Глава 3 Дедовский крест

 Неслучайно псковский писатель Владимир Михайлович Фёдоров решил установить в родном Устинове, на самом высоком и живописном месте, поклонный крест, как символ и святыню христианской веры, как символ надежды всем живущим и дань памяти ушедшим в мир иной его землякам - жителям этой деревни. Но крест - это ещё и символ скорби, совокупность жизненных терний, выпадающих на долю всякого человека - и верующего, и атеиста. Отличие лишь в том, что верующий знает, ради  чего он несёт свой крест, и имеет, и будет иметь утешение, атеист же - никогда. Какими бы талантами и достижениями не обладал последний, каких бы званий и людских почестей не удостоился в суетной жизни - всё-таки жалок он, беден и несчастен... Крест у каждого свой, и, как утверждает православие, страдания попускаются Богом каждому по его силам, а потому стоит только поражаться силе и духу наших предков, о которых пойдёт рассказ, записанный со слов моей мамы - участницы и свидетельницы событий страшного двадцатого века...   

Мой дед Пётр Николаевич Николаев был набожным, глубоко верующим человеком. В его судьбе много примечательного и даже таинственного. Но, когда я пытаюсь связать вместе отдельные факты его биографии, сознаю себя Иваном, не помнящим родства. Совсем немного могла вспомнить о нём моя мама, ведь ей было всего 11 лет, когда в последний раз она видела своего отца. От бабушки я вообще не слышал ни слова – она, оставшись вдовой, всегда хранила молчание. При коммунистах иначе и нельзя было поступать. Поэтому с детства я знал только, что дед служил после революции в красной армии санитаром. Но это было неправдой.  В действительности дед служил в белой армии, что стало понятно лишь после его реабилитации. Точнее, реабилитация дала возможность посмотреть документы из архива псковской области – протоколы многочисленных допросов, анкеты, доносы стукачей и т.д. Служил он денщиком у белого генерала, о котором хорошо отзывался. Впоследствии это стало известно большевикам, которые, конечно, не могли простить ему такой грех. Как следует из упомянутых документов, этим генералом, а, точнее, адмиралом, был Колчак… А ещё ранее, во время войны с немцами, дед был награждён царской золотой медалью. За что именно он её получил, что за медаль – неизвестно. Только помнит мама, что медаль была золотая, и что удостоился он этой почести от самого царя Николая…
Вот один из эпизодов его жизни. 1917-й год. Дед служил в Одессе, был водителем военной машины. По ночам он ухитрялся незаметно уезжать из части, чтобы помочь тем, кто после катастрофы, постигшей Россию, покидал свою родину. Дед перевозил их на своей машине к пристани, откуда люди перегружались со своими пожитками на корабль. Беглецы уезжали большими семьями, навсегда оставляя свои родовые поместья. Однажды после очередного рейса он угодил в потёмках в кювет. Каким-то чудом ему одному, без посторонней помощи, удалось выбраться, так что он вовремя вернулся в часть. Но там уже всё узнали, доложили командованию… Утром его повели на расстрел. Заставили выкопать для себя могилу. Затем завязали глаза. Жизни оставалось несколько секунд… Дед приготовился, непрестанно творя молитву Богородице. Вдруг послышался приближающийся топот копыт и сразу за ним – надрывный крик ездового: «Отменить расстрел!..»

