Время и место... Окончание

15. «Москвич в Гарольдовом плаще»


А, в отличие от Онегина, москвич по рождению Пушкин  своей надменной столичной штучке Бакуниной в своем стихотворном романе в ответ на ее очередные «комплименты» – что? Седьмую главу оснащает сразу тремя эпиграфами о любви к Москве из творчества самых авторитетных в глазах современников и лично самой достаточно образованной женщины Бакуниной, писателей. «Москва, России дочь любима,//Где равную тебе сыскать?» – спрашивает вместе с постоянно проживающим в Москве Иваном Ивановичем Дмитриевым, поэтом поколения дядюшки Екатерины А.М. Бакунина. «Как не любить родной Москвы?» – задает Бакуниной риторический же вопрос вместе с гением в уже его собственных глазах, поэтом их с Екатериной поколения и тоже «провинциалом» Евгением Боратынским. «Гоненье на Москву! Что значит видеть свет!// Где ж лучше?//Где нас нет», – иронизирует по поводу столичного снобизма Бакуниной вместе с другим их современным гением, родившимся и выросшим в Москве и близ нее, а ныне живущим в значительной мере по заграницам дипломатом и поэтом Александром Грибоедовым.
Параллель такая: он, Пушкин, – не «подражанье» Байрона, не «ничтожный призрак» упомянутых в его эпиграфах классиков-москвичей Державина и Дмитриева, а просто самобытный гений, явление общероссийского масштаба, чего никак не хочет признать его слепая в своем упрямстве возлюбленная.
Кажется, чтобы пуще позлить свою спесивицу Екатерину, Пушкин в седьмой главе «везет» таки героиню своего романа Татьяну Ларину в Москву – на как бы второсортную, после придворной петербургской, ярмарку невест. То есть, в очередной раз весьма бестактно намекает Бакуниной еще и на ее не соответствующее возрасту  обусловленное семейной финансовой несостоятельностью социальное положение.
С иронией описывает он ларинские приготовления к путешествию и приводит весь непрестижный перечень везомого ими в Москву «добра»:

XXXI.

Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч,

XXXII.
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форрейтор бородатый.
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота… (VI, 152-153)

«Последний срок» – это, наверное, середина декабря, когда пришли морозы и установился, наконец, зимний путь. Ларины торопятся к началу сезона балов, поскольку денег у них маловато – «довольно для одной зимы» (VI, 150) Да и путь «на своих» лошадях займет немало времени, несмотря на то, что, как замечает опытный путешественник Пушкин, зимние поездки гораздо быстрее и комфортнее межсезонных:
 
XXXV.

За то зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне. (VI, 154)

Как известно, на «неутомимых …тройках» почтовых по зимнему пути в то время можно было «пролетать» в час по 10-12 верст. На «своих», понятно, – гораздо медленнее. Но если бы Ларины ехали в Москву из Тверской губернии (меньше 170 верст), то им на это потребовалось бы и по самому медленному счету (скажем, по 8 осенних верст в час) менее двух дней. А если «семь суток ехали оне», то, значит, преодолевали расстояние в более чем 600 верст, как будто, действительно, отправлялись в Москву из Санкт-Петербурга. Да и въезжают ведь Ларины в нее по Петербургской дороге – со стороны Петровского замка.
В древней российской столице Пушкин селит прибывшую в двадцатых числах декабря 1826 года Татьяну прямо «у себя» – в Большом Харитоньевском переулке, где в раннем детстве жил с родителями в съемных комнатах одного из флигелей дворца князя Юсупова:

У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился...  (VI, 156)
 
Да мало того, что селит – еще и роднит не имеющую собственных титулов, но всячески подталкиваемую матерью к их приобретению через замужество Бакунину-Татьяну с богатым княжеским родом Юсуповых: Ларины приехали в гости к тетке Татьяны княжне Алине, а в 20-е годы в Москве в Юсуповском дворце действительно ведь жила княжна Алина – сестра князя Николая Борисовича Юсупова Александра Борисовна.
Там, в Москве, Татьяне, как самому Пушкину недавно в «бакунинском» Царском Селе в разговоре с предубежденной в отношении него матерью Екатерины, совсем не уютно. В родственных домах, куда Татьяну начинают вывозить на следующий же по приезде день, ее разглядывают как диковинку:

XLVI.

Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинцияльной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Цалуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде,
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,

XLVII.

Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем,
И им не делится ни с кем. (VI, 158-159)

В общественных местах (в театре, на балах в Дворянском собрании…) Татьяна тоже, подобно самому Пушкину, – инородный «предмет»:
 
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят,
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной,
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей. (VI, 160)

«Шут печальный» у дверей, понятно, – сам с юности пишущий для своей возлюбленной Екатерины Бакуниной бесконечный свод элегий ее единственный бессменный воздыхатель Пушкин. Несмотря на то, что неумолимые Бакунины в Царском Селе попросту «указали» ему на дверь, ему совсем не хочется ставить в своем романе точку. Он, напротив, старается обострить интригу – назло своей 32-летней незамужней сердечной подруге Бакуниной сразу – уже в зимнем сезоне 1826-1827 года! – выдает свою Татьяну Ларину замуж. Конечно же, в соответствии со смехотворными для него требованиями бакунинской маминьки, – непременно за князя и генерала. О чем Пушкин и докладывает нам в романе со своей вечной грустной иронией:


LIV.

Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули,
И локтем Таню враз толкнули
И каждая шепнула ей:
— Взгляни налево поскорей. —
„Налево? где? что там такое?“
— Ну, что бы ни было, гляди...
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое...
Вот отошел... вот боком стал...
„Кто? толстый этот генерал?“ (VI, 162-163)

Может, Пушкину теперь не так уж досадно отдавать свою Татьяну замуж потому, что  во время написания последних глав романа он уже присмотрел и себе судьбу? В декабре 1828 года на балу у танцмейстера Йогеля в московском доме Кологривовых успел влюбиться в шестнадцатилетнюю Наташу Гончарову, по более поздней оценке князя Петра Вяземского, «первую романтическую красавицу нынешнего поколения». При описании бала в Дворянском собрании в седьмой главе у Пушкина есть неожиданная и загадочная строфа:

LII.

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань. (VI, 161-162)

Он просто не мог не обратить внимания на эту девушку в белом платье и с золотым обручем в волосах в стайке ее сверстниц. Юная Наташа сразу напомнила ему такую же высокую, тоненькую, длинношеюю, темноволосую и темноглазую, белокоже-«чистенькую» – как бы особо, по-европейски «отмытую» – былую его девушку Жозефину Вельо. Ну, совершенно тот же самый тип «его» женщины! Пусть даже на акварелях Вольдемара Гау Наталье Николаевне в 1843 году уже за тридцать, а покойная Жозефина перерисована им в 1835 году с единственной уцелевшей изрядно подвыцветшей акварели в максимум 17-летнем возрасте.
Своей будущей теще, москвичке Наталье Ивановне Гончаровой, Пушкин 5 апреля 1830 года признается по поводу ее дочери Наташи: «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась…» (XIV, 75) Не для того ли на самом деле и «привез» свою Татьяну Ларину в Москву, чтобы между прочим «показать» неуступчивой Екатерине Бакуниной ее реальную замену – свою новую юную и внешне очень привлекательную пассию?


