Обещание

ЭСТРАГОН.  И что он ответил?
ВЛАДИМИР. Что посмотрит.
ЭСТРАГОН. Что он не может ничего обещать.
 Сэмюэль Беккет. «В ожидании Годо»

Ах Александр.
Гертруда Стайн. «Кровь на полу в столовой»


Исчерпать тему, поставить точку, прийти к заключению, вынести суждение, вынести приговор и привести его в исполнение – в данном случае, случае Александра, это невозможно. Речь будет длиться даже после того, как мы с ним разделаемся. Я, кажется, понял, пройдя столь долгий путь, откуда берется это множественное число – единственно из соображений ритма. Если ритм – первое, то числа, наклонения, спряжения и тому подобное следуют за ним. Приятно разгадать хотя бы одну загадку. Немалое ободрение, пусть и не сулящее успеха всему предприятию. В конце концов, мы были готовы к тому, что в этом деле концов не найти и окончательного конца не достигнуть. Поэтому ограничусь тем, что подробно расскажу об обещании, данном Александром. Но не постигнет ли здесь меня то же самое, та же неудача, что и в поисках Александра.  Но нет, к чему такие мрачные предположения. Скорее, наоборот: если об Александре мы знаем только по его обещанию, то само обещание открыто присутствует здесь и присутствовало всегда, с самого начала, полностью, иначе мы не пустились бы на поиски Александра, вернее, не принялись бы подготавливать место для его появления. Обещание предшествовало Александру, это ясно, и, чтобы указывать на неощутимое, само оно должно быть ощутимо явственно, то есть доступно зрению, слуху, осязанию, обонянию. Вот с последнего и начнем. Это замечательно – вновь оказаться там, где есть первые и последние, где порядок что-то значит, где одна мысль в ладу с другой, и обе они в ладу со словом. Но не забудем: мы оказались в этом чудесном месте только потому, что признали бессилие слов и мысли, – потому, что мы согласились: Александра нам уже не найти.

Начать с ароматов, запахов – удачная ли это идея? Может быть, обещание открывалось в прикосновении? Может быть, я прикасался к обещанию прежде, чем услышал его – и ушами, и носом? Если учесть, что обещание было дано в начале всего, когда из всех чувств самым развитым было осязание, то да. Но память ничего не сохранила о тех временах, а гадать ни к чему. Поэтому начну с обоняния, и сразу отмечу главное: обещание не содержалось в каком-то особенном запахе, оно таилось в том, что мир вообще пах, и так сильно, что иногда это беспокоило, угнетало. Иногда он пах избыточно, и хотелось как-то от этого запаха увернуться, отгородиться. Но мир пах настойчиво, всеми своими уголками, и в этом слышалось обещание. Трудно объяснить, как одно с другим связано, но так было, и конечно, запах жасмина, сирени, смородины обещал больше, чем многие другие запахи, о которых и говорить не стоит, достаточно упомянуть все скопом. Однако обещание передавалось и через них, теперь я это понимаю, а тогда не понимал. Вот главное различие: в одних запахах обещание проступало явно, а в других – неявно. Да, казалось, что большинство запахов никак не связаны с Александром. Даже в голову не приходило, что он мог пахнуть и так, и этак, скорее, наоборот, я был уверен, что так он пахнуть не может. И только сейчас, по прошествии многих и многих лет, я понимаю: да, обещание приходило с любым запахом, как приятным, так и отвратительным. Следует уточнить, исправить неточность: все эти запахи не были запахами Александра, нет, они были всего лишь средствами доставки, вестниками. Замечательное, точное слово. Вот о чем я сейчас говорю и собираюсь говорить в дальнейшем – о вестниках, которые посылал Александр, хотя можно предположить, что они являлись без его ведома. Это большая проблема: заинтересован ли Александр в том, чтобы мы знали о нем и готовились к встрече, или ему это безразлично? Мне больше нравится первое предположение, и пока не поступило доказательство обратного… Хотя как же, они в изобилии. Вот куда уводят воспоминания: забываешь о том, что сделалось для тебя фактом. Будем настороже.

