Пентагон без погон

«Пентагон» - так в городе называли двор моего детства — квадрат из пяти добротных «сталинских» домов. По сути это был военный городок. В конце пятидесятых, когда построили ещё два угловых дома по бокам от нашего, он, строго говоря, стал Септагоном, но прозвище прилипло накрепко, тем более что и в новых домах тоже поселились семьи служивых людей. 
И в нашу дворовую компанию пришло пополнение, но самыми сплочёнными остались всё же друзья дошкольного детства, хотя  были  у нас и ссоры, и обиды, да и драки, но всё же именно с ними связаны застрявшие в памяти годы дошкольной вольницы.
Мне повезло (а может, зря я так думаю) - я , как и отец на своей службе, оказалась «не тем ребёнком» для детского сада. В нём я пробыла ровно три дня.
В первый день я была почти очарована — меня обрядили, как было положено, в белую блузку и синюю юбочку, а под шейкой повязали прелестный бант из тёмно-синего крепдешина в белый крупный горох. Такой же бант я увидела на «предмете» своей симпатии, Женьке с пятого этажа, что показалось мне добрым знаком.
Но очарование быстро рассеялось. Уже на второй день я унюхала перед обедом нестерпимый для меня тогда запах жареной капусты и, не отобедавшая, была уложена в кроватку на «мёртвый час» - послеобеденный сон.
Я промучилась под простынкой положенное время, пытаясь «оживить» примерно спящих соседей, мне сделали внушение, а я сделала выводы.
И на третий день меня, ревущую и упиравшуюся изо всех сил, просто отволокли в ставший уже ненавистным садик с жареной капустой и страшным «мёртвым часом».
В тот же день я просто сбежала, прихватив заодно какую-то заразу, упомянутую в мамином справочнике детских болезней.
Выстрадав таким манером свою свободу, я развила кипучую деятельность на дому, в коммунальной квартире. Я завела новую игру, стала учительницей. Учеников набралось душ пять-семь, мал-мала меньше, были среди них и дети соседей по квартире. Единственное условие со стороны взрослых - чистота (запрет пользоваться уборной); о тишине и речи не было, требование бессмысленное.
Чему я их там учила, Бог весть! Наверное, сказки читала,  сама научилась читать в три-четыре года. И вот потекли в нашу квартиру на втором этаже малолетние сопливые «ученики», непременно при горшках с крышками, а после «уроков» брели по домам, обогащенные знаниями и тяжестью горшков...
Примерно та же компания под моим руководством прославилась как беспримерной отвагой, так и глупостью. Во дворе у нас была большая, со ступеньками и перилами с тылу, деревянная горка; зимой её дворники заливали водой. И горка становилась ледяной, ко всеобщему восторгу малышни. А летом отполированная ледяными языками «катушка» всё равно тянула неудержимо - высота, как-никак, и вообще  подходящее место для секретных заседаний и кувырканий на перильцах.
Но мы пошли дальше, - а если и летом съехать вниз по такой гладенькой с виду  горочке?
Испытание прошло успешно, но закончилось плачевно…Я   явилась домой поначалу вполне довольная собой, правда, от «пухлышек» (пышных трусиков с лямочками) на мне остались после нескольких спусков по деревянным доскам   только лямки да резинка от трусов.
Экзекуция длилась долго. Меня распластали ничком на столе под оранжевым абажуром, и , несмотря на вопли, мама пинцетом выковыривала  из моей «мадам Сижу» не только занозы, но и целые щепки, обильно прижигая дырки чем-то вонючим и жутко жгучим.
Через годы это вспоминалось как забавный случай, но мне-то тогда, под абажуром, уж точно было не до смеха...
Была ещё игра «в больницу», благо личный опыт был уже основательный. Но тут верховодила не я; мои упражнения на куклах как-то не захватывали более «продвинутых». Дочка нашей участковой была неоспоримым авторитетом. Она знала такое... И охотно делилась познаниями «такого» с нами.
Происходило это всё в нашем же «Пентагоне» - под щербатым полом  Эстрады  (ах, как ёкнуло сердце в «Покровских воротах» Михаила Казакова!) - у нас тоже была сцена с полукруглой крышей и экраном, ряд скамеек для зрителей; позже это всё было обнесено довольно высоким забором, что не мешало нам беспрепятственно смотреть под звёздным небом кино«до 16» - кто половчее, верхом на  заборе, а мелкота сквозь щели в нём же.
 (Это было окном в большой мир; билеты стоили буквально копейки и мы, постарше уже,  со сверстниками пересмотрели самые-самые фильмы тех лет, «Неповторимая весна», « Песня первой любви», наши военные фильмы, комедии и зарубежные даже!).