16. «Для бедной Тани все были жребии равны…»


После отказа матери Бакуниной в Царском Селе объясниться с глазу на глаз с самой  Екатериной Пушкину удалось лишь спустя год – в мае 1828-го. Опять – в Царском, куда он устремился, на этот раз без предупреждения, по своему обыкновению, в двадцатых числах. Рассчитывал, что в отсутствие матери разговор у них с Екатериной получится более сердечным и конструктивным. И, как обычно, …просчитался: получил и от «своей» Бакуниной очередной «отлуп». Причем – окончательный и бесповоротный.
Как тот, который даст Онегину Татьяна в самом конце романа – в начале марта («в воздухе нагретом//Уж разрешалася зима»  - VI, 184) 1829 года: «…Сегодня очередь моя». У Бакуниной, конечно, претензии к Пушкину были гораздо более существенными, чем у Татьяны Лариной, которая с годами сумела разумно оценить то, как поступил с нею Онегин:

XLIII.

„Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь... Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой... (VI, 186-187)

Пусть даже благородный поступок Онегина и не принес ей счастья. Татьяна поступает с по иронии судьбы теперь влюбленным в нее Онегиным точно в соответствии с идеалом пушкинской молодости в лице выданной замуж таким же образом и, несмотря на это, безмерно уважающей своего мужа и свой супружеский долг Екатерины Андреевны Карамзиной:

XLVII. 
 
„А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна“.(VI, 188)

Майская отповедь Бакуниной Пушкину была такой жесткой, что он даже не решился подойти к ней перемолвиться словом и 5 сентября 1828 года в загородном Приютине, на именинах дальней родственницы Бакуниных Елизаветы Марковны Олениной. Тем более что, словно предвидя новые домогательства Пушкина, Екатерина сюда приехала не сама, а в сопровождении собственной 51-летней маминьки.
Пушкин в этот период бывает у Олениных частенько, потому что усиленно ухаживает за 20-летней хозяйской дочерью Анной Алексеевной. На глазах у Бакуниной он делает это особенно показно и старательно – пытается всколыхнуть в своей давней пассии хоть какие-то чувства. Но маневры его успеха не возымели. Как замечает он в восьмой главе романа:

ХХI.

Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют -
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг. (VI, 178)

Облик же своей взрослой, замужней Татьяны для восьмой главы он, похоже, в тот приютинский вечер со своей по-прежнему желанной и неприступной Бакуниной все же «списал». И нарочно встроил в его описание в романе собственную метку – осуждаемый его любимой девушкой его якобы «слов модных полный лексикон»:
 
ХIV.

Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал…
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал…
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Ducommeilfaut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

ХV.

К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале: и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу...

ХVI.

Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме...)
Но обращаюсь к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была. (VI, 171-172)

Но каким образом оказалась в Приютине, вероятно, в первый и последний раз Екатерина Бакунина? Не пооттенять же своим достойно-скромным поведением приехала романную «блестящую Нину Воронскую» – Наташу Кочубей, волшебницу Наину пушкинской поэмы «Руслан и Людмила»? Как, впрочем, не без личного интереса прибыл сюда и другой редкий в Приютине гость – пушкинский старший его на семь лет приятель его молодости Александр Александрович Полторацкий (1792-1855), пасынок вышеупомянутой тетки Екатерины Бакуниной Татьяны Михайловны Полторацкой.
Скорее всего, родня устала наблюдать неприкаянность жизни весьма достойных и еще достаточно молодых членов своего клана, Екатерины с Александром. И две тетки Полторацкие – Татьяна Михайловна Бакунина-Полторацкая с Елизаветой Марковной Полторацкой-Олениной – не без поддержки матери Екатерины подсуетились в целях выдать засидевшуюся в девках племянницу одной за экономически крепко стоящего на ногах племянника другой. И здесь, в имении тетушки Полторацкой-Олениной, для них были не просто ее именины, а …смотрины.
Екатерина со своим будущим мужем, «в сраженьях изувеченным» генералом (VI, 187) Александром Полторацким, в юности вряд ли могла общаться ввиду его военной карьеры. Она прервалась в 1813 году ранением Александра «пулею в грудь через лопатку» во время сражения под саксонским городом Люценом. Полторацкий долго лечился, пока в 1822 году, наконец, не был уволен от службы «за совершенной неспособностью к оной по болезни» с чином всего лишь капитана (репрессия за бунт Семеновского полка, в котором он служил, хоть и находился во время этого события на излечении).
В отставке Александр Александрович смог вплотную заняться приведением в порядок своего наследственного тамбовского имения Рассказово, в чем достаточно преуспел. В 1828 году он выхлопотал себе и денежное содержание по инвалидности. Еще в начале своей отставной жизни женился на дочери тамбовского дворянина Андрея Васильевича Тулинова Елизавете, но в 1824 году его 21-летняя супруга умерла в родах, и к 60-летнему приютинскому юбилею тетки Полторацкой-Олениной он уже пятый год жил вдовцом.
Говорить о Бакуниной и Полторацком как о паре в обществе начнут только года через два. Поэтому, слагая восьмую главу своего романа болдинской осенью 1830 года, Пушкин в черновиках словесно рисует свою любимую девушку Бакунину в «гостиной истинно дворянской», наподобие знакомого ему с юности дома его друзей Карамзиных, в лице той, кто еще только дожидается своего счастливого часа:

И та, которой улыбалась
Расцветшей жизни благодать,
И та, которая сбиралась
Уж общим мненьем управлять,
И представительница света,
И та, чья скромная планета
Должна была когда-нибудь
Смиренным счастием блеснуть,
И та, которой сердце, тайно
Нося безумной страсти казнь,
Питало ревность и боязнь, —
Соединенные случайно,
Друг дружке чуждые душой,
Сидели тут одна с другой. (VI, 628)

Строфа эта, впрочем, не войдет в окончательный текст. Счастливое «когда-нибудь» для Екатерины Павловны Бакуниной наступит только в 1834 году – аж через три года после женитьбы самого Пушкина на Наталье Гончаровой. В романе же Пушкину остается только делать вид, что свадьба «родни и друга» безымянного князя и генерала с Татьяной Лариной для его Онегина – неожиданность:

"Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?" –  Около двух лет. –
"На ком?" –  На Лариной. –  "Татьяне!"
 – Ты ей знаком? –   "Я им сосед".
–  О, так пойдем же. –  Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего. (VI, 173)

«Около двух лет» – значит, с романной зимы 1826-1827 по осень 1828 года. Сосед – потому что Баховкино, имение родного дяди Александра Полторацкого Павла Марковича, находится, как уже отмечалось, всего в 30 верстах от бакунинского Прямухина.
Родство же Онегина с мужем Татьяны кажется очередным пушкинским «противоречием». Но разгадка и ему не такая уж сложная: Пушкин с Полторацким, действительно, «родственники»: братья. Да, братья по масонской ложе Трех Добродетелей. Александр Полторацкий в этой ложе был посвящен в 1815-м и произведен в подмастерья в 1817-м, а Пушкин успел лишь баллотироваться в конце 1818-го года – незадолго до ее закрытия, но вступил-таки в иллюминатство несколько позже, в кишиневской ложе «Овидий».
Вероятно, именно с кажущейся теперь несерьезной прямо до комичности деятельностью в ложе связаны «проказы, шутки прежних лет», которые вспоминают и над которыми смеются на вечере в доме у князя муж Татьяны и Онегин на следующий день после их встречи в высшем обществе. Как вполне могли смеяться над тем же на оленинских именинах сами Пушкин с Полторацким.


17. «Где, где смятенье, состраданье? Где пятна слез?..»
 