Покончив с ароматами, обратимся к звукам, гармоничным и негармоничным, мелодичным и немелодичным, естественным и искусственным, производимым за работой и в праздности. Здесь, скажем сразу, ситуация другая: не все звуки несут обещание, только некоторые. Относится ли к ним птичье пение? Например, дрозд или соловей? В какой-то степени: пение дрозда можно сравнить с запахом полыни. Но гораздо отчетливее обещание слышалось в звуках музыки. Эти звуки можно сопоставить с ароматом жасмина, не все, конечно, моцартовские, к примеру, лучше сравнить с запахом ванили, известной мне только в виде пряности, в природных же условиях ваниль, надо думать, пахнет совсем иначе, в противном случае ни к чему было бы подвергать ее бланшированию и ферментации, чтобы получить то, что известно как пряность, и чей аромат сравним с музыкой Моцарта, имея в виду интенсивность и отчетливость обещания, в ней содержащегося. Говоря яснее, как вестник, музыка этого композитора несет не больше и не меньше, чем запах ванили, хотя для многих поклонников, завсегдатаев Зальцбурга, такое сравнение будет кощунственным, как же, они ведь считают, что Моцарт и есть Александр, в одном они правы: имя, данное при рождении, ничего не значит, и Моцарт так же далек от того, чтобы быть Александром, как и Вагнер, и многие другие композиторы. А кто ближе всех? Знаем, но промолчим. Не стоит раскрывать имена. Все это не приблизит нас к настоящему Александру, а его не приблизит к нам. Довольно будет одного разделения звуков на музыкальные и иные. Мы еще должны поговорить о зрении.

И вот наступила очередь зрения. Вестники зрения, кто они? Пологие холмы, высокие горы, зеленые купы, белые облака, синие озера, та же сирень, та же черемуха, звезды, луна, лица людей, красивые лица, женские и мужские, все, что таит в себе красоту. Таит? Выставляет напоказ, не скрывает, обладает красотой и делится ею с другими. Но не самой красотой, а ее видом. Образы красоты повсюду. Нужно только смотреть, в подходящем настроении. Закаты, восходы, поля, моря. Но не что-то искусственное, нет, в этом нет красоты, нет обещания, только естественное обещает, если оно красиво. Прекрасная кобылица, прекрасная девушка. А кувшин? Что-то не так с кувшином [1]. В нем есть красота, но нет жизни. Обещание исходило от живого. Александр и был самой жизнью, и вестники Александра были вестниками жизни, но какой-то другой, не этой. Толпы вестников, если сосчитать все. И обещание звучало явственно, было отчетливым, но не в смысле отчетливости того, что оно обещало, а в смысле самого этого акта – обещания. Его нельзя было спутать с чем-то иным, разве что с побуждением, императивом, да, в обещании крылся императив: дождаться обещанного, и даже ускорить его появление. Но, может быть, это только мнилось? Теперь я знаю, что приблизить появление Александра невозможно. Императив был моей выдумкой. Но точно так же оказалось ложным и обещание. Мог ли Александр обмануть? Нет, только не это. До последнего верить в порядочность Александра. Последнее, что осталось, – феноменология обещания, описывать факты сознания [2], никак их не интерпретируя, занятие для наблюдателя, которому нет дела до Александра, так же, как Александру нет дела до него и его «дневника наблюдений». Вот к чему свелись наши отношения. Но что можно было сделать? Ничего. Все ли сказано о глазах? о вестниках зрения? Если и не все, пора переходить к другому. Задержки ничего не изменят. Последние усилия, осталось совсем недолго.

Исчерпана ли тема зрения, вестников зрения, тема глаз и зрелищ? Далеко нет, как и другие, предшествующие темы. Быть решительным и не задерживаться на мелочах. Хотя мы никуда не торопимся. Но решительность – достоинство в любом случае, особенно в случае Александра, и притом тогда, когда все надежды на его появление испарились, как роса, туман. Сдуло ветром. Ну же, не отвлекаться. Решительно вперед. Тема зрения тем отличается от других тем, что подстрекает задержаться («подстрекает» вместо банальных «побуждает», «вынуждает»). Стрекало зрения. Вот оно как. И на чем же я остановился? На каких зрелищах? Что хотел описать подробнее, преступив через зарок не вдаваться и не останавливаться? Конечно, это те огни в вышине [3]. Апогей космической эры. В воображении я уже переселился на звезды. Звездный атлас истрепан больше географического. Неправда, но служит прояснению, характеристике моего отношения. Если Александр где-то обитает, то, разумеется, там, на звездах, где же ему еще быть. Удаленное космическое пространство как вотчина Александра, его родовое имение. И тут зрелища соединяются с текстами. Я имею в виду, что вид звездного неба напоминает о книгах, где говорится о звездах. Немало людей интересовалось имением Александра, но, скорее, как туристы или ученые. Самое большее, на что они осмеливались, что они предлагали, – это явление инопланетного разума. Какое убожество! Какая профанация! Александр в виде мыслящего океана или монстра с ядовитой кровью. Александр, выползающий из цилиндра, после того, как отвинчена крышка. Примеры множатся, а мы идем мимо, хотя в свое время и так далее. Но по большому счету, а здесь нужно считать только большими числами, ставки велики, все это не затрагивало сокровенного, того, что жило обещанием, и потому огни над головой оставались вестниками, кем бы их ни заселяли выдумщики. Все шло своим чередом, имея целью как будто появление Александра. Торжественный ход светил et cetera, ad infinitum, а точнее, ad libitum [4], потому что Александр и не думал появляться, но я-то предполагал, что да.

