Pubertas

Век двадцатый, год шестидесятый: мне 14 лет, учусь в 8 классе.
Воспоминания об этой поре затуманены моей безумной влюблённостью в персонажа во всех смыслах бесперспективного, с учётом моего дворянско-военного воспитания и духа времени, а это не хухры-мухры!
Моя первая любовь, безответная (и слава Богу!)  выражалась в томлении духа, рисовании цветными карандашами дивного образа вполне фатоватого красавца, походах с подружками по местам его предполагаемого проживания - «предмет» был из параллельного класса, второгодник и убеждённый двоечник, что придавало ему дополнительный, непонятный и волнующий шарм. Эта сладкая дурь длилась возмутительно долго, года полтора.
На этом фоне произошли важнейшие события.
Первая смерть в нашем доме - в декабре скончался дед Иван, он долго болел, а в животе у него была резиновая трубка с баночкой для отвода мочи. И с этим устройством, скрытым под просторным френчем, он выходил летом во двор, а бабушка Вера выносила  для него раскладушку поближе к пышной зелени акаций и сирени;  ребятня кучковалась  возле деда, угощавшего их беседой и конфетами.  И казалось - так будет вечно. Но всё закончилось морозным декабрём.
   ...Я стояла у расписанного белыми ледяными пальмами окна, дышала и растепляла пальцами проталины в них, радужные от набегающих слёз; силилась осознать произошедшее. (На кладбище нас с братом не взяли, берегли от холода и впечатлений, надо полагать).
Смерть...Когда мы были совсем маленькими, это слово уже знали: в городке, нашем Пентагоне, замкнутом дворе с пропускной системой, имелся свой «красный уголок». Одноэтажный деревянный дом в стиле «баракко» был выкрашен тусклой серо-зелёной краской и огорожен дощатым забором в тех же тонах.
Притягательность его была жутковата и заключалась она отнюдь не в запрете - малышню без родителей туда не пускали, да мы и не рвались, очень надо, подумаешь! Мы давно уже всё разглядели через удобные, низко посаженные окна. Ничего интересного: в красно-бордовой длинной комнате белели громадные гипсовые бюсты Ленина и Сталина, на стенах их же цветные портреты и ещё штатских каких-то, длинный стол с кумачовой скатертью.
И вот на этом столе однажды, поздней осенью, появился … гроб!
А в гробу, при погонах и орденах, спал военный человек (как же, спит! Помер он, мёртвый, раз в гробу, жарко перешёптывались самые осведомлённые из нас, теснясь у просветов меж досками забора). Вокруг стояли взрослые и двое знакомых мальчишек, потому что в гробу лежал их отец.
    Духовой оркестр дудел не Шопена, а душераздирающее «Вы жертвою пали в борьбе роковой...», взрослые входили и выходили, женщины плакали, тихо переговаривались, качая головами, и слово «смерть» долетало сквозь медный гул до нашего слуха...
    И долгое время мы обходили сторонкой страшный «красный уголок», а потом он куда-то исчез. Вместо него появились скрипучие качели, потом и они исчезли туда же, куда уходит всё на свете.
Вот и деда Ивана больше нет...Неслышный щелчок, словно запущен новый отсчёт времени. В гулкой тишине пустой и тёмной от ранних зимних сумерек квартире отчётливо слышен мерный стук о железную раковину капель из подтекающего крана на кухне. Словно часы водяные (слово «клепсидра» узнала годы спустя) — кап- кап, кап-кап, в дырку время вытекает...
    С тех пор угнездился во мне страх смерти - ухода бабушки, мамы, отца...О своей же смерти с таким острым страхом вовсе не думалось, хотя ...
   Как-то тускло и без следа в памяти прошли несколько морозных предновогодних дней, зато запомнились зимние каникулы, мой первый «выход в свет», правильнее выезд, но отнюдь не на «паре гнедых», а на электричке, в дом отдыха на одном из красивейших озёр Южного Урала.   
Там был устроен заезд для школьников старших классов. По этому случаю меня принарядили. Гвоздём моего выездного гардероба (одиноко торчащим, впрочем) было загодя сшитое на заказ маминой портнихой платье «по фигуре» - то есть, с облегающим лифом и расклешённой юбкой, с рукавами «в три четверти». С этим платьем из плотной шотландки, выявляющим мои созревающие титечки, чего я жутко стеснялась, меня примиряло наличие карманов, куда можно вдеть руки и тем самым обрести независимый вид.
К платью в крупную клетку на бешено зелёном фоне прилагались ярко-красные туфли-битюги на толстой микропористой подошве (других почему-то не нашлось).
Всю убойную силу, честнее, весь ужас моего «прикида» на языке 21 века, я в полной мере смогла оценить на новогоднем балу. Я стояла, засунув руки в карманы, прикрыв грудь до пояса своими толстенными косами, возле огромной разряженной ёлки и во все глаза глядела на вальсирующие по зеркальному паркету изящные (о, на каблучках!) туфельки и развевающиеся юбки из шёлка и тафты...обнажённые руки, и даже плечи!
А под всей этой немыслимой красотой, увенчанной головками с подозрительно пышными (ага, с начёсом) причёсками или распущенными волосами под «колдунью» Марины Влади я не сразу и с удивлением разглядела знакомые лица...наших десятиклассниц! Особенно поразили две сестрички-близняшки, серенькие мышки с одинаково непримечательными мордочками: наряженные и подкрашенные (наша директриса бы дар речи потеряла от возмущения), здесь они были царицами бала!
Ну а я «царила» с места не сходя, - простояла у ёлки невостребованной и, некстати вспомнив первый бал Наташи Ростовой из «Войны и мира» Льва Толстого, собралась было уходить,- не было здесь моего князя Андрея, но тут меня пригласили на танец!
Я глянула на конопатого с рыжей чёлочкой мальчика; слёзы горького разочарования вскипели и подступили к глазам, когда он сказал, что его зовут Андрей... и я уже в образе Золушки бежала с бала, вместе со своими красными тяжёлыми башмаками.