Сад отпускной

Летние дни я в саду
провожу на родной раскладушке,
радуясь каждому хрупкому
мигу свободно дышать.
Сад драгоценный! ты стал
для творца нерушимой отдушиной
и затерявшейся тропкой
в искрящийся мир малыша.

Пышные заросли зелени
ложе моё окружают,
но не игрушки, а книги
спасают от лап торгаша.
С древних барышников
землю терзают людские пожары,
но нереально безбольно
большому огню помешать.

Пташка ль шальная
залётную весть прощебечет,
или с реки донесётся
шуршание стрел камыша,-
я пробуждаюсь, внимая
протяжным ладам просторечия,
и отзывается в ярость
пространства живая душа.

Кто-то, воздушный, извечным
кружением жизнь упрощает:
рай созерцаю, спешащего
с щепкой в семью, мураша...
Сад отпускной! что волшебно
мне завтра шепнёшь на прощанье?
Как целый пасмурный год   
продышать без тебя, не дыша?


























«Ну, встречались, пили, читали стихи» (Аркадий Пахомов)



СМОГ по Сапгиру:


В середине 60-х в нашей компании — и на Абельмановской, где Холин снимал полуподвал, и на Бауманской, где я тогда жил в комнате на четвертом этаже с балконом — на Елоховскую церковь, — появились странные сильно пьющие мальчики-поэты: Леня Губанов, Володя Алейников, Юра Кублановский и с ними еще полтора десятка мальчиков и девочек, всех не упомнишь. Хотя среди тех, кого я не помню, был и Саша Соколов, впоследствии замечательный писатель.

    Главным, вожаком был Леня Губанов — поэт с совершенно ясными голубыми с сумасшедшинкой глазами и челочкой под блатного. Стихи были яркие, выразительные с очень смелыми образами, что называется имажистские. Тема в основном: я и Россия или: я, любовь и Россия. Губанов кочевал из одной мастерской и кухни в другую мастерскую и кухню, по ранним московским салонам и всюду читал свои стихи с огромным успехом.

    Новое литературное течение уже просматривалось, но имени не имело. Надо было его срочно придумать. Помню, сидели мы у Алены Басиловой, которая стала потом женой Губанова, и придумывали название новому течению. Придумал сам Губанов: СМОГ. Самое Молодое Общество Гениев, Сила, Мысль, Образ, Глубина, и еще здесь присутствовал смог, поднимающийся с Садового Кольца нам в окна. Нормальное название — для любого литературного течения подойдет.

    Мне нравились эти поэты, что не прошло для меня даром и имело последствия.

    Вместе с Володей Батшевым Губанов организовал первую демонстрацию под окнами Союза писателей СССР. Ребята торжественно пронесли плакаты с сатирическими надписями. В туалет Дома литераторов забросили кусок негашеной извести. В общем, разразился скандал. А на меня в Союз писателей был подан донос, где в числе других моих прегрешений (вроде «не наш человек») сообщалось, что я — не кто иной, как «фюрер смогизма». Как будто это такое еретическое учение «смогизм». Естественно, меня исключили из Союза писателей (а приняли буквально накануне).

    Леонида Губанова не печатали. Не печатали, несмотря на то что стихи его нравились Евтушенко и другим маститым поэтам. Среди всего этого мелькания и кружения он был, как понимаю, совершенно одинок. И в 37 лет, как и предсказал себе в стихах — «рамка 37 на 37», — погиб. Нет, не умер — погиб.

АЛЕНА БАСИЛОВА


Без Алены Басиловой Москва 60—70-х была бы, боюсь, неполна. Дом ее стоял прямо посередине Садового Кольца примерно напротив Эрмитажа, рядом был зеленый сквер. Теперь ни этого дома, ни сквера давно нет... А когда-то с раннего утра или посредине ночи мы кричали с улицы (она жила на третьем этаже): — Алена!!! — и соседи, как понимаете, были в восторге.

    В ее просторной старомосковской квартире кто только не перебывал, стихи там читали постоянно. Помню кресло в стиле Александра Третьего, вырезанное из дерева, как бы очень русское: вместо ручек топоры, на сиденье — деревянная рукавица. Здесь зачинался и придумывался СМОГ в пору, когда Алена была женой Лени Губанова. Здесь пили чаи и Андрей Битов, и Елизавета Мнацаканова — такие разные личности в искусстве. Мне нравилось смотреть, как Алена читает свои стихи: она их буквально выплясывала, оттого у стихов ее такой плясовой ритм. Очень сама по себе и совершенно московская Алена Басилова.

ВЛАДИМИР АЛЕЙНИКОВ


Володя Алейников — юный, зеленоглазый, волосы вьются светлыми кольцами. Читая стихи, он закрывал глаза и впадал в некий поэтический транс. Водке предпочитал вино и портвейн. Южанин — в стихах его очень чувствовалось южнорусское лирическое начало. Володя приехал в Москву из Кривого Рога, где у родителей был дом и сад, и в нем самом была некая степенность и неторопливость. Стихи почти сразу явились в своей зрелости, как Афина из головы Зевса. Так и остались: лучшие — те самые, во всяком случае, для меня.

    Одно время мы подружились и путешествовали вместе по Москве из дома в дома, от стола к столу. Сборники стихов Володя печатал на машинке и дарил с исключительной легкостью. Сам сшивал, рисовал картинку-заставку, обложку — и появлялась изящная книжица в одном экземпляре. А то и просто от руки писал всю книжку стихов. Я думаю, в Москве сохранилось немало таких рукотворных книжек. Он и рисовал изрядно: помню акварельные портреты и романтически-наивные рисунки тушью — обнаженные женщины. Одно время Володя дружил с замечательным художником Зверевым.

    «Настоящие» книги Алейников начал издавать, как только это стало возможно, и за последние десять лет вышло не менее десяти книг — иные довольно толстые и в твердом переплете.

    Но все-таки самое дорогое для меня — то время. Как сейчас вижу: Коктебель, на веранде у Марьи Николаевны Изергиной Володя в самозабвении читает свои стихи, вокруг за длинным столом — загорелая наша компания, а в стекла заглядывают синие кисти винограда.

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ


Юрий Кублановский в юности походил на юнкера или студента-белоподкладочника: тонкая кость, васильковый цвет глаз. И стихи уже тогда были подстать: Россия, по которой тосковали эмигранты — сладостная, православная, почти придуманная. Ну, ведь на то и поэзия. С годами стихи стали реальнее, трагичнее, но взгляд автора по-прежнему устремлен в те, доблоковские, дали.

    Поэт Юрий Кублановский был негромкий, тихий, тем не менее, стихи его, которые рано стали печататься в тамиздате, в таких журналах, как «Грани» и «Континент», обратили на себя внимание соответствующих органов. «Россия? Какая Россия? Пусть там и воспевает эту свою Россию!» — слышу начальственные голоса.

    По профессии Кублановский — искусствовед. Работал на Севере, затем в небольших музеях по России. Наконец — сторожем Богоявленского собора, что в Москве. Помню, пришел я к нему зачем-то на работу к Елоховской церкви, вынес он мне из сторожки стул к воротам. Мимо богомолки идут, а мы — о поэзии. Не вписывался Юра в тот «социум».

    Поэта вызвали в КГБ, поговорили по-отечески и предложили на выбор: либо свободный Запад, либо Восток, но за колючей проволокой. Потом я встретил Юру на пляже, в нашем Коктебеле. Отъезд уже был предрешен. Напоследок погрелся на солнышке и — уехал.

    Через годы мы встретились в Париже, теперь видимся в Москве. Как понимаю, с радостью он вернулся в Россию. В Париже он говорил: «Не могу жить здесь. Снега нет зимой. Не могу писать. В Мюнхене снег все-таки выпадает». А я думал: «Надоел снег. А еще пуще надоела черная грязь».

    В эмиграции Юрий Кублановский издал свою первую книгу стихов. Теперь он — известный поэт, живет в Переделкине, широко печатается. А когда приехал, горбачевские чиновники долго не хотели возвращать ему советское гражданство, пока вся эта нелепость не отпала сама собой.