И снова нет. Увяз по колено. Локоть увяз – всей птичке пропасть. Вот как обстоят дела. Не удивительно. Мы же знаем: речь течет сама по себе, вне зависимости от берегов, от того, есть они или их нет. И чтобы закончить со зрелищами, добавим, что в них часто мерещилось чье-то лицо, как в пятнах Луны, или волнах, или облаках (вид сверху, со стационарного спутника). Выходит, не только я, но и тысячи, миллионы ждали появления Александра, искали его лица, падали ниц пред его лицом, жили во страхе и надежде, пусть и называли его как-то иначе, но им тоже было дано обещание, это несомненно, хотя я уже готов был признать это обещание грезой, игрой воображения, но мыслимо ли, чтобы все грезили одинаково, приблизительно одинаково, это невероятно, доказательство от количества, хотя бытует мнение, что истина является лишь немногим, именно этим она и отличается от заблуждения, последнее – как бы товар массового употребления, а истина – товар штучный, и владеют ею штучные люди, им она является – взамен Александра, потому что истина состоит в том, что Александр никогда не появится, и если ты хочешь, чтобы тебе явилось что-то, то согласись на явление истины, а иначе, вообще никто и ничто не явится, и останешься в заблуждении, растворишься в массе, взыскующей Александра, под другим, правда, именем. Мы же, те, кому явилась истина, знаем, что Александра можно приготовить самим, треть сливок, треть коричневого ликера, треть бренди, взбить в шейкере, отфильтровать, посыпать мускатным орехом [6], примерно так, но можно и по-другому, и явится тебе лицо Александра, и разные другие лица, после шести или десяти дринков, да, лица, лица вокруг, ничего другого и не нужно, одиночество – вот что обращает тебя к Александру, но когда вокруг тебя лица, Александр отступает в тень, никаких обещаний, играет музыка, смех и танцы, может быть, он тут, среди нас, но мы не догадываемся.

Если о прикосновениях (дошла очередь и до них), то из всех прикосновений обещание несло только прикосновение к женщине (важное уточнение: прикосновение к девушке, потому что когда наступило время прикосновений к женщинам, грезы об Александре уже выцвели, и в прикосновениях не было обещания, ну если только совсем немного, эхо былых времен). Так что же прикосновения? Ничего. В том-то и дело, что обещание крылось в мечте о прикосновении, но само прикосновение ничего не обещало, напротив, заставляло забыть об обещанном (не обращать внимания на эти об-об, бу-бу-бу [7], ба-ба-ба, старая присказка: ба-бах – и в дамки! если бы можно было так быстро добраться до Александра!). Вся жизнь как приключение. Вот каким было действие этого обещания: сделать жизнь приключением. Будто продвигаешься в дамки. Вперед, вперед, ни шагу назад. Казалось таким заманчивым, потому что в конце сулило встречу с Александром. Только прошедший в дамки удостоится чести, или милости, лицезреть. Если уж переводить смысл обещания на обычный язык, то его следовало бы изложить именно так: стань дамкой! стань самим собой! каждая юная душа слышит этот призыв [8]. И что из этого? Ничего. Туринская лошадь [9] повезет тебя на погост. Вот чем все это кончается. Но то было время прикосновений, время девушек в цвету. Какие бутоны, соки и ароматы в вечернем воздухе [10]… И мечта забраться рукой под кофточку, под юбку, между ног. Как будто Александр мог притаится там. Да, тогда это место казалось естественным убежищем Александра. Все девушки, или нет, только красивые, привлекательные, носили в себе Александра, и касаясь их, ты касался Александра. Так грезилось еще до прикосновений, но сами прикосновения разочаровывали тем, что нисколько не приближали к Александру, и пробираясь куда-то там рукой, пальцем или чем-то еще, да, чем-то еще, никакого Александра не обнаруживаешь. Обман инстинкта, прикрывающего свою цель Александром, как будто он что-то знает об Александре. Нет, так рассуждать нельзя. Влечение само по себе, Александр по другую сторону. Но откуда же тогда эти грезы и этот обман? И самое любопытное, что девушки так же ждут Александра, как и парни. Им и на миг не мерещится, что Александр с ними, у них внутри. Значит, все сложнее, и связь Александра с влечением плоти, страстью к прикосновениям остается невыясненной. Да мы и не надеялись. Я-то уж точно не надеялся. Теперь, когда от надежд ничего не осталось, держаться строго метода наблюдения, заключать себя в феноменологические скобки [11], не только себя, но и Александра, его – в первую очередь, я имею в виду – предчувствие. Описывать, не поддаваясь. Как будто я все еще способен испытывать искушения! С этим покончено. И феноменология как строгая наука [12], беспристрастный отчет о том, что когда-то кипело и бурлило, дается мне без труда.

