3. Мираж или видение Гулова

3. Мираж или видение Гулова
Леонид Зенин
  Привычка к людям, общение с ними, тоска о сыне, желание скорее узнать о муже, беспокоили Наташу.
— Вот разрывается у меня сердце на части, — делилась Наташа с невесткой. — Кажется, мне мучается мой Серёжа в тоске о маме...
  В ответ невестка успокаивала: — Значит, жив, найдется, обязательно найдется.
Невестке было хорошо: Наташа, несмотря на больную ногу, помогала ей по хозяйству: истопить печь, накормить детей, пошить, наложить заплатки на штаны мальчишек — всё это облегчало жизнь невестки, которая прямо-таки падала от колхозной работы: труд с утра до ночи без выходных дней. Всё было для фронта, для победы над врагом, затеявшим войну. Люди не жалели себя. Они не вникали ни в причины войны, ни в их истоки, они были заняты трудом и заботами.
Через неделю Наташа почувствовала, что её ноге стало легче. Боли стали беспокоить меньше.
— Ведь осколок перебил нервы, а они долго заживают... — пояснила соседка-старушка, перенесшая ни мало болезней. — Но клюшку пока не бросай, ноге всё полегче. А упорное растирание и травы восстановят всё на своё место, — успокаивала она. — А провериться и подлечиться в больнице не грех.
И Наташа, оставив на сохранение у невестки одно фото семьи (а их ей сделали три), поехала в облвоенкомат.

  Добраться было очень трудно, на станции толпа народу, желавшего уехать, но не имевших должных справок, а без них не продавали билеты. У Наташи была особая справка, по которой ей моментально выписали железнодорожный билет.
В облвоенкомате, о сыне и муже не могли порадовать, ибо времени было очень мало.   — Пока выясняют и сообщат прямо в госпиталь, или вернее, по прибытию из него, — ответил старший лейтенант, роясь в бумагах. Найдя лист, напечатанный на машинке, он пробежал глазами по нему и вдруг стал таким вежливым, что пригласил её сесть на стул. Наташа это заметила и поняла, что раненный полковник обещание сдержал. Её пригласили к военкому, где состоялась краткая беседа. Спрашивали всё то же, что рассказывала она начальникам. О Гулове она умалчивала, как советовал полковник.

 — Наша машина едет в тот госпиталь и по пути захватит вас, — сказал военком и вызвал старшего лейтенанта, и приказал проводить девушку. Наташу посадили в санитарную машину, где кроме шофёра и их двоих никого не было.
За время разговоров Наташа не услышала ни своей фамилии, ни военкома, ни старшего лейтенанта.

  С большим опозданием на обед они прибыли в госпиталь, где её поместили в палате с несколькими женщинами. Еще в беседе военком напомнил ей о бдительности и не углубляться в подробности о партизанском отряде и о жизни в нём. Наташа поняла, что надо молчать, раз так откровенно подчеркнули ей.

  В госпитале жизнь была построена по строгому больничному режиму. Палаты были перегорожены так, что ходячие раненные общались лишь в небольшой столовой и актовом зале, где периодически демонстрировали кино. Были лекции, и однажды даже выступила художественная самодеятельность госпиталя. В палате большинство женщин оказались лежачими, и Наташе приходилось помогать медсестрам ухаживать за ними. Многие рассказывали о себе всё, другие были молчаливыми. К последним относилась и Наташа. При читальном зале была библиотека, где кроме классической литературы хранились в основном патриотические книги. Ей пришлось снова прочитать «Капитанскую дочку» Александра Пушкина и «Повести Белкина». Из современных –  «Как закалялась сталь» Николая Островского, и «Поднятая целина» Михаила Шолохова. Она прочитала их увлеченно, ибо в медицинском институте преподавание русской литературы было небрежным. Главное — история партии и предметы по специальности. Художественную литературу Наташа стала читать запоем. Просматривала и медицинскую. А концерт самодеятельности оказался настолько интересным и захватывающим, что Наташа от души насмеялась до слёз. Особенно, когда медработники пародировали фашистов: Гитлера, Геббельса и Риббентропа.