Подробности свадьбы Полторацких Пушкин знает лишь со слов присутствовавшей на ней бывшей придворной сослуживицы Бакуниной Софьи Николаевны Карамзиной. Он не видел, понятно, «свою»  Екатерину в свадебном платье – как на портрете 1834 года, который написал не так давно женившийся на банкирской дочке бакунинский наставник в рисовании акварелью Александр Павлович Брюллов.
Сильно нарумяненная и закутанная в белоснежные атлас и кружева, Бакунина здесь выглядит вполне защищенной и умиротворенной. В сравнении с Пушкиным, у ее мужа было много существенных «плюсов». Во-первых, он почти на три года старше самой Екатерины. Во-вторых, его материальное состояние и душевные качества были хорошо известны не только ее дальней родне, но и родному младшему брату Александру Павловичу, который после выпуска из Лицея начинал служить в одном со своим тезкой Полторацким лейб-гвардейском Семеновском полку. В третьих, нынешний спутник Екатерины был не поэтом со скандальной славой, а серьезным человеком – вышедшим в отставку по ранению в сражениях с французами офицером. В-четвертых, он жил помещиком – просто был для этого достаточно богат.
При этом Екатерина, конечно же, знает, что проходить ее жизнь теперь  будет до скончания ее дней в принадлежащем Полторацкому имении в Тамбовской губернии. Кажется, ей ли, 17 лет проведшей в высшем свете, прожившей при царском дворе, радоваться такой перемене образа существования? В своем глубоком для в первый раз выходящей замуж женщины 39-летнем возрасте ей приходится с этим смиряться. По-настоящему тяготится своей двухлетней жизнью в столичном высшем свете лишь «идеальная» для Пушкина княгиня и генеральша самого конца восьмой главы  романа Татьяна Ларина:

ХLVI.

«А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас… (VI, 188)

Современники вспоминают, что супруг Екатерины – по романной иронии Пушкина «толстый» и «важный генерал» Татьяны Лариной (в действительности же, наподобие самого Пушкина, «маленький, худенький, очень живой человечек, с умным лицом и насмешливой улыбкой»)  –  любил и ревновал свою вторую жену. И, вероятно, не в последнюю очередь – к ее прошлому, из которого ему явно было кое-что известно. (Сысоев Владимир. Поэта первая любовь. Екатерина Павловна Бакунина. – Тверь, ЗАО СДЦ «Престо», 2006, с. 58-59) Не мог он, конечно же, не знать о проходившем едва ли не на его глазах романе Екатерины с придворным архитектором и художником Брюлловым. Наверное, в большей мере именно по этой причине свой портрет 1835 года заказал не старому приятелю своей жены Александру, а его родному брату, великому живописцу Карлу Павловичу Брюллову.
Не могла остаться необъясненной мужу самой Екатериной и причина появления травматической полоски у нее на видном месте – у подбородка. И лишь то, что было с нашей девушкой в ее далекой молодости, имело шанс остаться только их с Пушкиным тайной. В отличие от впечатлительной и эмоциональной Бакуниной, у пушкинской героини Татьяны вследствие жизненных неудач выработался поистине «нордический» характер:

ХХХIII.

Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...

ХХХIV.

Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал... (V1, 182)

Впрочем, как и Татьяна Ларина, хранить свои тайны Екатерина Бакунина, похоже, умела. К Пушкину же у Александра Полторацкого не должно было быть претензий хотя бы потому что, еще не предвидя его появления в личной жизни Екатерины, тот создал в романе для нее и себя как бы алиби. В ситуации Татьяны и Онегина, когда его герой своей «привычке милой не дал ходу», а вместо того весьма благородно сделал молодой неопытной девушке строгое наставление. Полторацкому ведь явно невдомек, что эпизод этот имел отношение в большей мере к первой половинке образа Татьяны – Жозефине Вельо. Ну да, как говорится, и слава Богу.
Да и сам Пушкин Полторацкому не конкурент – уже три года как женат. И закончил  свой стихотворный роман по-честному – болдинской осенью 1830 года, как только  Наталья Гончарова с разрешения своей матери согласилась, наконец, принять его предложение руки и сердца. Вечному скептику-Пушкину тогда вдруг  примечталось, что его ждет новая, другая жизнь…