Но выцветали они не так уж быстро. В том и беда. Если бы они поторопились. Ясно, что ожидание Александра привело к тому, что я упустил все поезда. Ни поездов ни самолетов [13]. Сколько угодно. Отправляйся куда хочешь, в любую сторону. Но я упорно сидел в зале ожидания, надеясь на прибытие Александра. Я сидел сразу во всех залах всех автобусных и железнодорожных вокзалов, морских, речных и воздушных портов, дожидаясь появления Александра. Мне казалось, что вот-вот он поднимется снизу на лифте или спустится по лестнице из зоны для VIP-персон. И я ждал, решая кроссворды, судоку, шахматные задачи, насвистывая мелодии, листая книжки. Я ждал, но Александр не появлялся. А тем временем поезда уходили, автобусы отправлялись, суда отплывали, самолеты взлетали, и я мог бы вести жизнь человека, не отягощенного, не смущенного каким-то призрачным обещанием, но я ждал, и это продолжалось долго, пока наконец во мне не созрел отказ, вроде сладкого яблока или какого-то ядовитого плода, не знаю. Я понял, что дожидаюсь напрасно, и тогда передо мной распахнулись ворота, раздвинулись двери всех вокзалов и портов, и я вышел в мир, до которого Александру не было дела, где его нога не ступала, и этот мир показался мне очаровательным, очаровывающим. Так ли, верно ли? Не будем уточнять.

Он вышел в мир. Обратимся к нему в третьем лице, отделяя себя от него. Хорошо бы еще отделить себя от них. Верно ли я угадал причину этого умножения? Ритм языка. Язык заставляет говорить так и думать этак. Важные следствия для народа, говорящего на данном языке, а язык дан всем народам, каждый народ говорит на каком-то языке, может быть, всемирная история вовсе не есть история духа или история производительных сил и производственных отношений, может быть, всемирная история есть история языков, и потому никакой всеобщей истории не существует, языки на самом деле меняются очень медленно, а их фундаментальные характеристики и вовсе не претерпевают изменений. Но зависит ли ритм от языка, или он определяется свойствами говорящего? К чему обобщения? Говорю так, как слышу [14]. А я все еще слышу [15], он все еще слышит, даже предав себя миру. Мог бы сказать по-другому, но в этом есть какое-то очарование, да и по сути верно: предать себя миру – значит предать себя, какова логика, не поспоришь. Но и предав себя, он продолжал слышать обещание Александра, с этим ничего не поделаешь, даже уверившись в ложности этого обещания, продолжаешь его слышать. Неустранимая иллюзия. Оглушая себя всем, что предлагает для этой цели мир, он по-прежнему слышал, что говорил ему Александр, вернее, что говорили ему вестники, и вот почему никогда не мог предать себя миру полностью. Все у него валилось из рук. Даже если он хватал и сжимал, рано или поздно схваченное вываливалось. Когда он прислушивался к вестникам, хватка ослабевала, он попросту терял интерес к тому, что держал, и ради того, чтобы не упустить из виду, из слуха голос, упускал то, что схватил. Такова краткая история его пребывания в мире. Больших подробностей она не заслуживает. Он жил в ожидании Александра, зная, что тот никогда не придет. Если это можно назвать жизнью. Совместима ли жизнь с ожиданием? По-настоящему живет тот, кто никого не ждет.