Но когда к нашим медицинским штудиям под полом Эстрады присоединились мальчишки, всё приобрело новый стыдный оттенок и как-то мне разонравилось.
Со сценой на Эстраде  связано и первое увлечение театром. Мы, как дети Гамммельна за крысоловом, ходили по пятам за Ниной, старшей девочкой, учившейся в настоящей балетной школе.

Она была не из  Пентагона, из Второго Городка, где жили попроще и победнее, но на летних каникулах приходила к нам, танцевала и пыталась и нас, косолапых и неуклюжих, приобщить к миру пластики и красоты. Мы были очарованы не только её цыганистой красотой, но и её осанкой, походкой и, как могли, пытались ей подражать во всём. И даже что-то  театрально-балетное поставили на сцене Эстрады...
А тут подоспело новое увлечение, охватившее, словно эпидемия, всё девчачье население Пентагона (про мальчишек сведений нет).
Разносчиками «заразы» стали мы с Нелькой, дочкой старинных друзей моих родителей, моей подруги и по сей день, хотя и живём в разных городах.
Мы рисовали кукол, вначале девочек, а потом дошли и до мальчиков. В размерах не стеснялись. Больше всего ценились фигурки из плотной бумаги, в идеале из белого картона. Но его ещё раздобыть надо было, и тут помогала бесчисленная армия «заказчиков», точнее, весь девчачий батальон многолюдного «Пентагона».
Наши рисованные девочки и мальчики были изображены вполне целомудренно, не совсем уж голышом, а в трусиках. Непременно с прямыми плечами - так было сподручнее их «одевать». На нарисованной повседневной и на все случаи жизни одежде, а также на роскошных нарядах, о которых сами для себя мы и мечтать не смели, были на плечиках  предусмотрены две вертикальные белые «рабочие» планки, ими предметы одежды прикреплялась на безупречно прямые плечи наших красавиц и красавцев.
Нашей «продукцией» вскоре были завалены все квартиры Городка. Кукол вместе с их гардеробом то обменивали, а то и выкрадывали: страсти кипели! Были и подражатели, но мы с Нелькой были вне конкуренции! Кто-то потом сказал: этот сумасшедший бумажный кукольный бум имел благие последствия, формировал хороший вкус в одежде (а мы об этом и не подозревали!)
Много лет спустя, когда у меня уже появилась внучка Аня, я со смешанным чувством радости и разочарования увидела в продаже подобные красивенькие, гламурненькие наборы: ах, не то...
 (А когда я поведала Аньке и о сокровенной тайне нашего детства, «секретиках» (вырытых ямках в земле, прикрытых прозрачными стёклами, а под ними таились такие сокровища! усопшие своей смертью сине-зелёные майские жуки, веточки белой сирени, пёстрые фантики от конфет,  «золотинки» от нечастых шоколадок, разноцветные камушки,  цветные стёклышки, добытые непосильным трудом  - внуча вроде загорелась, но быстро потеряла интерес. Её больше увлекало другое - она с увлечением записывала на мой мобильный свои рассказы о путешествиях на неведомые планеты).
 ...Тем временем старшенькие девочки входили в возраст любви, а нам, младшеньким недотыкомкам, разрешалось изредка присутствовать при их таинственных разговорах о самом главном: кто на кого посмотрел, кто из мальчиков самый красивый, а кто так себе...
Но зато и за это мы служили у старших девиц почтальонами. Нам поручалось относить их любовные записки, а адресатов-то мы знали как облупленных!
И некоторые из них просто поражали нас своей красотой и манерами, на чём, честно говоря, и держалось наше служение «связниками».
Вот хотя бы Юра Г. - чернобровый статный красавец с громкой дворянской фамилией, оставившей благородный след в истории России, прототип моей первой, платонической, тайной и безответной любви  в 8 классе к фатоватому красавчику-второгоднику;  или тоже Юра К.,  вылитый молодой Александр Блок!

Были и другие, вполне симпатичные адресаты, но почему-то все записные красавицы нашего двора выходили потом замуж за совсем других персонажей...
Ну, а нам с Нелькой стало вскоре не до того; отслужив почтальонами, мы со страстью увлеклись «братьями нашими меньшими». (Позже этому в немалой степени способствовало и наличие в школе «живого уголка», где в большой отдельной комнате проживало столько очаровательного и бессловесного народцу! - черепахи, рыбки, морские свинки, а нелегально и котята со щенятами, были и голосистые, птицы неизвестного роду-племени, да всех и не упомнишь.).
Особенно любили мы собак. Кошки-то  были непременными обитателями квартир. Их холили и лелеяли. Офицерские жёны даже запечатлевали их образ на вышитых болгарским крестом «думках» - маленьких  подушечках для диванов.
А вот в те времена двор был ещё не «особачен», мало у кого, разве что у немногих обитателей отдельных квартир, были собаки. Даже и не помню.

