Верлибр сирены. Сергей Фоменко литературовед

Верлибр сирены
 
(Поэтический мир Валерии Демидовой)
 
Сегодня, когда уже давно состоялся демарш против интерпретации Съюзен Зонтаг, когда миф объяснения текста с высоты литературного производства осудил Пьер Машре, казалось бы, нет ничего более неуместного, чем вопрос: «Что это значит?» Но обращенный не к произведению искусства, а к его автору, он неожиданно спускается из плоскости архива в мир архаики, в мир легенды, где обретает свое очарование. «Какую песню пели сирены? Что она значила?»
 О чем же стихи самарской поэтессы Валерии Демидовой, переведенные на английский и болгарский языки, изданные в двух сборниках Союза писателей «Трещина на солнце» и «Белый луч страсти» , а впоследствии наравне с ее поэтическими переводами ставшие атрибутом сетевого поэтического пространства далеко за пределами родного города поэтессы (также как ее поэтические переводы Шинейда Моррисси, Норы Префферд и Роберта Фроста прочно вошли в пространство академическое)? На этот вопрос на первых страницах последнего сборника поэтесса отвечает сама: о жизни и любви, впечатлениях и эмоциях последних четырех лет, отделявших второй сборник от первого. Слишком просто, слишком легко, и читателя, поддавшегося этой минутной наивности, к тому же овеянной очарованием юности автора, уже на следующей странице ожидает совсем не простое столкновение с верлибром поэтессы, не особенно простым и для серьезного исследователя.
 Так сотканный из четырех поэтических циклов последний сборник манит обманчивой легкостью названий, но предлагает совсем непростое путешествие по простым улицам провинциального города, превращающееся в приключение новых аргонавтов:
 
Спроси себя: "Кто ты?" Луч солнца скажет: "Ты - гений".
Холодная звезда, наоборот растопчет тебя. Она не любит нежностей и никого не греет.
Ты просто попробуй действовать: ошибайся, иди на ощупь. Для тебя это будет первый взрослый поступок.
Ты устал, ложись спать. Сладкое дыхание ночи согреет.
Печальный сон укроет тебя. Облако обнимет и поцелует.
 
Эта нежность полная даже не ледяных, а скорее заснеженных прикосновений проходит сквозной темой через все четыре цикла и большинство стихотворений сборника. И легкий налет романтической влюбленности здесь звучит только слабым отголоском -
 
У влюбленности такие мягкие коготки -
 
который все больше заносит снегом.
В ныне уже хрестоматийной для самарских филологов статье «Самарский верлибр на фоне российской поэзии»  говорилось, что этот стиль в поэтической культуре Поволжья прошел путь от сбрасывающего оковы рифмы политического несогласия к множеству свобод авторского самовыражения. Двух похожих верлибров не бывает даже среди поэтов одного города. Эстетика повседневности отбрасывает сакральность рифмованных форм, но, даже тяготея к бытовой речи, рассматривает обыденный опыт через призму культурной артикуляции, ищет в нем потаенное, выделяет мнимо незначительное.
Вновь воспользовавшись метафорой из греческой мифа заметим, что пленительная неотвратимость пения сирен могла крыться в необычности и новизне, невозможности его апроприации. Орфей одолел ее привычными своим спутникам мелодией и песней, противопоставив ее поэтической деконструкции пения сирен. (Наверное, поэтому вопрос о том, какую песню пел сам Орфей, никогда особенно не ставился).
В творчестве Валерии Демидовой присутствует и полюс несогласия, романтическо-политической нехватки, и множественные стратегии художественного самовыражения. Ее личный подход к образу - превращение его в миниатюрную притчу (что особенно ярко проявляется в стихотворении «Рожденный летать» - о человеке, прошедшем мимо добра). Однако не в «освобожденную от рифмы» рифмованную прозу, как это нередко бывает у начинающих осваивать тонкости стиля, а в поэтические блики вокруг чувства или имени: блестящий эскиз чувственного порыва, совершенный как раз в своей незаконченности.
 
Мой капризный малыш, разреши мне дышать твоим воздухом, твоим Я.
Холодный воздух согреет твоё ледяное сердце,
Разбудит уставший разум и откроет глаза.
Ты увидишь свет - белое каменное солнце.
 
Но не случайно упоминаются здесь имена. Если лирический мир первого сборника -«Трещина на солнце» был преимущественно миром загадочно-безымянных (но от того не менее притягательных) импульсов, то в новых стихах читателя ожидает пространство имен, в том числе встреча с «именами» гитариста Вадима Захарова, философа Александра Дугина, скандального художника Петра Павленского.

Не надо эксплуатировать пространство одиночества.
Объем, грани — все не имеет значения.
Мои волосы, словно ветви деревьев цепляются за жизнь.
А ветер треплет их, срывая осеннюю музыку.
Сколько в ней ритма...
Мое сердце тоже хочет биться на три четвертых,
Но его ритм сплошная тишина

[Посвящается Петру Павленскому]

Но ни лица, ни изречения политика, ни умозаключения философа, ни эпатаж художника, а созерцательное ощущение схватывает верлибр Леры Демидовой. Это художественная игра онимами, близкая приемам современной поэтессы Веры Полозковой, но образующая не поликультурный код, а сугубо личный ассоциативный ряд вокруг и около имени.