АРКАДИЙ ПАХОМОВ


Встречал я поэта Аркадия Пахомова больше по дружеским компаниям, где он был неистощимым рассказчиком. Вообще артистическая натура. Только в 1989 году по настоянию своего друга, Володи Алейникова, он издал свою первую книгу стихов «В такие времена». Стих угловатый, традиционный, временами переходит на речитатив. Манера письма сдержанная. В основном все написано действительно в «те времена».

    Тогда он ушел из Университета, затем работал в экспедициях, истопником в бойлерной, — в общем, традиционный путь поэта. Говорят, сейчас пишет мало.

СЛАВА ЛЁН


Я знал сначала профессора геофизики, в благополучной квартире которого обычно собирались смогисты и прочие, — чтобы пить, что-то праздновать и читать свои стихи. Таких квартир в Москве было немного, но они были всегда. Затем я узнал поэта Славу Лена, вечно чем-то ужасно увлеченного, пропагандирующего свое увлечение, готового за него в огонь и в воду. Одно время он покупал картины Олега Целкова, который в 60-х оценивал свои произведения по дециметрам. Потом на стенах появился Шемякин. И так далее.

    Слава был преданным другом и пропагандистом великого Венички Ерофеева. Не меньше Слава Лен был предан Лене Губанову, — до сих пор помнит и читает его стихи.

    В свое время Слава составил «карту» современной русской поэзии, где в виде диаграммы со стрелками были изображены все направления, группы, все связи между ними. У меня эта карта сохранилась. Но, конечно, он составил ее скорее как поэт, чем ученый.

ВЛАДИМИР БУРИЧ


Он был такой основательный, положительный, солидный, больше похожий на ученого. И стихи писал ясные, точные. Владимир Бурич — поэт-педант: раз и навсегда определил, каким должен быть свободный стих, и следовал этому всю жизнь. Но стихи получались настоящие. А ученым он действительно был. Бурич выстроил универсальную таблицу русского стиха, и любое стихотворение у него попадало в заранее заготовленную ячейку.

    Печататься он начал рано. Но писать верлибром в Советском Союзе считалось «поклонением Западу» — это было бунтарством само по себе. Поэтому публикаций было очень мало.

    Был я с Володей Буричем в Белграде в 1989 году. Он переводил сербов, его переводили сербы. И, помню, очень любили его верлибры. Близок он им по сдержанности, задумчивости стиха.

ВЯЧЕСЛАВ КУПРИЯНОВ


Поэт Вячеслав Куприянов давно и последовательно занимался верлибром и его, так сказать, внедрением в русскую словесность. Еще десять лет назад журналы крайне неохотно печатали свободные стихи. Считалось, что верлибр — это переводы, подстрочники. Действительно, Куприянов много и плодотворно переводит современных немецких поэтов. Теперь верлибром в России пишут многие молодые стихотворцы. Но прописку этот способ стихосложения получил у нас только с конца 80-х годов, и во многом благодаря творчеству этих двух поэтов — Бурича и Куприянова.

ДМИТРИЙ САВИЦКИЙ


Он жил бобылем возле сада «Эрмитаж», всегда любил и собирал джаз и рок и с молодости был герметичен, сам по себе.

    Я помню, Дмитрий дружил с Лимоновым, я помню женщин, которые его любили, но какой он сам — что сказать, не знаю. Остались стихи и проза. Печатал на машинке, составлял, как и мы, книжки, книжечки, сшитые листочки. Вдруг эмигрировал.

    Прозу его теперь читают в России. Он стал широко известен молодежи как ведущий передач о джазе на радиостанции «Свобода».

    Перечитывал недавно его стихи с удовольствием. Савицкий — человек, которому с рождения, видимо, присущи гармония и тонкий вкус. Некоторая болезненность восприятия делает образ женщины в его стихах о любви особо прекрасным и магическим.

КИРА САПГИР


Кира Сапгир (Гуревич) была в нашем кружке с начала 60-х. Как поэт, она — вполне лианозовского направления и, признаться, моей выучки. Правда, всегда держалась в тени и почти не читала в компаниях. В конце 70-х она написала ряд гротескных, стилизованных под лубок поэм, на темы которых известный график Вячеслав Сысоев нарисовал целую серию выразительных картинок.

    Поэт Кира Сапгир до сих пор не издала своих стихов. Думаю, томик получился бы интересным.

ЕЛЕНА ЩАПОВА


Лена Щапова — что называется, молодая поросль. Помню, в Крыму, на пляже, лежит длинноногая — мальчики со всех сторон на нее пялятся, а она в клеенчатой тетрадке стихи записывает, зачеркивает, ничего кругом не замечает. В самиздате стихи ее не ходили — муж заслонял, Лимонов. Потом эмиграция и вообще... Но стихи, по-моему, заслуживают внимания: мистичны и самостоятельны, и тоже лианозовские по части формы.

РИММА ЗАНЕВСКАЯ


Поэт и художник начала 60-х. Одно время Римма Заневская входила в группу кинетистов Нусберга. Сегодня на выставки и в музеи просят, ищут ее картины, но по ряду причин безуспешно. Стихи никогда не печатала и почти не читала.

ДМИТРИЙ АВАЛИАНИ


Из каких лесов и берлoг пришел ко мне в квартиру этот совершенно лесной, неизвестного дремучего племени человек? Пришел и стал разворачивать, показывать мне нарисованные им стихи — сначала с одной стороны, а потом вверх ногами. И «вверх ногами» слова тоже читались! Конечно, совсем по-другому, но так, что складывалось цельное стихотворение. Например, на обложке подаренной мне книжки стихов поэт Дмитрий Авалиани начертал: САПГИРУ, но, если прочесть с другой стороны, неожиданным образом получается ПИТИЕ. Не верите, сами можете убедиться. А в книжице не только визуальная поэзия, так называемые листовертни, там и палиндромы, и анаграммы, и просто стихи. Несмотря на солидный стаж, печататься поэт Дмитрий Авалиани начал совсем недавно. Да и трудно его печатать, — уж больно изысканны формы его стихов.

ВЛАДИМИР ГЕРШУНИ


Владимира Гершуни я знал как лохматого седого чудака, притом крайне принципиального человека, стойкого диссидента. Его не раз сажали, ссылали, дергали на допросы. Но он был какой-то непробиваемый. И то, что он пишет стихи, да не просто стихи, а требующие особого мастерства, почти эквилибристики палиндромы, я узнал случайно и довольно поздно. Думаю, что были и другие стихи, но в конце 80-х в журнале «Юность» напечатали именно палиндромы. И мы их увидели. Потому что перевертни обязательно надо видеть, чтобы понять.

АЛЕКСАНДР ВЕЛИЧАНСКИЙ


В свое время мы с Сашей Величанским ухаживали за одной девушкой. Не знаю, как он, я особого успеха не имел. Но поэты ей, видимо, все же нравились. Встретились потом через много лет. Седеющий Саша Величанский, заботливая милая жена — и прекрасные стихи. Вот и все, что я хотел написать о нем. Жить бы ему еще и жить, ведь его все любили, его невозможно было не любить.

ЕВГЕНИЙ ХАРИТОНОВ


Евгений Харитонов — прозаик, поэт и не в последнюю очередь театральный режиссер. Совершенно необычная, загадочная фигура в московской жизни 70-х. Один, чужой всем и всему в любой компании. Стихи свои и рассказы он перепечатал и переплел в один толстый том и давал читать не всякому.

    У меня этот том лежал долго. Читал с перерывами, — толщина останавливала, хотя я сразу понял, что автор — один из нас: такой же беспощадный реализм и выпадения в концепт, в минимализм.

    Харитонов пригласил меня как-то на свой спектакль в «Театр мимики и жеста» — говоря попросту, в театр глухонемых. Это для меня стало событием. На сцене происходили совершенно необыкновенные вещи: на полсцены вытягивалась рука персонажа, отдельно существовали части его тела и т.п. — как на картинах Сальватора Дали. Это было совершенно невозможно для советского театра — театральный самиздат, театр для избранных.