Нет, такого с ним никогда не бывало, чтобы совсем перестать слышать. Иногда казалось, да, перестал. Но только на время, и недолгое. А потом возвращается. Ничто не дает полного удовлетворения. Никакая победа. А их у него было немало. Нужно ли перечислять? Поменьше подробностей. Дело не в них. Вот подходящая эпитафия: «он жил на вокзале, зная, что поезд, которого он ждет, не придет». Первым, чем следует здесь озаботиться – придумать себе эпитафию. Большинство придумывает девиз, и это выдает их невежество. Знающие же знают, что важнее сочинить эпитафию. Но нередко сердце его начинало стучать, когда вдали, на повороте, появлялся локомотив. Он поднимался и шел по платформе, навстречу, хотя давно уже уяснил, что платформы для поезда, которого он ждет, не существует, а раз нет платформы, на которую мог бы прибыть этот поезд, то ясно, что он никогда не прибудет, и вспомнив об этом, он поворачивал обратно еще до того, как увидел табличку с названием маршрута. Он шел обратно, садился в свое кресло, на свою скамью, и сердце его стучало, но он не поворачивал головы, не оглядывался, и говорил себе: нет, нет, нет, такого никогда не случится.

Не в том дело, что он отказался от Александра. От ожидания Александра – так точнее. Отказаться от Александра невозможно. Отказаться можно только от ожидания Александра. Чего он, по правде говоря, не сделал. Он всего лишь перестал связывать ожидание Александра с прикосновениями. Перестал доверять ароматам, звукам, прикосновениям (последним в первую очередь). Он перестал доверять вестникам, которым требовались органы чувств, чтобы доставить весть, чтобы явиться через врата восприятия. Он закрыл для них эти врата, оставив их открытыми для всего остального. Впрочем, остальное его почти не интересовало. Говоря без обиняков, он решил жить одним разумом. Я уже говорил о том, что Александра разумом не найти. Но если ты не ищешь Александра, то почему бы не заняться ментальной атлетикой, интеллектуальной эквилибристикой? Сама по себе она чрезвычайно занятна. А если к ней еще присоединить соперничество, стремление чем-то выделиться, кого-то опередить, то здесь и вовсе открывается бескрайнее поле для деятельности. И он открыл его для себя, когда отказался от ожидания Александра, точнее, от попыток узнать что-то о нем, приблизить его появление. Все это так спутано, что мне придется рассказать две альтернативные истории, может быть, три. Надеюсь, хватит и двух. Порядок, в котором они будут рассказываться, ничего не значит. Обе истории равноправны. Их можно было бы рассказывать синхронно, если поручить это двоим, а налицо пока только один, и ему далеко до всеприсутствия и всемогущества Александра. Начать, пожалуй, удобнее с той истории, в которой Александр как раз лишился своего всеприсутствия, обретя взамен то, что можно назвать всеотсутствием: отныне Александра не было нигде, и он не посылал никаких вестников, он ничем не сковывал игру ума и не мешал разгораться костру амбиций [16].

Первая история (порядок здесь произволен) начинается с того, что я признаю Александра иллюзией, фантомом предчувствия, предразмышления. Несмотря на то, что, как сказано раньше, отказаться от Александра нельзя, я от него отказываюсь. Не то чтобы я не желаю больше с ним иметь дела, я лишаю его самого важного – бытия. Это означает, что иметь с ним дело или не иметь – теперь одно и то же. Лучше всего, конечно, выкинуть Александра из головы, забыть само его имя. Мало ли на свете других имен? Достаточно, чтобы занять себя на всю жизнь. Итак, Александр вычеркнут из бытия, стерт из памяти. Не осталось даже пустого места. Это важно: пустое место указывает на того, для кого оно предназначено, в данном случае на Александра, и потому должно быть уничтожено вместе с ним, или после него, неважно. Остается широкое поле, ровное, будто закатанное в асфальт. Ни щербинки, ни выемки. По таком полю хорошо кататься на роликовых коньках. Вот кем я стал в этой истории – роллером, конькобежцем.