   Вернувшись домой, работал он продавцом и приёмщиком на складах. Эти здания дореволюционной постройки с добротными старинными стенами, сложенными из природного камня, до сих пор сохранились в Выборе. В 30-х годах минувшего века они были загружены зерном. Целыми возами, по 20 - 30 пудов хлеба нужно было сдавать крестьянам. Дед был грамотный, представительный, высокий ростом. Грамотных тогда в деревнях насчитывалось не так уж много, все на виду они были, и большевики таковых активно привлекали на свою сторону. Вот и потянулись к дому Петра кровавые щупальца дорвавшейся до власти злобной черни. Его вызвали в Новоржев, в отдел НКВД. "Не пойдёшь с нами рука об руку, сотрём тебя с лица земли..." Но моего деда, прошедшего пекло трёх войн, и не раз глядевшего в глаза смерти, бесполезно было запугивать. В партию агитировали, соблазняя руководящей должностью и прочими благами. "Как я пойду с вами? - ответил Пётр. - Я ведь и сам верующий и в церковь хожу, как же я стану с вами разорять церкви?" А был он прихожанином Воздвиженского храма, читал и пел на клиросе. Очень чтил Святителя Николая. Накануне праздников этого святого приносил храмовую икону Святителя к себе домой, (что дозволялось священником только ему), читал вместе с домочадцами перед нею акафист, а рано утром возвращал её в церковь... Отказался дед, не стал коммунистом. Не пошёл со сворой холуев рушить церкви и грабить по деревням тружеников, прозванных кулаками, к которым и его самого очень скоро причислили. Не просто отказался, а в знак протеста против разгула грабительской власти и паспорт советский не стал получать. Также и бабушка моя отстранилась от паспорта, за что, разумеется, и пострадала. Сначала арестовали  Петра, присудив ему два года наказания  "за саботаж". Это произошло в 1933-м. Бабушка и её четыре дочери остались одни. В следующем году у них отбирают корову - дословно, "за невыполнение мясозаготовок как с кулацкого хозяйства." Кроме того, были "взяты" (так и написано - "взяты за неуполнение обязательных платежей... хлев и заруб на сумму 60 рублей...")  Годом позже "за неуплату обязательных платежей самообложения (стиль и грамматику  привожу в точности) ...изъято нижеследующее имущество в покрытие не уплаты одна лошадь с упряжью (телега на железном ходу)."
Летом 36-го в семье умирают в пятилетнем возрасте, одна за другой, обе дочери-близняшки. В июне похоронили Настю, она не поднялась от гриппа, а в августе от дизентерии умерла Женя. Долго плакали оставшиеся в живых старшие дочери, не в силах поверить в постигшее горе. Бабушка крепилась, уповая на Божью волю.
   Но смерть детей не тронула осатаневших коммунистов, которым нужно было "стереть с лица земли" не только "врагов народа", но и целые их семьи.
Грабежи не прекратились. В доме снова и снова появлялись исписанные каракулями неумолимые дьявольские листки - акты изъятия построек, домашнего имущества и утвари, от амбара до зонтика и часов-ходиков. Невозможно спокойно читать эти документы, значительная часть которых сохранилась у нас в семье.

Второй раз деда арестовали в чёрном 37-м, 22-го августа. Пришли за ним в Исаково ночью шестеро, в числе которых была женщина… Шестеро… Я представляю себе эту почти нереальную картину, как шесть красных выродков гуськом, озираясь по сторонам, идут по ночному лесу, затем крадутся к спящей деревне, к избе моего деда, окружают её, начинают колотить в окна, в дверь… Ведь эти шестеро наверняка знали деда, прежде встречались с ним, что-то говорили, улыбались, смотрели ему в глаза… Но что-то случилось с этими людьми, что и людьми они перестали быть, а больше походили на бесов, ибо потемнели их лица от злобы, подлости и зависти… Что-то случилось со всей Россией, что и осознать невозможно, но только вспоминаются евангельские слова – «золото, огнём переплавленное…» Переплавил Господь Россию, очистил её  золото страшным огнём, отделил его от пустой, бесполезной породы и взял к себе…

Следом за Петром, всего через четыре дня, забрали и бабушку. Перетряхнули весь дом, тщетно пытаясь что-то отыскать. "Что же вы ищете?"- спросила бабушка. - "Библию", - отвечают. "Так я же неграмотная, к чему она мне?" - "Дети твои читают"... Так, с уничтожения всего святого, начинали большевики свой опустошительный разбойный путь. Конечно, они знали, как бабушка вошла в Воздвиженскую церковь в Выборе, когда там свои же, местные мужички-нехристи, сжигали иконы. Один из них, разрубив топором икону Введения во храм Божьей Матери, пытался засунуть большой кусок в печку, что ему никак не удавалось. В этот момент вошла бабушка и, ужаснувшись, не помня себя, бросилась к нему и закричала: "Дайте лучше мне!" С невесть откуда взявшейся силой вырвала из рук безбожника икону и выбежала из храма. Принесла домой и поставила её в красный угол на божницу. Так она и стояла в нашем доме до осени 44-го, когда немцы перед отступлением сожгли дотла всю деревню.