АНДРЕЙ ТОВМАСЯН


Помню, как Андрей Товмасян играл на трубе, хорошо играл, с большим пониманием, знатоки его слушали. А стихи прочитал только сейчас. Стихи — тоже для понимающих.

ЕЛИЗАВЕТА МНАЦАКАНОВА


Елизавета в миру была музыковедом, отсюда симфоническое строение ее поэзии. Первая же вещь, с которой я познакомился, говорит музыкальным языком. «Осень в лазарете невинных сестер» — реквием в семи частях. Стих держится на повторах, вариациях, темах, которые следуют одна за другой, меняются, переплетаются, как в музыке. Поэтому она всегда пишет пространные поэмы в несколько частей. Симфонии и сюиты в стихах.

    Познакомился я с Елизаветой поздно, уже перед самой ее эмиграцией. Признаюсь, не сумел с самого начала оценить ее творчество по достоинству. Передо мной за столом сидела стареющая интеллигентка, нервная, в пенсне, с целой кучей вьющихся седеющих волос — как мне показалось, скучноватая. Это было в известном тогда по Москве салоне Алены Басиловой. И мы занимались обыкновенным салонным делом — перемывали кости знакомым.

    Вскоре Мнацаканова уехала в Вену. Но перед отъездом на глазах всех советских композиторов (а она жила в доме Союза композиторов на улице Готвальда) вынесла на помойку целую гору нот советской и русской музыки (включая, говорят, Мусоргского). Кощунство! Вот тебе и скучноватая интеллигентка! Но, с другой стороны, если она любила Малера, Шёнберга, Шостаковича, зачем ей прочие?

    С тех пор Мнацаканова печаталась часто, естественно, в тамиздате и в эмигрантских изданиях. Книги ее стихов не встречал.

ВЛАДИМИР МИКУШЕВИЧ


Поэт, переводчик, филолог, наконец, философ — неуемная натура. Я знаю нескольких великолепных поэтов-переводчиков, которые считают себя учениками Владимира Микушевича.







Виктория Шохина   понедельник, 14 апреля 2014 года, 08.00


СМОГ на площади: «Мы будем быть»

14 апреля 1965 года у памятника Маяковскому прошла первая демонстрация СМОГа. Розовощёкий мальчик объявил программу СМОГа, закончив призывом идти к Дому литераторов. Они хотели, чтобы СМОГ признали самостоятельной творческой организацией, дали помещение для выступлений и т.д. А ещё они требовали свободы творческого слова и освобождения Михаила Нарицы, Владимира Буковского, Владимира Осипова, Иосифа Бродского...

      

С плакатами по Садовому

По воспоминаниям Владимира Батшева (это он выступал с программой), было их в тот день человек двенадцать. Да ещё 40—50 «малых шефов» — сочувствующих; это люди, которые устраивали вечера смогистов, держали салоны, помогали. Леонида Губанова не было — его, спасая, не пустил на площадь Владимир Алейников.

Смогисты двинулись по Садовому кольцу. Они несли смешные плакаты: «Мы будем быть»; «Оторвём от сталинского мундира медные пуговицы идей и тем»; «Будем ходить босыми и горячими». Самый лихой плакат — «Лишим соцреализм девственности» — Марк Янкелевич придерживал для конечной точки — для ЦДЛ. За недолгий путь от Маяковки до Герцена (ныне Большая Никитская) демонстрантов изрядно потрепали крепкие, спортивные, короткостриженые ребятки. Кого-то оттеснили в сторону, плакаты порвали. Особую ярость гэбистов вызвал почему-то плакат Саши Васюткова: «Русь! Ты вся поцелуй на морозе!» (Потом Васютков напишет поэму о площади Маяковского и её долго не будут печатать.)

До Дома литераторов добрались немногие. Батшеву удалось пройти внутрь и вручить петицию смогистов первому встреченному там поэту — им оказался Виктор Урин. На том красочно-торжественная часть и закончилась.

В апреле? в мае? Кончатся
 сонеты и сонаты
и площадь Маяковского
станет нам Сенатской.

Владимир Батшев




СМОГ: Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Леонид Губанов, Аркадий Пахомов. 1965 год // Фото: Леонид Курило






Андрея Синявского взяли 8 сентября, Юлия Даниэля — 12 сентября. По статье 70 «Антисоветская пропаганда и агитация» УК РСФСР 1960 года Синявский получил семь лет, Даниэль — пять лет заключения в ИТК строгого режима. Им было тогда по 40 лет. Даниэль был инвалидом войны — у него были прострелены обе руки.



Синявский и Даниэль: шутовской хоровод

Потом были ментовки, Лефортово, психушки, допросы в КГБ, высылки за тунеядство и прочие милые штучки, с помощью которых государство тогда воспитывало своих детей. Впрочем, то, что это были дети, никого не смущало. Не смущало, разумеется, и то, что дети были талантливы. Напротив, это возбуждало государственную похоть. И хуже того — ревность печатающихся поэтов.

Энергетическое поле СМОГа было очень сильным. Так, накануне их выхода на площадь в деканат философского факультета МГУ вызвали доцента кафедры зарубежной философии автора множества фундаментальных исследований Арсения Николаевича Чанышева. Ему как партгрупоргу объяснили, что объявление о митинге СМОГа, которое висит на факультете, нужно нейтрализовать. То есть провести соответствующую работу — чтобы никто туда не ходил.



Однако работу Чанышев проводить не стал и сам потихоньку направился на Маяк. Он давно уже писал стихи: «Стоит ромашка в поле недвижима. / Нет для неё ни воли, ни режима». И ему нужны были единомышленники. Иногда он вставлял стихи в свои научные труды, приписывая их то Гераклиту, то Эмпедоклу:

Ворона серотелая
летает не спеша.
Твоя осиротелая
в ней каркает душа.

Увидев и услышав смогистов, Чанышев понял, что они близки ему (несмотря на существенную разницу в возрасте). Вскоре он стал почётным членом СМОГа и даже получил членский билет за номером 52. Стихи его печатались в «тамиздате» под псевдонимом «Арсений Прохожий».

Попал в энергетическое поле СМОГа и Саша Соколов: «Я увидел у памятника группу ребят. И они читали стихи. Стихи! Я тоже подошёл и прочитал, и тут же отошёл в сторону. Но тут меня кто-то догоняет, трогает за рукав и произносит: его зовут Володя Батшев, создана поэтическая организация, общество, будут писать манифест, придут художники, писатели, не хочу ли я участвовать? Я понял, что начался большой праздник. Карнавал! Я сказал: ну, конечно! я приду! обязательно!.. На следующий день я пришёл в квартиру к Губанову. Там кишело… Стоял крик. Ликование. Я вообще такого никогда не видел. Была атмосфера большой жизненной удачи — люди почувствовали свободу».

На протяжении года, до апреля 1966-го, смогисты выступали на площади Маяковского 11 раз. Выступал и Леонид Губанов, хотя он трибуном не был, не любил толпы, боялся её…





Леонид Губанов. Весна 1976 г. // Фото: Владимир Сычёв


Выйдя на площадь, смогисты — может быть, и неосознанно — обрекли себя на аутсайдерство. Они подключились к той, первой Маяковке, на которой Юрий Галансков (1939—1972) читал свою знаменитую поэму «Человеческий манифест». После гибели Галанскова в лагере Губанов посвятил его памяти поэму «Дуэль с родиной»:

И гудят колокола — кар... кар...
И опричники поют — скор... скор...
И откроют вам в Москве, здесь, бар,
Вы там будете хлебать
кровь... кровь...

Всё было связано

В большинстве своём смогисты были гораздо меньше политизированы, чем их предшественники — Буковский, Осипов, Галансков. Советская власть как предмет в принципе не занимала их. Она была лишь грубой материальной силой, которую приходилось учитывать, — советская власть не давала им жить. Однако всё было слишком связано, переплетено и некуда деться. И они выходили протестовать против реабилитации Сталина и против суда над Даниэлем и Синявским (чьи расхождения с властью тоже были стилистическими).