Но во дворе-то их хватало! Бездомных, но вполне упитанных, так как рядом с сушилкой для белья во дворе была содержательная помойка. Но когда ненадолго привилась мода на сбор пищевых отходов (для них на каждой площадке разместили специальные вёдра, и молчаливые мрачные люди, изредка переговаривающиеся на незнакомом языке, на лошадках с кузовками отвозили их куда-то) бездомным собакам пришлось плохо.
И тогда мы с Нелькой взялись за спасение несчастных.  (удивляюсь, как меня не остановило даже нападение на меня, трёхлетнюю, пожилого гладко-чёрного пса Бобика; это он, знакомец хороший, сзади налетел, уронил меня в осеннюю грязь, вырвал из рук любимую игрушку клоуна Зинку, изгваздал её и потом преподнёс мне же!).
Первым делом собакам нужен дом; с едой было проще: тайком таскали из дома, призывали к этому верных клевретов и призывы действовали.
Для постройки дома строительный материал (кирпичи, листы железа мы попросту воровали, где плохо лежит), утепляли дом найденными на помойке старыми одеялами, добывали миски для воды и еды, даже старые игрушки приносили. Но увы, не нравились нашим питомцам сооруженные хоромы под боком у южной проходной. Собаки приходили только столоваться, а жить там ну никак не хотели!
Пришлось нам смириться, оставив мечту об уютном собачьем доме...
Мне же наградой за все мои старания была долгая дружба с Альфой. Рыжая собака, избавленная от всяких породных признаков, оказалась настоящим и верным другом. Она считала своим долгом провожать меня в школу и дожидалась моего возвращения после занятий...
А когда я стала ходить на репетиции детского театра в филармонию (далековато от дома-то), да ещё порой и по темноте, родители без звука отпускали меня в сопровождении верной Альфы и она же приводила меня потом прямо к подъезду.
Взять её домой, в коммунальную квартиру, было тогда немыслимо...И она это, похоже, понимала и принимала. (Любовь к собакам осталась на всю жизнь. И передалась сыну. Вот сейчас, после благородного ухода моих борзых (они, старенькие, уходят помирать по-тихому, подальше от глаз хозяев), со мной в деревне живёт Андрюшин пёс, колли. Неизвестного возраста товарищ - пёс породы колли жил на мониторе, потерялся колли, убежав на волю, наш Андрей его нашёл, в доме стало хорошо, лучше пса на свете нет, пригодился Интернет!).
 ...А летом, пару лет, а, может, чуть больше, пентагоновская детвора,  от мала до велика, просыпалась в 8 утра  под призывные дунаевские звуки баяна(или аккордеона?)  и сломя голову неслась на футбольное поле в центре двора. Там забывались ссоры и обиды, там все были мы вместе - удивительное, радостное и неповторимое чувство.
 ...Там для нас, пока мы  собирались и вставали в шеренги, а также на протяжении всей процедуры, виртуоз-музыкант играл то бодрые марши, то вальсы Штрауса, то совсем нечто упоительно-зарубежное, а мы млели и шалели от радости, в такт, подражая тренеру, кружились, приседали, прыгали, махали руками и ногами.
Это называлось зарядка.
Много-много лет спустя меня, уже москвичку, догоравшую журналистким задором (началась перестройка) занесло на фестиваль КСП  - праздника самодеятельной песни, на озеро  Ильмень,  недалеко от города, где прошло моё детство.
Вечером и ночью горели костры, звучали столь милые сердцу моему бардовские песни, я балдела и пела ором под гитары, чувствуя себя в центре мироздания...
А наутро лагерь разбудил властный голос  по микрофону:
- Так, все встали. Руки вверх и поехали...
И тысячи людей послушно «поехали» под клёвую ритмичную, но отнюдь не бардовскую, а вполне профессиональную музыку - «Чингизхан», «Распутин». А заводит, ё-маё! Вот зарядка,  так зарядка...
Увы, я-то, к тому времени уже переводчик с немецкого, на котором и исполнялись эти лихие песни, не смогла разделить всеобщую эйфорию, не в восторге от их смыслае .

Мне стало страшно -  как просто управлять массой людей, вчера ещё с упоением певших у костра Окуджаву, Городницкого, песни военных лет, свои незаёмные и искренние песни!
Так я испытала на себе первые перестроечные технологии зомбирования.
А сколько их было потом...
Строго говоря, нас, послевоенное поколение, зомбировали и в детстве, и в юности тоже будь здоров! Но вектор-то был другой!
И мы, выросшие в военном городке под прозвищем «Пентагон», к нему, к сути прозвища, не имели никакого отношения.

У нас была своя жизнь, и мы её прожили, кто как сумел.