  Она пришла в палату, настроение было хорошим, легким и она со спокойной душой легла спать. Было тепло и даже душновато. Она крепко уснула. И ей приснилось: «Она ищет Серёжу. Вернее, ей надо ехать за Серёжей и сообщить ему о себе. Она никак не может найти почту, телеграф, чтоб позвонить. В одно место пришла, там не работает почта, в другом располагается воинская часть. Сказали пройти дальше. Наташа проходит. Надпись «Областная», она открывает стеклянные двери и входит. Там садятся новенькие начальники на роскошные стулья. Всё красиво, как в каком-то Южном санатории. Но встает высокий черноватый человек — начальник и говорит, обращаясь к Наташе: — Телеграф не работает, у нас заседание. Она вышла и заплакала, её не пускают к сыну».

   Наташа проснулась, была полночь. Это было в субботу под воскресенье. Она тяжело вздохнула. На сердце лежал камень, сердце ныло тоскливо и безысходно. Наташа долго не могла заснуть. Раньше она не верила во сны. Так учили в мединституте. В последние годы стала верить. И она уснула с надеждой спросить до обеда ли сон или надолго.

  Утром она поинтересовалась у одной из женщин, суеверной и любящей сны. Та была лежачей больной, но по снам верила и надеялась, что встанет. И вот она стала подыматься и сидеть на кровати, радостная и довольная. Женщина ответила, что сегодня сон до обеда, и Наташа с облегчением вздохнула...

  Но сон оказался явью. Правда более конкретным и страшно суровым. Она после завтрака шла одна по аллее зеленого парка госпиталя. И вдруг перед ней мираж, настоящее виденье: Гулов с черными усами над верхней губой, нос, кажется, частично исправлен; в летнем темно-сером плаще и с портфелем. Из-под черной шляпы смотрели черные, холодные глаза. Наташа окаменела не на словах, а по-настоящему. Она остановилась сама, прежде чем Гулов успел произнести громовым ледяным голосом: — Наташа!

  Она молчала. Он стоял перед ней.
— Нам надо поговорить, — холодно, как в фильме, сказал Гулов, — показывая кивком головы на беседку, где никого не было. — Идёмте, — пригласил он и Наташа пошла следом, потому что, он добавил, — поговорим о сыне.
Наташа сцепила зубы и бешено задергала глазами, готовая что-то схватить и ударить Гулова по голове. — Сын... — мелькнула мысль... — Неужели... Погиб?
— Он жив... — отрезвил её голос Гулова. — Она втянула воздух и, готовая была на всё хорошее, но только не на любовь. — Это было бы её смертью. Она помнила слова больного полковника: — Мы поможем тебе найти сына.
— Да сын жив... — И она чувствовала это. Но о чём скажет Гулов.
— Где сын? — строго спросила Наташа.
—Спокойно, всё по порядку, — ответил Гулов, приглашая сесть на чистую скамейку. Наташа была в осеннем халате, белом платке, чулках и осенних туфлях. Она села и стала смотреть на лицо Гулова, в глаза не могла, было неприятно и сердце не позволяло этого.
— Сын жив и вы найдете его, но при одном строгом условии, что вы обо мне ничего и никому не расскажите. У вас лично и сына будет спокойная, устроенная жизнь... Твоя жизнь и близких зависит от меня. Иначе вам смерть... Я больше ничего не говорю. Об остальном расскажут в военкомате. Полковник, с которым вы летели — умер.

  Наташу передернуло от такого сообщения, она хотела заплакать, ей было жалко человека, но она вспомнила о сыне.
— Не печальтесь. И будьте молчаливы. Иначе... — Он промолчал, смотря строго на Наташу. — Вы согласны? — прервал он молчание.
— Да... Ради сына, — поспешила ответить Наташа, не из-за боязни своей смерти, а за сына. Она, как ей казалось, уже ничего не боялась.
— Всё, до свидания... А я вас любил и очень желал Вас. И люблю. — Гулов повернулся и пошел твердой, самоуверенной походкой. Она смотрела в след ему, но вдруг он споткнулся о корень развесистого дуба, чуть не упал вперед, следом за портфелем. Наташа отвернулась и пошла в другую сторону. Она пришла в палату сама не своя от радости и приятного, счастливого известия, что сын жив. Ей казалось, что это мираж... Она переспросила у женщины, что сон до обеда, легла на постель и уснула...

   Продолжение следует...