Всё было связано. Вместе с Галансковым и Александром Гинзбургом (составившим «Белую книгу» по процессу Даниэля — Синявского) пошла в тюрьму Вера Лашкова, верный друг смогистов, — её комнатка на Пречистенке служила им пристанищем. Свидетелем защиты Гинзбурга выступала Прекрасная Дама СМОГА Алёна Басилова. Самую юную смогистку, девятиклассницу Юлю Вишневскую, увозили на допросы прямо из школы, с уроков. Секретарь СМОГа Батшев и художник Николай Недбайло были отправлены в ссылку — за «тунеядство». Губанова мотали по психушкам. Всё было слишком связано.

И в августе 1968-го самым младшим из семерых, вышедших на Красную площадь в знак протеста против вторжения в Чехословакию, был Вадим Делоне (1947—1983).

Какое красивое слово — бунт
Какое красивое слово — бинт
Но если одет и обут
 какое красивое слово — бал.

Леонид Губанов
Смогисты были талантливы и знали многое. Отрочество их счастливо совпало с той порой, когда поэзия витала в воздухе. Когда от руки переписывались стихи Мандельштама, Гумилёва, Пастернака, Цветаевой... Когда свои своих узнавали по цитатам. Когда сквозь внезапно образовавшиеся проёмы в стене дули иные ветра.

Они были книжниками, литературным поколением. Манифест СМОГа гласил: «Рублёв и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы как свежая кровь. И мы не посрамим наших учителей». Валерий Тарсис (1906—1983), один из первых открыто инакомыслящих советских писателей, тоже стал почётным членом СМОГа. Высланный в 1966 году из страны, он помогал смогистам печататься на Западе.





СМОГ в общежитии Строгановского училища. 1965 г. // Фото: Леонид Курило


Пожалуй, самая ёмкая расшифровка аббревиатуры СМОГ — это Сжатый Миг Отражённой Гиперболы. Вопреки апокрифам, изображающим смогистов и Губанова как беспечный, вечно пьяный богемный молодняк, к поэзии они относились очень серьёзно — как к предназначению и как к работе. Они, судя по всему, не доверяли лёгкости, с которой рождаются — случаются! — стихи в юном возрасте у одарённых людей. Но и пили, конечно, пили…

Основателями СМОГа обычно называют четверых-пятерых: Губанов, Алейников, Юрий Кублановский, Батшев и Аркадий Пахомов.

Мотором был Губанов, Лёнечка — так звали (и зовут) его друзья. «Ему необходимо было, чтобы вокруг были гении, — рассказывала Алёна Басилова. — Он ещё лет в двенадцать выпустил рукописный сборник в школе «Здравствуйте, мы — гении!».

Когда Губанов развесил в курилке Ленинской библиотеки объявление, призывающее всех, кто считает себя гением, вступать в СМОГ, в их с Алёной квартире на Садовой-Каретной в день раздавалось до ста звонков. Звонили из-за границы, поздравляли с рождением новой организации. Был уж совсем неожиданный звонок: своё почтение засвидетельствовал сам Александр Фёдорович Керенский...

Лёнечка был чрезвычайно разборчив, принимая поэтов в СМОГ. Когда стихи ему не нравились, он говорил просто: «Говно!» Да и к своим текстам он относился очень тщательно, по нескольку раз переписывал стихи, делал пометки для будущих публикаций.

В феврале 1965-го в библиотеке им. Фурманова проходил первый вечер смогистов. Владимир Батшев вспоминает: «Все оделись в свитера, лишь Юля Вишневская в платье, на шее у Губанова — петля, у меня — зажигалка на цепочке. Аркадий Пахомов не нашёл свитера и пришёл в телогрейке защитного цвета. Народ повалил быстро и дружно, через десять минут зал был набит, а люди шли — двери не закрывали, всё было слышно в коридоре».

Юля Вишневская читала своё «Письмо к Андре Жиду»:

Ты нажимаешь на педаль,
твой «Форд», как гений гнойных трасс.
Ты не философ.
Не педант.
Обыкновенный
 педераст.
Твои глаза глядят печальней
и всё смыкаются, плотней,
чем две сургучные печати
 на тёмно-сером полотне.

Публика вздрагивала от словечек «педераст», «продажные спортсмены», «гомосексуализм» и т.п. И рукоплескала. Вечер закончился приездом милиции, но взять никого не успели — смогисты ушли через чёрный ход.

Других тогда не впускали

Нет смысла говорить сейчас о том, насколько стихи смогистов отличались от того, что тогда публиковали даже самые смелые («левые») поэты. Потому и не печатали, что отличались — мироощущением, строем, музыкой.

Мы живём в глухом миру.
И в сиянье синих строчек
Это мы меняем почерк,
Мы огню вверяем дым.
Мы живём в бухом миру.
Словно краски на ветру.
Да не станет вам в обиду долголетие воды... 

— писала Вишневская в триптихе «Фронда», посвящённом герцогу Ларошфуко. И чистый, светлый, очень лёгкий и, в лёгкости своей, смелый её голос пробивается сквозь годы — так стремителен взлёт ласточки.

Есть конец любым шагам.
А пока летит дорога,
Да послужит вам подмогой
Бесконечная игра.
Есть конец любым кругам
И любым крутым врагам.
Пусть вам будет утешеньем
скудоумье топора. 

Как это ни печально, но единственным утешением для поэтов СМОГа и стало «скудоумье топора»...






Она участвовала во многих рискованных затеях советского времени. От «Синтаксиса» Александра Гинзбурга в начале 1960-х до «Метрoполя» в конце 1970-х. Просила Андропова облегчить участь Параджанова, сидевшего в тюрьме. Подписывала письма в защиту Синявского, Даниэля и других. «Я никогда не боялась за себя, — говорила потом Ахмадулина. — Но мне знаком страх за товарищей. Всё же помню, как в тюрьме сидели Солженицын, Параджанов, Синявский с Даниэлем… Первые письма были в их защиту. Я часто писала. И, представьте, иногда помогало. Я ведь очень думала над текстом. Знала, как надо писать. Прошения отличались изяществом — тут я особенно ценила слог…»



In memoriam. Белла Ахмадулина

Существует ещё один апокриф, довольно забавный. Будто бы смогисты готовили для высадки десант — чтобы заменить Вознесенского, Евтушенко, Рождественского и Ахмадулину. Их места должны были занять соответственно Губанов, Алейников, Батшев и Алёна Басилова. Возможно, нечто подобное и высказывалось — смогисты любили пересмешничать.

Прекрасная Дама СМОГа Алёна Басилова — первая и главная любовь Губанова: ей он посвящал свои стихи на протяжении всей жизни, как бы она ни складывалась. Она не уступила бы Ахмадулиной — ни красотой, ни талантом. Автор «Поэтического словаря» Квятковский находил в её стихах очень редкий размер — шестидольник третий. Её причудливые стихи — ворожба и волшба:

Детство моё дальнее
(только не...)
Бегство моё тайное, тонкое...
Волюшка невинная и шалая...
 (Вон я побежала за мамою...)
Ро ро ро ро: Розовые, светлые!
Зо зо зо зо: (Надо же!)
Зо зо зо зо зо!
Вы вы вы вы не были на свете бы,
Если бы, ну если бы,
нуеслибынуеслибы... Ну... 

Апокрифы апокрифами, а жизнь жизнью. Официальные поэты относились к смогистам в общем неплохо. По крайней мере с любопытством и заинтересованно. В той мере, в которой могли понять, ценили их стихи Слуцкий, Самойлов, Межиров. Их любили Кирсанов и Чуковский, Евтушенко и Вознесенский. Особенно всех интересовал Губанов — Андрей Битов даже посвятил ему одну из глав романа-пунктира «Улетающий Монахов» (1965—1972) (и таким образом первым в отечестве напечатал его стихи). «А вдруг Лёнечка — великий поэт? Смешно. Быть не может... А вдруг? Тогда кто я? Дантес? Мартынов? Бред какой-то... Странные люди»; «Самое привлекательное было в этом парне, что он ещё и улыбался на бегу, будто радовался, что всё-таки успел, и не сомневался, что его впустят».

