Мой маленький народ. Передача наследства. 2

/Продолжение/

Однажды я возвращался из института (в Строителе) загорским поездом. Народу в поезде было много. И вот, разглядывая по привычке лица, я вдруг увидел НЕЧТО: через три «купе» от меня у окна сидел пожилой мужчина с лицом ОТТУДА, из журнала «Нива», из каких-нибудь 1880-х годов! И первая мысль: я должен его не потерять, ибо в жизни уже бывали случаи, когда из-за стеснительности мой корабль уходил, оставив меня на пустынном берегу! Я стал накачивать мышцы наглости, чтобы не проглотить язык.

Моё предложение прозвуало просто: «Извините, но я хотел бы с Вами познакомиться!». Мужчина нисколько не удивился, как будто такое ему предлагают каждый день. «Хорошо, – ответил он. – Я сойду вместе с вами и дальше поеду следующим поездом». Мы пробалакали на платформе битых два часа, а поезда все проходили и проходили! И только необходимость прервала нашу беседу. Но мы договорились о встрече. Звали моего нового друга Илья Александрович Цареградский...

Мы были как два самодостаточных влюбленных. Правда любовь наша была уж слишком странной: невероятно, но за три года наших отношений мы ни разу не заговорили о быте, а всё – история, политика, философия, литература, любовь... Это-то и привело нас к беде: однажды я по не зависящей от меня причине на встречу приехать не смог, а коррдинат друг друга у нас не было... Но три года я имел величайшего из Учителей, а Илья Александрович, надеюясь, – благодарнейшего из Учеников...

***
Эти заметки я начал писать, находясь под сильным впечатлением от романса «Белой акации гроздья душистые» в исполнении Марии Пахоменко. Не владей я искусством управления своей психикой, то мог бы и застрелиться – по легенде, так стрелялись в Париже белые офицеры на концертах Петра Лещенко. Мелодия романса, конечно, уникальная: это однозначный реквием по нескольким поколениям малого русского народа – от 1860-х до 1930-х годов.

Романс вроде бы про любовь и прошедшую юность, но мне почему-то кажется, что «недобитые враги народа» посвятили его ушедшим поколениям Людей. Читая воспоминания Павла Милюкова о подмосковном детстве в 1870-х годах, я не видел диссонанса с тем, как если бы они относились к 1950-м годам – точно такое же ви'дение мира, точно такие же влюбленность, интересы, увлечения, ценности! И это был прекрасный мир, если бы не знать, чем он закончится. Вообще-то говоря, в этом отношении (в смысле тождественности мироощущения) Павел Милюков может быть эталоном: как будто я жил ВМЕСТЕ с ним! И было бы интересно почитать воспоминания о юности, написанные другими людьми либеральной культуры. (Мысль эта пришла мне в голову только сейчас, так что если кто может дать ссылки на такие воспоминания, буду весьма признателен!)

И вот в 1917 году произошла катастрофа, затронувшая полмира и продолжающаяся по сей день: эти тихие, нормальные, миролюбивые люди были объявлены врагами. И что интересно: неважно, чьими, а важно, что врагами, подлежащими уничтожению. И началось их истребление, в основном без – за отсутствием таковых – суда и следствия. Это уже потом для какой-то международной игры и затуманивания «общественного» мнения им стали лепить тёмные ярлыки врагов народа и английских шпионов, хотя это было излишне, ибо их уничтожали за либеральную культуру, за интеллигентность – ЗА либеральные («западные») ценности и способность МЫСЛИТЬ!

Хочется обо всем этом не думать, но я, к сожалению, родился со способностью мыслить и не думать никак не получается. И сам я оказался неистребленным лишь волей случая, а друзья – Толя Марченко, Витя Томачинский и другие – остались заключенными навечно... Не спасало от гибели сознательное (по неграмотности) и сотрудничество с Системой Зла. Вполне нормальные люди с либеральными взглядами (думаю, такими они были и в юности), как ставшие впоследствии нашими друзьями старый большевик Алексей Снегов и французский коминтерновец Жак Росси, получили по сути пожизненные сроки, спасла их лишь хрущевская оттепель...

***
...Но я вернусь к Илье Александровичу. Этот еврей с внешностью Карлсона, который живет на крыше, был САМЫМ милым из всех людей, встретившихся за всю мою жизнь! Мне было двадцать, а ему – за семьдесят. Настоящий дореволюционный питерский интеллигент. И я, загипнотизированный его человеколюбием, потерял всякую способность интересоваться причинами: как ему удалось выжить в этом мире? как он пережил Ленинградскую блокаду? и вообще: КТО он?! И разве не чудо, что на всем свете мне единственному довелось упиваться его добротой!

В Интернете я нашел лишь одну фамилию человека, кторый мог быть (а был ли?) его братом – начальник магаданских концлагерей. Еще у него в Ленинграде была дочь, с которой он поддерживалл постоянные, но, как мне показалось, не слишком теплые отношения. И что интересно: при моем богатейшем сегодня опыте общения с людьми практических всех видов деятельности и не могу выдвинуть ни одной гипотезы о его профессии! (Через пять лет подобное повторится с другим загадочным человеком, но тот хоть сам хотел, чтобы я ничего о нем не знал!..) Короче, по профессии Илья Александрович был... Человек!

Сегодня, когда многое уже позабылось, я задаю себе вопрос: ну и чем же могли часами азартно общаться молодой «оболтус» и старый «дурак»?! Но ничего не могу вспомнить. Единственное, что сохранилось в памяти, это его рассказ о расстреле Хрущёвым демонстрации рабочих в Новочеркасске в июне 1962 года – тема, за разговоры о которой в то время можно было и срок схлопотать. Мы оба понимали, что живём в самом большом в истории концлагере под названием Советский Союз...

Илья Александрович жил в СВОЁМ мире, во внутренней эмиграции, куда уходили многие информированные интеллигенты. Большинству советских обывателей это явление было незаметно, так как «эмигранты» не видели безопасной для себя возможности рассказывать об этом налево и направо (а кто много болтал, тот отправлялся в края далекие, а то и еще дальше). Спасительным миром для Ильи Александровича были произведения британского писателя Сомерсета Моэма. Ну и я, которому он завещал свой Дух, свою Нежность, свою Мудрость, благодаря чему и я на несколько часов в неделю оказывался в умном и человечном мире. Одно только докучало в этой «эмигрантской» жизни: пусто прожитую жизнь заново уже не переиграть...

/Продолжение следует/