Отказаться от ожидания Александра – значить слиться с толпой, стать таким, как все. Потому что никто не ждет Александра. Никто не ждет его так, как я, в прошедшем времени. Все чувствуют себя конькобежцами, роллерами. Если им что-то и мешает, то не мысль об Александре. И вот, отказавшись от ожидания, мысли, я теперь среди них. Не скрою, это приятно – чувствовать себя среди всех, при условии, что ты среди них не затеряешься, а вырвешься вперед, что бы это ни значило, когда все бегут по кругу. Состязательное начало заменяет созерцательное. Победы и поражения чередуются, но первых больше. Продвижение вперед. Круг за кругом. Дальше и дальше, по кругу. Ветер свистит в ушах. И приятное чувство собственной силы. Что может быть лучше? Ничего, если забыть об Александре, не ждать его и не думать о нем. Это делает твои движения раскованными. Александр, мысль о нем – будто якорь. И это история – о том, как некто выбирает якорь, ставит паруса и летит вперед. Так, по крайней мере, кажется ему самому. Так кажется и мне.

Но что же представляли собой эти игры? Выбор большой – от преподавания языков до анализа рынка недвижимости. Может быть, он доказывал алгебраические теоремы или решал какие-то космологические проблемы, может быть, писал литературоведческие эссе или театральные рецензии. Чем бы он ни занимался, он занимался этим с одной целью – стать в своей области лучшим, самым известным, самым авторитетным. По духу он был спортсменом. Ему нравились соревнования. Он любил предстартовое волнение и даже в горечи поражения (а такое случалось) ощущал некую сладость. Впрочем, нет – как настоящий спортсмен он приходил в ярость, когда проигрывал. И это помогало ему готовиться к новым соревнованиям. Для прирожденного победителя в поражении нет никакой сладости, только горечь, отрава, яд, избавиться от которого можно, лишь одержав победу. Наполеоновский характер, хотя и проявляющийся в области, далекой от войны и политики. Мы все глядим в Наполеоны [17]. Ну нет, не все. И он был одним из тех, кто принадлежал к меньшинству, и хотел стать единственной единицей, обратив остальных из этого меньшинства в нули.

Любая история – вроде одноклеточного существа: в какой-то момент она проявляет стремление разделиться. Нет истории, которая охватывала бы все случившееся, произошедшее, поэтому, начиная одну историю, вскоре оказываешься перед необходимостью, потребностью начать другую, альтернативную этой. Так, например, забвение Александра, или отказ от ожидания, ведет в одном случае к жизни, основанной на конкуренции, а та, в свою очередь, неважно, жизнь или конкуренция, может принять самые различные формы: кто-то стремится стать лучшим аналитиком рынка ценных бумаг, а кто-то хочет стать лучшим из альпинистов. И он им стал. Постепенно он покорил все вершины. Семь вершин, включая Эверест, где едва не погиб, отделавшись потерей миллионов мозговых клеток вследствие кислородного голодания и ушей вследствие обморожения. Он видел мир с самой высокой его точки, которая стала высочайшей точкой обзора после того, как он отказался от Александра, ведь до этого самой высокой точкой был Александр. Когда он ждал Александра, он чувствовал себя вознесенным над миром гораздо выше, чем альпинист, стоящий на вершине самой высокой горы. Но теперь, когда он отказался от Александра и от ожидания Александра, самой высокой точкой для него сделался пик Эвереста, 8848 м, и он не пожалел усилий, чтобы подняться на него, хотя и допускал, что это будет связано с большими потерями, не догадываясь, правда, что станет главной его потерей. Поднявшись на высочайшую вершину, он понял, что цель его жизни достигнута, оставшиеся годы будут лишь продолжительном спуском. Ожидание Александра было хорошо тем, что никогда не заканчивалось. Александр не являлся. Его можно было ждать всю жизнь, и тем самым жизнь приобретала цельность стрелы, имеющей наконечник. Но без Александра она или рассыпалась на куски, или в какой-то момент оказывалась сломанной, теряла свое острие Так с ним и произошло. Но все же он побывал на Эвересте и видел мир с высоты 8848 м. Этого факта ничто не могло отменить, перечеркнуть, хотя удовлетворение его было неполным: ведь на вершине Эвереста побывали и другие, и они видели то же самое, что и он.