Но не впустили. Смогисты и Губанов были всем интересны, но по-настоящему помочь им всё не получалось. Как сказал Евтушенко, сами едва успели протиснуться в закрывающуюся дверь...

И вот в Союз писателей РСФСР поступило письмо от председателя КГБ Семичастного. Он просил, чтобы «взрослые» поэты послушали смогистов и дали, так сказать, заключение. Если что-то представляют в литературном отношении, пусть живут. Если нет — ими займётся контора. Нравы были патриархальными: главный кагэбэшник честно всё объяснил и ждал добросовестной литературной экспертизы.

22 января 1966 года в ЦДЛ пришли со стихами Басилова, Губанов, Сергей Морозов (1946—1985), Батшев, Татьяна Реброва, Борис Дубин... В углу тихо и скромно сидел сам товарищ Семичастный. Началось обсуждение. Георгий Марков, тогда член правления СП СССР, сказал: «Я ничего не понял. Но мне нравится...» Пришёл в восторг поклонник новых форм Семён Кирсанов — ничего подобного он не слышал с 20-х годов. Благосклонно отнёсся к чтению смогистов Давид Самойлов. Предложил опубликовать их стихи и даже издать какой-нибудь журнал СМОГа Борис Слуцкий.

И тут, на беду, появилась Юнна Мориц. Слова Бориса Абрамовича чем-то сильно её задели, поэтесса начала кричать: кто они такие? зачем их публиковать? сколько хороших поэтов не издано… Остановить её было невозможно, вечер пошёл в другое русло. И уже никто не слушал Александра Алшутова и Льва Аннинского, которые пытались защитить смогистов. Это был всего лишь один из эпизодов литературной жизни, но очень характерный. «А были мы хорошие ребята! / И нас поубивала не война» (Александр Васютков).

Смогисты верили: «Мы будем быть». И отчасти это сбылось. Может, не в той великолепной форме, которая грезилась им, юным, но всё-таки сбылось. Так что не напрасно они выходили на площадь. Они остались в литературной памяти как Самое Молодое Общество Гениев, у которых была Смелость, Мысль, Образ, Глубина, а также Сила Мыслей, Оргия Гипербол. Не так уж мало.





!!!!!ПО СМОГУ (Валентин Воробьев, «Друг Земного Шара», журнал «Зеркало» 2001, №17-18).):


Новый 1968 год мы встречали у Алены Басиловой, примерной ученицы Холина и «дамы с сюрпризами», как он меня озадачил. Она держала модный «салон» на Садово-Каретной, в похожем на тонущее корыто строении на снос. Библейское лицо. Глаза с поволокой. Зовет в бездну.

Следует сразу заметить, что в длинной поэме «Умер Земной Шар» (1965) среди 25 особ женского пола лишь одна Басилова не просто «друг земного шара», как «поэтесса» Уманская, «художница» О. А. Потапова, или «художник» Лина Мухина, или «знакомая автора» Марина Надробова, или «по просьбе Сапгира» Таня Плугина, а «друг» с многозначительной приставкой «женщина»!..

Накануне праздника к нам заглянул дежурный фаворит «женщины» — дантист Коля Румянцев, три года отсидевший за содержание подпольного борделя на советской земле. Он забрал деньги на шампанское и, сверкая золотым зубом, покатил дальше.

За час до полуночи, в метель и ветер, с ведром кислой капусты, мы двинулись на встречу Нового года. У входной двери стоял приземистый живописец Эдуард Зеленин, сибиряк из чугуна и стали. Он прижал нас к стене и разъяснил значение всех картин, покрывавших стены длинного коридора. Холин внимательно выслушал лекцию, задал ряд вопросов по существу, похвалил за смелый мазок и проник в тускло освещенную оранжевым абажуром комнату, где люди провожали минувший год.

Сексуальный мистик Юрий Мамлеев шептал в ухо Варьки Пироговой о людоедах Замоскворечья. Матерый реформатор стиха Генрих Сапгир обнимал пышную Оксану Обрыньбу. Личный архитектор Солженицына Юрий Василич Титов молча чавкал в тарелке. Чернобородый Алексей Быстренин рисовал на столе чертей. Меценат Сашка Адамов в рыжем парике ублажал еврейскими анекдотами художниц Ирку Эдельман и Лильку Бауэр. Знаток французской лирики, чуваш Генка Айги внушал приблудному португальцу Суаресу, что главное в поэзии — белое на белом, остальное дерьмо. Самовлюбленный Генрих Худяков, переделавший шекспировского «Гамлета» на русский лад, яростно спорил со стеной.

Вокруг стола, как мухи над новозной кучей, роились «самые молодые гении» с гранеными стаканами в руках. Они прыгали с места на место, втыкали окурки в тарелки соседей, орали, пили и толкались. В темном углу, на собачьей подстилке, храпела пара видных «смогистов», Ленька Губанов и Мишка Каплан. На черном троне, вся в фальшивых брильянтах, восседала «женщина» Алена Басилова с поклонниками по бокам. Харьковский закройщик Лимонов чистил горячую картошку, а дантист с сияющим зубом разливал по стаканам водку.

Мы присели на край истлевшего дивана, где ядовитые пружины кусались, как змеи. За фанерной стеной кто-то подозрительно громко трахался, не обращая внимания на общество.

Ровно в полночь, под бой кремлевских курантов, известивших начало Нового года, из угла выполз поэт Губанов, ловко прыгнул на стол с объедками и завыл, как ненормальный: «Ой, Полина, Полина, полынья моя!» Его прервал пьяный голос снизу: «А воспеть женщину ты не умеешь!» Самый молодой гений затрясся, как припадочный, опрокинул ведро с капустой и с криком «Бей жидов!» прыгнул на обидчика Каплана. Под дым, звон и гам смогисты покатились по полу, кусая друг друга.

Гей, славяне!..

Войну поджигали со всех сторон. Как только верх брал Каплан, то все хором кричали: «Долой черную сотню!», как только выкручивался Губанов, то кричали: «Дай, дай ему прикурить!»

Пьяный португалец выл от восторга русской драки. Мистик Мамлеев закрылся в уборной, сославшись на боль в животе. Сапгир заказал такси и смылся с возлюбленной.

Диалектика русского барака.

Игорь Холин выпрямился, как ружейный штык. Из глаз полетели такие острые пули, каких я еще не видел. Командирским голосом он приказал:

«Тихо, дать вашу рать!»

Жаль, что вас не было с нами. Народ затих. Драчуны расползлись по углам. Разлили шампанское. Холин произнес тост:

«Не спешите в гроб, господа!»






Это было в печально знаменитом 1968-ом, может быть,осенью,уже после ввода советских войск в Чехословакию. Какая то квартира на Комсомольском проспекте. Леня Губанов стоит на подоконнике, окно раскрыто настежь. Вышел, кажется, на спор, выпито было всеми уже много – и дешевого тогда сухого, и неизменного портвейна. Губанов стоял над людьми, над ситуацией. Глумится? Нет. Это естественное – противостояние – против или за??– за всех …

Ужаса за него – что сорвется – не помню. Нам всем по 19-25.Это сейчас ясно, что очень молодые. А тогда – все значительно: готовим революцию, против Совдепии, читаем запрещенное, собираемся на подмосковных дачах, в московских коммуналках, иногда – на очень богатых квартирах, где-то на Кутузовском, или в общежитиях... Много стихов, гитары обязательны, как и ребята с философского МГУ, впрочем, как и часто пьяно-буйные художники авангардисты. У всех «нетленка»,все гении, у всех жизнь на разрыв: выгоняют из институтов, молодые семьи распадаются, кому-то негде жить, находят полузаброшенные дачи полудрузей полузнакомых. Все ищут в своем окружении стукачей. Гэбист как ангел, где-то очень рядом, недавний друг – не стукачем ли стал?? Подозрения, «напряженка » ото всего. Всегда много вина, всегда красивые (и не очень) юные «декабристки » с ошалелыми глазами: подруг и знакомых девушек называют «старухами », себя – «стариками »,до сих пор из тех лет слышу те, особенные интонации:«привет, старик ». Высочайший накал отношений – звучание поэтического слова, готовность к лагерям и баррикадам, листовки, сочинение текстов, - все опасно. Помню, вычисляли систему проходных дворов в районе Столешникова, Петровки, Тверской (тогда – ул..Горького), чтобы можно было уйти от слежки… И в памяти, как памятник, Губанов на подоконнике.