А церковь закрыли ещё в 35-м году. Священника отца Василия отослали в тюрьму, а из церкви сделали клуб. Но молодёжь туда не пошла, кроме самых "отважных" комсомольцев, которые, впрочем, тоже вскоре прочувствовали, что такое вечеринка в окружении могильных крестов. Тогда коммунисты додумались: вместо клуба будет зернохранилище. И опять ненадолго, ибо вздыматься тракторам на высокий кладбищенский холм да по крутому склону - занятие оказалось тоскливое.
Передо мной лежит пожелтевшая от времени зловещая бумажка. "Обвинительное заключение"... "По обвинению гр. Ивановой Анастасии Ивановны... единоличница... злостно нарушающая закон... на территории Новоржевского режимного района проживает без паспорта... в своём доме содержит без паспортов посторонних лиц... созвала гостей и производила молебствия... совершила преступление, предусмотренное ст. 192-а 42 УК".

 В новоржевской тюрьме бабушку продержали восемь месяцев. Какое-то время в ней томился и Пётр.  Встречаться им не позволяли, и увиделись они в тюрьме случайно, - последний раз в их земной жизни. Петра вскоре отправили в Ленинград, в печально известные Кресты, а бабушку позднее - в литовскую тюрьму. Минуло 66 лет, прежде чем мы, наконец, узнали, что в октябре того же 37-го постановлением «тройки» УНКВД дед был расстрелян...

  Через два года бабушка вернулась домой. Но короткой была радость осиротевших Александры и Катерины, после долгой разлуки увидевших свою мать. Сразу же нагрянула милиция, но дома бабушки не оказалось. И вновь над нею нависла страшная угроза ареста. Ночевала в разных местах, а днём, когда приходил участковый, пряталась в завалине, в приготовленной заранее яме. Спустя несколько дней всё-таки застали бабушку врасплох, и она, не успев спрятаться, побежала к соседям, но те не пустили. Её заметили и арестовали. И снова, по тому же обвинению - в литовскую тюрьму, и снова на два года... Второй срок ещё не окончился, когда  началась война. Пришли немцы и распустили тюрьму, так что бабушка оказалась на свободе. Вернуться домой побоялась: ведь снова загребут окаянные, сошлют куда подальше. Осталась в Литве, батрачила вместе с такими же бездомными у одного хозяина, который жил недалеко от Каунаса. Звали его Юзик. Молотила у него на гумне, черпая душевные силы в непрестанной молитве. О том тяжком времени своей жизни бабушка почти ничего не рассказывала даже своей дочери Александре, моей маме. Молилась… Вот единственное, что осталось в памяти у мамы, когда-то поразившее её душу, - это свидетельство молитвы. «Кому возопию, Владычице…» - пела бабушка тихим голосом. Она именно пела, а не читала молитвы, - ведь так повелось, что русские люди испокон веков пели за работой, особенно женщины. А песни-то были всё больше печальные да протяжные, и словно не было им ни начала, ни конца. Я с детства помню эти бесконечные бабушкины мелодии, тянувшиеся на одной ноте, как журчащие ручейки. Хотя были они заунывные, но не наводили тоску; напротив, - они умиротворяли. Садилась ли бабушка за прялку, или брала в руки вязальные спицы, - всегда пела. И по вечерам, становясь на колени перед божницей, где теплилась лампадка, затягивала она долгие молитвы, под которые я тихо засыпал, как под колыбельные.
Но тогда, в литовском изгнании, почти семьдесят лет назад, молитва звучала по-другому. Один из работников Юзика не выдержал и пожаловался хозяину: «Я больше не могу так работать… Эта Настя… Со своими песнями… Она мне всю душу вынула!!!»