На самом деле, забыв об Александре, он вовсе не забыл о нем: сам того не сознавая, он постоянно помнил об Александре. Память об Александре, ожидание Александра было фоном, на котором жили, по которому проносились все остальные мысли, и это мешало ему добиваться успеха, покорять вершины. Он так и не стал альпинистом. Тело его было сковано ожиданием Александра. Ему не хватало ловкости, цепкости, сосредоточенности. Он добивался небольших успехов, но на пути к большим его подстерегали непреодолимые препятствия. Мысль об Александре, подспудная, бессознательная, делала его неуклюжим. В чем же это проявлялось? Например, занимаясь математикой, он часто погружался в созерцание формул. Они выступали перед ним как эстетические объекты. Когда-то он ценил красоту природы и произведений искусства. Ему казалось, что все прекрасное свидетельствует об Александре. И теперь, занимаясь математикой, он не мог отвлечься от наглядного, не мог погрузиться в стихию абстрактного. Красота теорем, уравнений для других математиков была чисто умственной, логической, а для него она становилась наглядной, чуть ли не телесной, и это задерживало его на пути к вершине, он чувствовал себя улиткой на склоне, понимая, что никогда не достигнет вершины первым, по какому бы склону ни поднимался, и более того, не достигнет вершины вообще.

То же самое произошло с ним, и когда он попробовал стать профессиональным игроком в покер, бридж или еще во что-то, что, при удаче, приносило бы некоторый доход, на который можно было бы жить. Он не шулерничал, не играл в каких-то криминальных компаниях, все было законно, и, однако, с ним приключалось что-то странное, мешавшее игре, отвлекавшее от расчета вариантов, от наблюдения за другими игроками. Он вглядывался в изображения на картах. Лица валетов, дам, королей будто оживали. Они напоминали ему об Александре, хотя сам он этого не сознавал. Они отвлекали его от игры, и это мешало ему сделаться профессиональным покеристом, как и многому другому. Это воспоминание мешало ему во всех занятиях, и он ни в чем не мог добиться решающего успеха, такого, который изменил бы его жизнь, сделал бы его победителем, лидером, покорителем вершин. Он по-прежнему прозябал в долине, если так можно выразиться, потому что на вершине, конечно, холоднее, чем у подножья, что, впрочем, не может служить возражением, так как «прозябать» здесь употреблено в другом своем значении, никак не связанным с холодом.

Все это – другая история, выделившаяся из предыдущей. Не той, которая непосредственно предшествует или предшествовала этой, а более ранней, по отношению к которой предшествующая непосредственно была одной из ветвей – так же, как и эта, которая будет рассказана, если ничто мне не помешает. В первой истории, или в первой альтернативе, он совершенно освободился от Александра. Его больше не томило никакое ожидание. Если он чего-то и ждал, то вполне конкретного, посюстороннего, что находилось в пределах досягаемости и обходилось без вестников. В этой же истории, второй, он продолжал ждать Александра, не признаваясь в этом себе. Он попытался начать новую жизнь. Но затея не удалась. Александр лишь опустился на дно его памяти и разлагался теперь там, словно утопленник. Яд непогребенного трупа отравлял все его мысли и чувства. Вот почему он не мог добиться больших успехов. В конце концов он отказался от амбиций, покончил с мечтами и зажил тихой, спокойной жизнью европейского обывателя. Предположим, что европейские обыватели живут тихо, спокойно, как и полагается обывателям, хотя на самом деле это не так. Многое изменилось, и Европа уже не та. Да, все это происходило в Европе, и это важно для повествования, как первого, так и второго, и всех последующих. Такое могло случиться только в Европе, и рассказывать таким способом, каким я это делаю, можно только в Европе. По крайней мере, так мне представляется, а я склонен доверять своим представлениям, в этом – залог успеха. Тому, о ком я рассказываю, не хватало доверия к себе, у меня же его с избытком, точнее сказать, у меня его ровно в меру, столько, сколько нужно, чтобы не запутаться в этих повествованиях и довести их все до конца.