Нина Давыдова, координатор Союза литераторов России




Удивительно, но я тоже увидел Леню на подоконнике, точнее за подоконником квартиры Леши Пахомова (в СМОГ входил – Аркадий), точнее даже не Губанова, а его ботинки и икры, за которые его держали страждущие стихов почитатели. Все тело было уже там – за пределами проема.– Слава Богу, квартира на первом этаже,–помню, подумал, – хотя сломать шею, если ноги выскользнут, - пара пустяков. Когда его затащили обратно и пристроили на полу под подоконником, так что он сидел, не съезжая, опираясь спиной о стену, рот его вдруг медленно, но вполне членораздельно выплюнул:– Я чек на Ваш череп … (Дмитрий Цесельчук)


Квартира Алены Басиловой

В 1910-х годах в этом доме у пианистки Иды Хвасс и актера МХТ Александра Рустайкиса собирались люди искусства, часто бывали Маяковский и Лиля Брик. Спустя полвека их внучка, красавица Алена Басилова, создала свой салон. В начале 1960-х его посещали участники чтений на площади Маяковского, Юрий Галансков, Владимир Ковшин, Николай Котрелев, Владимир Буковский. Круглыми сутками здесь говорили о литературе, искусстве, философии. В середине 1960-х Алена Басилова сама начала писать стихи, стала членом группы «СМОГ», вышла замуж за поэта Леонида Губанова. В ее квартире в 1969-м была сделана первая магнитофонная запись выступления Булата Окуджавы.

угол Каретного Ряда и Садовой-Каретной (дом не сохранился)


Басиловой грозила высылка из Москвы за тунеядство, но ее спас К. И. Чуковский, написавший справку в милицию, заверенную в Литфонде, где было сказано, что она помогала ему в работе над собранием сочинений.


Без Алены Басиловой Москва 60–70-х была бы, боюсь, неполна. Дом ее стоял прямо посередине Садового Кольца примерно напротив Эрмитажа, рядом был зеленый сквер. Теперь ни этого дома, ни сквера давно нет… А когда-то с раннего утра или посредине ночи мы кричали с улицы (она жила на третьем этаже): — Алена!!! — и соседи, как понимаете, были в восторге.

В ее просторной старомосковской квартире кто только ни перебывал, стихи там читали постоянно. Помню кресло в стиле Александра Третьего, вырезанное из дерева, как бы очень русское: вместо ручек топоры, на сиденье — деревянная рукавица. Здесь зачинался и придумывался СМОГ в пору, когда Алена была женой Лени Губанова. Здесь пили чаи и Андрей Битов, и Елизавета Мнацаканова — такие разные личности в искусстве… Очень сама по себе и совершенно московская Алена Басилова»
(Из воспоминаний Генриха Сапгира).




СМОГ - литературное объединение молодых поэтов, созданное в начале 1965 года. Вернее - провозгласившее себя в начале 1965 года, а созревшее ещё в 1964-м. Это была одна из первых в СССР и самая известная из творческих групп, отказавшаяся подчиняться контролю государственных и партийных инстанций. Такая независимая позиция всячески манифестировалась СМОГистами, причём намеренно скандально (по примеру футуристов). Вот один из манифестов СМОГа:

«МЫ СМОГ!
МЫ!
Наконец нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки.
МЫ!
Вот уже восемь месяцев вся Россия смотрит на нас, ждет от нас...
Чего она ждет?
Что можем сказать ей мы, несколько десятков молодых людей, объединенных в Самое Молодое Общество Гениев - СМОГ?
Что?
Много. И мало. Всё и ничего.
Мы можем выплеснуть душу в жирные физиономии «советских писателей». Но зачем? Что они поймут?
Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно больной ей биться в стенах камеры тела. Выпустить ее пора.
Пора, мой друг, пора!
МЫ!
Нас мало и очень много. Но мы - это новый росток грядущего, взошедший на благодатной почве.
Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода.
И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас.
Но наш народ за нас, с нами!
Мы обращаемся к свободному миру, не раз показавшему свое подлинное лицо по отношению к русскому искусству: помогите нам, не дайте задавить грубым сапогом молодые побеги.
Помните, что в России есть мы.
Россия, XX век».

Организаторы СМОГа - поэты Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Аркадий Пахомов. Сама группа была очень большая. В СМОГ также входили писатели: знаменитый Саша Соколов (во второй половине 60-х публиковавший свои стихи в самиздатовском журнале «Авангард», под псевдонимом), Владимир Батшев; переводчик Борис Дубин (ныне руководитель отдела социально-политических исследований «Левада-центра»), поэты Вадим Делоне, Татьяна Реброва, Александр Величанский, бард Владимир Бережков, публицист и правозащитник Юлия Вишневская и другие, - всего несколько десятков человек. По некоторым сведениям - до 80. Все совсем юные. Юлии Вишневской, например, на момент создания СМОГа было всего 15 лет.

Саша Соколов о СМОГе: «Я увидел у памятника группу ребят. И они читали стихи. Стихи! Я тоже подошёл и прочитал, и тут же отошёл в сторону. Но тут меня кто-то догоняет, трогает за рукав и произносит: его зовут Володя Батшев, создана поэтическая организация, общество, будут писать манифест, придут художники, писатели, не хочу ли я участвовать? Я понял, что начался большой праздник. Карнавал! Я сказал: ну, конечно! я приду! обязательно!.. На следующий день я пришёл в квартиру к Губанову. Там кишело… Стоял крик. Ликование. Я вообще такого никогда не видел. Была атмосфера большой жизненной удачи - люди почувствовали свободу».

Примечательно: СМОГисты имели членские билеты. Этим подчёркивалось, что они - самая настоящая организация.

Теперь аббревиатура СМОГ расшифровывается обычно как «Самое Молодое Общество Гениев». По свидетельству Юрия Кублановского первоначально СМОГ был аббревиатурой от слов «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а остальные значения появились позже. Вписывались в название и творческие девизы. К примеру - «Сжатый Миг, Отражённый Гиперболой».

Значение СМОГа в отечественной культуре оценивается неоднозначно. Существуют диаметрально противоположные точки зрения.

Николай Климонтович: «Чтобы дать понятие о, так сказать, «эстетических принципах» СМОГа, достаточно нарисовать такую картинку: на поэтическом вечере в МГУ пятнадцатилетняя адепт общества Юля Вишневская, чуть не в школьной форме, декламировала стих «Письмо Андре Жиду», заканчивавшееся приблизительно так: «Вы самый обыкновенный педераст». Здесь более всего забавно, что содержание стиха полностью соответствовало официальной установке… и если б не фразеология, его вполне можно было бы печатать в «Пионерской правде»".

Лев Алабин, критик: «Тут Климонтович ошибается. Стихи «смогов» были не просто дерзкими, а призывали к мятежу, бунту. В том-то и дело, что эти стихи нельзя было ухватить за хвост. Нельзя было предъявить автору «антисоветчину», хотя антисоветчина сочилась из всех пор этой молодой поэзии. В этом суть смогизма».