Ты  радуешься движению?  Напрасно.  Оно  затягивает   не вперед, а назад.
Бездушная  механика  не имеет  ни карт,  ни  компаса.
Ее  пространство, ориентированное  по наитию  на  Восток,
Обозначено  красными флажками  среди белых  снегов под синим небом.

[Посвящается Вячеславу Мальцеву]

Все же сами лица присутствуют, и оказаться перед ними автор предлагает читателю рука об руку с лирической героиней.

Открываешь глаза и видишь перед собой лицо без глаз.
Это и есть собственное Эго, пропитанное глупостью и
Перманентной истерикой.

Это не гротеск, присущий подчас сатирической прозе Валерии Демидовой (и уже известной читателям по публикациям ее небольших рассказов в «Новом Береге»  и на сайте «Русского пионера»), а пульсирующий реализм. Отталкиваюсь от политики, Валерия Демидова идет путем деконструкции медийных ликов, погружаясь в пространство чистого бессознательного, совершает свою деконструкцию, свой «разбор лица» популярного образа.

Только весна может сломать бездушные стены.
Но стрелки часов остановились, и секунды рассыпались на мосту.
Ты ждешь чуда от будущего, а оно застыло алыми розами,
В которых нет ни страсти, ни ярости, а только скорбь.

[Памяти Бориса Немцова]

Так «лицо» убитого политика рассыпается потоком поминальных роз, образ художника превращается в рефлексию по утраченному времени, а обращение к оппозиционеру-эмигранту вырастает в карикатуру движений политической механики и т.д.
Такой художественный прием имеет свою традицию. Французский режиссёр Филипп Гранрийе, не так давно представившей миру свою версию путешествия Орфея  на край ночи (разумеется, под пение сирен), еще раньше увидел революционный потенциал в творчестве Достоевского, игнорируя его же консервативные идеи. Для французского режиссера русский консерватор на словах так и остался петрашевцем в словах («Интенсивность его письма, выход к бессознательному перекрывает любые апелляции самого автора к консерватизму»).
Это логика освобождения в чувстве более сильном, чем та, которую мог бы доставить окружающий мир. Это путь художника, ощущающего предельную интенсивность жизни, врывающейся в мир порабощенного желания. Имена в этой поэзии – зоны такой  интенсивности, в которые увлекает читателя поэтесса со времен забавной игры с собственным именем еще в предыдущем сборнике и статьях в «Новой газете»: «Родители назвали меня в честь римского поэта Валерия Катулла» / «Родители назвали в честь революционерки Валерии Новодворской». А вокруг этой игры такой разный в стихах Демидовой Город. По-романтически пленительный и ускользающий в реминисценциях прошлого:
 
Мой город ночного водопада становится бывшим городом песчаных слез
 
Он же - больной и давящий сейчас. Жизнь на его улицах рисует депрессивные картинки. Здесь обитают невеселые клоуны и слепцы, а сердце словно бы устает биться:
 
Мое сердце тоже хочет биться на три четвертых,
Но его ритм сплошная тишина
[Посвящается художнику Петру Павленскому]

или

И хочется продать душу дьяволу, чтобы приблизиться к Богу. Какая наивность!
 
Но для настоящего художника по-прежнему остается открытым путь свободы, заключенный в его творчестве. В том случае, если оно превращается в вечную эмиграцию по миру бессознательных порывов, мир, ускользающий от тирании строгих смыслов, четких интерпретаций и медийных идолов - как власти, так и ее противников, одинаково ведущих к несвободе.
«Творчество – вот путь к счастью», - говорит поэтесса в комментариях к своей книге, подчёркивая при этом, что важно не ускользание от реальности в искусстве, какой бы успокоительной не выглядела порой наша внутренняя музыка, «мелодия в венах»:
 
Мы тоже живем на ощупь, прислушиваясь лишь к внутренней музыке.
Не хочется, чтобы шум внешнего мира разрушал мелодию в венах.
 
Такая погоня за даром ради дара - гибельна («Путеводная звезда, лишённая счастья – обманщица»). Судьба многих аргонавтов, даже достигших своей цели, даже самого Орфея, была весьма печальна… Задача художника в том, чтобы увидеть за обыденностью тот самый стихийный изначальный мир самой реальности и сделать его точкой приложения своего мастерства и своей страсти. Мир, в котором Орфей Гранрийе вместе с сиренами обретает вожделенную мечту, а его лира странника - подлинно эмигрантская лира - уже не противостоит  их пению, а дополняет его. 
Валерия Демидова увидела свой изначальный мир - увидела через снег. Все сравнивающая белизна, за которой вспыхивают импульсы страсти - это то, что лежит за именами, Городом и даже историей. Фон, по которому вечным эмигрантом странствует художник, расцвечивая ее краскам своего творчества:
 
Белый цвет удивителен. В нем живут все полотна будущих великих художников,
Так же как в тишине прячется еще не написанная музыка.
 
То самое начало начал, заключенное в одной минуте до вечности, к которому современных аргонавтов манит песня сирен от обманчивой путеводной звезды долга, не обещающей счастья. Об этом поет сирена, позволяя исследователям ответить на вопрос: «Что это значит?», а остальным - присоединиться к ее песне.

Дерево с тонкими ветвями зацепилось за облака, тянется всё выше.
Красивые и гибкие пальцы пианиста перебирают клавиши.
Листья на ветру качаются, рисуя в небе ноты.
Вдруг, корчась от боли в суставах, пальцы взяли последний аккорд.
Музыка замерла. Она ждет, когда ветви дотянутся до самого солнца

И вернутся домой.