Персонаж первой истории порвал не только с Александром, но и со всем своим окружением – родственниками, подругами, друзьями, со всеми, кто не имел отношения к его новому занятию, или занятиям. Он общался исключительно с коллегами и только на профессиональные темы. О своих прежних знакомых и близких он даже не вспоминал, как не вспоминал и об Александре. И этим он отличался от другого, персонажа второй истории, который никак не мог развязаться с прошлым, отвязаться от него. Прошлое было его навязчивым кошмаром, и он вспоминал о женщинах, которых любил, с которыми был близок, а потом бросил, чтобы заняться ремеслом. Такое повторялось не раз, он бросал одну подругу, но через какое-то время заводил другую. Александр мерещился ему в женских лицах, фигурах, движениях, голосах, и он снова влюблялся, а потом спохватывался и бросал ту, которую полюбил, и старался забыть о ней. Но не очень-то у него это получалось, и, как на морском дне скапливаются останки умерших рыб и других существ, так и на дне его памяти, поверх гниющего Александра, укладывались другие существа, и все это отравляло воды источника его жизни, лишало его ясности мысли, спокойствия, целеустремленности, всего, что необходимо альпинисту, дайверу, игроку, литератору, члену сената, профессору математики.

Здесь наступает некоторая заминка – как будто все уже сказано, все истории доведены до конца, все источники истощились, но нет, до конца еще далеко, хотя невозможно представить, или представляется немыслимым, чтобы повествование стронулось с этого места, настолько оно сейчас неподвижно, будто срубленные деревья зимой [18]: кажется, что они крепко примерзли к земле, никакая сила их не сдвинет, все бесполезно, но это не так, ничто их не держит, достаточно легкого усилия, слабого толчка, порыва ветра, дуновения, да, дуновения, звука, засмейся – они и покатятся.

Что-то в этой погоде не дает пробудиться словам. Ни дождя, ни слов – сплошные серые облака. Солнцу через них не пробиться. Но что мешает словам? Неужели эти две истории и вправду завершены? Или их было три? Четыре? Уже не сказать. Сначала об ожидании Александра и вестниках, потом об отказе от Александра или от ожидания Александра (какой смысл ждать того, кто никогда не придет), и, следовательно, две истории, связанные с этим отказом. Итого три. Четвертая была бы о том, кто заменил ожидание Александра на разговоры об ожидании, то есть обо мне. Но сегодня неподходящий день для историй, как старых, так и новых. Кое-что все-таки удалось сказать, и что еще важнее – остается чувство, что сказано далеко не все.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

1. Кувшин (горшок), кобылица, девушка – примеры из диалога Платона «Гиппий Больший».
2. «Факты сознания» – философская работа И. Фихте. – «К сожалению, мы должны придерживаться фактов, ибо больше здесь ничего нет, придерживаться, цепляться, когда все рассыпается, кроме фактов…». – С. Беккет. «Безымянный».
3. «Но эти огни, во множественном числе, которые парят в вышине…» – С. Беккет. «Безымянный».
4. et cetera, ad infinitum, ad libitum (лат.) – и так далее, до бесконечности, по желанию.
5. «Лицо, как прекрасно было бы, будь это хоть иногда лицо... как было бы мило!» – С. Беккет. «Безымянный».
6. Рецепт коктейля «Бренди Александр» (Brandy Alexander).
7. «этот голос бу-бу-бу» – С. Беккет. «Как есть».
8. «Будь самим собою!.. Каждая юная душа слышит этот призыв днем и ночью…»
– Ф. Ницше. «Шопенгауэр как воспитатель».
9. «Туринская лошадь» (2011) – фильм режиссера Белы Тарра. Прологом к фильму служит история о Фридрихе Ницше, который сошел с ума 3 января 1889 года в Турине, увидев, как возчик избивает лошадь.
10. «Звуки и ароматы в вечернем воздухе реют» – прелюдия К. Дебюсси.
11. «Заключение в скобки» (эпохе) – метод редукции в феноменологии Э. Гуссерля.
12. «Философия как строгая наука» – работа Э. Гуссерля.
13. «Ни поездов, ни самолетов» (1999) – фильм режиссера Йоса Стеллинга.
14. «...говорю как слышу...» – С. Беккет. «Как есть».
15. «Ибо тот, кому однажды довелось слушать, будет слушать всегда, независимо от того, знает он, что ничего больше не услышит, или не знает». – С. Беккет. «Безымянный».
16. «Костер амбиций» (The Bonfire of the Vanities) – роман Тома Вулфа.
17. «Мы почитаем всех нулями, // А единицами — себя. // Мы все глядим в Наполеоны…» – А. Пушкин. «Евгений Онегин».
18. «Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть – и можно сдвинуть их с места». – Ф. Кафка. «Деревья». Пер. И. Татариновой.