Далее он приводит такое стихотворение Батшева:

Разрушился Олимп
И охромел Пегас.
Послушай, Натали,
Твой камелёк погас.
Над кладбищем калек
Кресты подняли бунт -
Мятежное каре
Решит твою судьбу.
А что тебе - они?
Зачем тебе - мятеж?

«…Посвящено оно Н. Н. Гончаровой, - продолжает Алабин, - но не той, которой Губанов писал: «За вашу грудь убили Пушкина, сидела б, баба, ты на якоре», а девушке, близкой к кругу смогистов и полной тёзке пушкинской Гончаровой. По отзывам, она тоже была писаной красавицей. Это обстоятельство и горячило молодую кровь новым декабристам, которые шли, построившись в каре, от памятника Маяковскому в ЦДЛ, брать власть. Возводить новые Олимпы и Парнасы вместо разрушенных и подковывать «охромевшего Пегаса». Шли в каре с плакатами в руках: «Лишим соцреализм девственности», «Русь, ты вся поцелуй на морозе!», «Будем ходить босыми и горячими!».

А вот что говорит о СМОГе один из его основателей.

Юрий Кублановский (в интервью): «Это не было объединением на какой-то эстетической платформе: нам было всего по 17-18 лет, и мы в ту пору не могли ещё ставить перед собой сколько-нибудь самостоятельных и серьёзных эстетических задач. Скорее, это было объединение по «дружеству», мы были поколением, сменившим поэтов «оттепели». Это было время, когда отстранили доставшего всех Хрущёва, открывалась новая полоса советской истории. СМОГ стал для меня школой нонконформизма. Мы отказались от публикаций в советских журналах и издательствах, считая советскую литературную машину частью пропагандистского тоталитарного аппарата. Мы сразу стали ориентироваться на «самиздат» и создавали свою «параллельную» литературу. СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей. В ту пору у меня сложилась внутренняя если не эстетическая, то, по крайней мере, культурно-идеологическая платформа (здесь и далее выделения жирным курсивом мои, - С. Н.)».

Теоретическую базу подводит под СМОГистов Слава Лён, который причислял себя и к этой поэтической группе: «Я бы привел пример трех различных школ стиха Бронзового века: квалитистов - смогистов - конкретистов. Про которые - в силу многодесятилетнего личного участия в их «строительстве» - могу рассказать все: от творческой истории и теории этих школ - до стилистической характеристики текстов стиха, от личностных отношений между поэтами школы - до стратегии поведения школы в литературном процессе… Но главной характеристикой любой школы стиха служит всегда - стилистическая основа. Хотя ныне эстетика уверенно перешла от моностилистического подхода к истории искусства к полисредствиальному, включающему - помимо стилистики, учет языка, метода, семиотики, операциональной системы, интертекста, вкуса, степени рефлектируемости и другие мыследеятельностные средства работы художника, - стилистическая составляющая сути школы стиха остается важнейшей. И здесь тоже резко различаются школы стиха Бронзового века: наряду с бытованием «моностилистических школ», существуют и «школы-конгломераты».

К первому типу относятся школы стилистического единства: квалитизма, разрабатывающая новый стиль алогистического стиха, «Конкрет» со своим концептуальным стихом и «Московское время», работающая в традиционном стихе.

Ко второму типу относится СМОГ, в рамках «конгломерата» которого явно выделяются три разных стилистики: квалитизма (Лён, Губанов, ранний Алейников), традиционная (Кублановский, Сергиенко, поздний Алейников) и «лаконичный стиль» Величанского. Над иерархическим уровнем стиховой системы - стимы - конкретной школы существует стима меташколы. В Бронзовом веке таких меташкол всего четыре: стима традиционного стиха - стима квалитизма - стима концепта - стима верлибра (Бурич настаивал на имени - «русский свободный стих»).

Эти четыре цитаты, на мой взгляд, красноречиво свидетельствуют о том, что мимо такого явления как СМОГ, как к нему ни относись, в русской культуре пройти нельзя. В своей лекции я постараюсь быть объективным. А в рамках заданной концепции - речь идёт о процессе размывания публичного приватным, который начался примерно в середине прошлого века, - я намерен показать, что противостояние СМОГа - как группы - господствующей системе было в большей мере именно идеологическим, нежели эстетическим.

Бегло, учитывая просто необъятное количество материала, ознакомимся с персоналиями. Возьмём авторов наиболее значительных.



ДА


Часть III

СМОГ и диссидентство

Итак, как мы увидели, эстетики СМОГистов были разными. Тут и «эстрадность» Леонида Губанова, и «академичность» Юрия Кублановского, и гражданственность лирики Вадима Делоне… Что же их объединяло, пусть всего год с небольшим?

И почему власть так резко и жёстко отреагировала на СМОГ? Только ли потому, что эти ребята устраивали стихийные выступления на Площади Маяковского, флешмобы и перформансы, как бы мы сейчас сказали, и имели какое-то отношение к митингу гласности?

Митинг гласности, в котором участвовало всего две сотни человек, прошёл в Москве на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года и был разогнан оперативно - всего за несколько минут. А 14 апреля 1966 года состоялось последнее совместное чтение стихов СМОГистов. Напомню: митингующие требовали от государства соблюдать Конституцию - был день Конституции - и предать гласности предстоящий суд над арестованными Юлием Даниэлем и Андреем Синявским. Они не требовали гласности вообще, в перестроечном её понимании.

Конечно, причиной самороспуска СМОГа явилось преследование со стороны властей, но вот за что? Неужели СМОГистов «прессовали» за их юную кичливость, крикливость и пьяные хулиганства? Думаю, нет. Это создавало лишь поводы, а суть дела была, конечно, в другом.

Давайте мысленно перенесёмся в 1960-е и представим себе уровень технологий того времени, количество источников и средства распространения информации. Разумеется, основным средством было тогда печатное слово, а число источников распространения информации сравнительно невелико. Около 5000 членов Союза писателей (из них - 2/3 русскоязычных), порядка 50 000 журналистов. Телевидение только зарождалось, а полная радиофикация СССР завершилась лишь к концу 1970-х. Отчасти в связи с этой недоузнанностью возможностей относительно новых средств массовой информации, а отчасти и по живой ещё традиции непосредственного контакта публики с вождями на площадях, особенно в столице, не потеряло своей актуальности искусство ораторской речи. На гребне этой волны, можно сказать, влетели в историю так называемые поэты-эстрадники: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина. Можем ли мы себе представить: целые стадионы слушателей! Их слава, кстати говоря, не давала покоя СМОГистам. Используя PR стратегию футуристов, они скидывали с корабля современности своих предшественников. На плакатах СМОГа в 1964 году было начертано: "Смерть Евтушенко и Вознесенскому". И внизу приписано: "И Ахмадулиной".

Таким образом, с точки зрения власти, в 1960-е завязалась борьба за информационное поле, и прежде всего - за слово. В том числе - литературная борьба. Хрущёвская оттепель закончилась, наступила брежневская реакция, приведшая к застою. Или периоду стабильности, иначе говоря. В английском языке одно из значений слова stable - «стойло, хлев». Сразу вспоминается Бердяев, который душевность, «хлевушко» противопоставлял духовному.

Это сейчас, нынешним властям - во всём мире - почти всё равно, что вы где-то, особенно в Сети, напишете. Огромными тиражами издаётся только попса. Книжки того же Кублановского выходят максимум по 1500 экз., на что он сетует. А Интернет, в том виде, в каком есть (другой, пожалуй, и невозможен) настолько «засижен мухами» (почти цитирую Бодрийяра), что ваше высказывание просто утонет в куче испражнений и жужжаний, так и не достигнув необходимой силы для воздействия на коллектив читателей. Молчу уже об истине, которая по своей природе тиха (а может быть, и вовсе нема). Да и, кстати, вообще говоря, - возможен ли он сегодня, этот коллектив читателей? В эпоху глобального Стадиона, где каждый одинок и одновременно счастлив в толпе?

