникова, не сдашь! ты прогуливаешь!» Ты…ты…ты… Нет, я прожила прекрасную жизнь. И я ЖИВУ ее так, как умею. Было! Было, что вспомнить! Нет, не все в наших жизнях идеально. Мы не Боги. Но мы знаем цену настоящей дружбе и истинной любви. Мы знаем, что такое родительская любовь. Мы, рассуждающие о смысле жизни. Сдающие зачеты в последний день. Молодые и счастливые. Да, мы играем в телефоны и пялимся в свои компьютеры, спорим и грозимся уйти из дома. Мы трудные. Мы сложные. Мы молодые.
– Есть! Есть интересное! Я живу!... Я расскажу! Мне есть, что сказать!
Но медсестра ушла. Испарилась? А я и не услышала. Кто-то ходил по коридору взад-вперед. За окном загорелся желтый фонарь. Небо почернело, все готовилось ко сну. На стенах заиграли полоски света. Белые и рыжие. Ах, старый фонарь! Надо мной все еще тускло горела больничная лампа. «Отбой!» – кричал медбрат. «Отбой, двести двадцать третья!» – сказал он, строго глядя на меня из-за дверной щели.
Я кивнула. Он потянулся к выключателю, и свет погас.

Я долго думала в ту ночь. А может, все испытания, болезни даются нам, чтобы мы поняли? Поняли наконец, зачем мы есть. И стали ценить ее, короткую и единственную. Неповторимую нашу жизнь.

«Ради Вас, Анна Станиславовна», – шепнула я себе под нос и уснула.

***
Через 2 недели меня выпишут, и я вернусь к творчеству вновь, поступлю в архитектурный институт, заболею, уйду оттуда, подам документы на режиссуру и журналистику. Но это потом. А пока я спала и знала, что нужна. И прежде всего себе.