А тогда, в 60-е, власть впервые ощутила необходимость бороться за один из важных инструментов её осуществления. За слово. Огонь холодной войны перекинулся и вовнутрь СССР. Союз писателей становился всё более неоднородным, появились политические диссиденты… А тут ещё эти выскочки - СМОГисты, «студентишки» - капают масло в мировой пожар. Власть впервые по-настоящему стала переживать за сохранность всей полноты своего влияния на массы. За свою аудиторию. Далеко не интеллектуальную, между прочим, зато огромную.

Кстати говоря, давайте не будем со своего интеллигентского высока с презрением относиться к власти, к её представителям. Они постоянно имеют, в отличие от нас, «ботаников», непосредственный контакт с грубой действительностью. Для того чтобы управлять ей, этой грубой действительностью, интеллектуальные приёмы и умовые стратегии осуществления наших воль не годятся. Причём воль вряд ли чисто просветительских (на что остроумно указывает Слотердайк в «Критике цинического разума», описывая, в числе прочих, цинизм интеллигентский). Тут нужно что-то посильнее и, главное, попроще. Злато, булат и, конечно, идеология. Всё просто, и чем проще, тем эффективнее работает. Самый эффективный топ-менеджер ушедшей эпохи - Иосиф Сталин. Великий упроститель. И великий похоронщик, как это теперь стало ясно, ценности самого понятия «эффективность».

Что может быть проще и доходчивее голода? Того же товарного голода, когда у всех одногруппников крутые девайсы, а у меня такой игрушки нет? Что может быть проще страха смерти? Бодрийяр говорит, что власть - это отсроченная смерть. Символически: властвующий как бы сообщает нам, что он настолько силён, что может сразу нас размазать, но вместо этого великодушно дарит нам жизнь, да ещё и обязывается охранять от различных напастей. За это, конечно, мы по гроб оказываемся ему должны и щедро расплачиваемся своей свободой. Или - с радостью расстаёмся с бременем свободы.

Наконец, что может быть проще и доходчивее счастья? Да, но в реальности счастье мимолётно, кто этого не знает? И тут включается в работу идеология, основная задача которой - максимально продлить наше хорошее настроение. Желательно, чтобы до самой смерти мы непрерывно улыбались, и ничего, что будем при этом походить на идиотов. Конечно, нас это мягкое насилие, оглупление нашего образа немного раздражает, но что поделать, такова цена непрерывного удовольствия. Замечу, кстати: в этом роль любой идеологии. Она ни в чём не убеждает, зато многое оправдывает; не говорит, говоря, - она буквально гипнотизирует. Вспомним финальный разговор главного героя романа Оруэлла «1984» с представителем Большого Брата (а может, и с ним самим). Этот эпизод очень напоминает легенду о Великом Инквизиторе Достоевского. Большой Брат (или его представитель) говорит, по сути, следующее: зачем народу нужна правда? - это всего лишь любопытство; на самом деле народу нужно счастье!

Из ощущения временности счастья рождаются все великие и вместе с тем очень нелёгкие монологи с истиной. Но заботливая власть из самых благих побуждений не может, конечно, допустить, чтобы народ этими проблемами грузился. Ведь каждый грузится по-своему. Кто-то бросает работу или службу, семью и уходит в монастырь. У кого-то - личностей творческих - начинает развиваться и усиливаться с возрастом синдром запечатлённости: оставить след, любой ценой! Стать - в пределе - изображением… А у кого-то напрочь стекает крыша, и он становится, допустим, лютым зверем… Идеология спасает. Она чётко даёт понять, кто свой, а кто чужой, как с кем поступать и кто виноват или что виновато в нашем несчастье. Это необходимый глоток забытия. Идеология (по Жижеку) спасает нас, находящихся в капсуле социума, от травматической космической действительности.

В дальнейшем станет ясно, зачем я растекаюсь сейчас мыслью по древу. Говорю не совсем, казалось бы, в тему. А пока приведу простенький пример. Давайте вместе разберём, как это работает и из чего состоит. Машина счастья.

Используем в качестве препарата рекламный баннер партии «Единая Россия» образца 2010 года, Краснодар. Наверняка многие его видели.

В центре «полотна» - улыбающиеся казак и казачка. Он - в черкесской папахе и украинской косоворотке, она - в алом, если не ошибаюсь, сарафане. На фоне ясно-синего неба, белокаменного, золотокупольного (византийского) храма (на заднем плане), саманных хат с соломенными крышами (рядом), подсолнухов и глиняных горшков.

Скажите, есть тут что-нибудь такое, про что можно было бы сказать: это нечто особенное, новое, индивидуальное? Нет ничего. По большому счёту, тут одно типическое. Символы. Скупые, но яркие знаки, отсылающие нас к чему-то. Создающие метаязык. Их сочетание, что важно, - смесь тривиального с возвышенным, а то и вообще вещей в реальности несовместимых или неуместных. Ну кто, к примеру, пользуется сегодня такой посудой? Конечно, в ролевых играх возможно всё что угодно, но ведь это всё же разновидность виртуальной реальности. Таким образом снимается какая бы то ни было проблемность: мёртвое как бы живёт, а живое может быть спокойным. Или покойным.

К чему отсылают нас смайлоликие мужчина и женщина? Конечно, к переживанию счастья половой, каждому понятной любви. Это - в центре. Изображение (фотография) по своей сути останавливает и бесконечно длит счастливое мгновение.

Почему они так одеты? С одной стороны, здесь этнический штамп. С другой - штамп интернациональный. Единство России, Украины, Кавказа… Нет проблем! Нет, кстати, и детишек.

Хата рядышком, ясное небо - тут всё понятно. А храм на заднем плане? Что, как думаете, значит? Я думаю, что это символ окультуренной, приличной и совсем не страшной смерти. Смерти, вытесненной на обочину сияющей счастьем цивилизации. Тут как бы сказано: да, эта беда есть, куда деваться, но вон она - видишь где? Там, далеко… Златоглавая. Ну да, изобразили. Нельзя ведь совсем без духовности! Это вам не Советский Союз! Мы учли его ошибки!

Итак - иллюзия пролонгированного счастья. Структурно идеологемы всюду одинаковы, во всех государствах и головах.

Согласно популярному среди краснодарской молодёжи Ги Дебору, СССР был страной государственного капитализма, он тоже строил общество потребления. Только по другому, концентрированному, а не распылённому, как на Западе, сценарию. В этом сценарии (спектакле) в меньшей степени фетишизируется экономика, производство-потребление, зато наличествует мощный репрессивный аппарат и совершенная нетерпимость к так называемой свободе слова. Я не идеализирую свободу слова. Это в том числе и свобода распространения матерщины, порнографии и брехни. Вообще у левых принято все беды сваливать на капитализм. Тут примерно такая логика: «Они виноваты, общество виновато, а я бедный такой, несчастный, жертва…» Эта мировоззренческая парадигма, пожалуй, сходит со сцены. Жижек, например, говорит, что левые потерпели поражение, что капитализм - естественная форма бытования социумов, и можно сделать только следующее - привить капитализму человеческое лицо. Экологическая идеология. Но в нашем государстве это самое человеческое лицо почему-то упорно не приживается.

Вот эта проблема - отсутствия у местного -изма, каким бы он там ни был, человеческого лица - и породила в нашей стране такой уникальный социальный феномен как диссидентство.

Диссиденты не отличались однородностью и слаженностью. Этими качествами как раз обладал противопоставленный им репрессивный аппарат. Они были разными, но - именно личностями. Давайте вспомним нашу концепцию - размывания доминировавшего в то время публичного приватным. Выступления диссидентов - выступления одиночек. В какой-то мере - сизифовы бунты. Другой вопрос, что энергия этих (иногда экзистенциальных) бунтов с радостью использовалась государствами Запада, подпитывала их идеологию. И диссиденты - а некоторые из них выглядели настоящими рыцарями, донкихотами, как тот же Делоне, - неизбежно оказывались втянутыми в большую политику. В холодную войну. Замечу: в большую политику - ещё не значит в большую литературу. Это был именно сизифов бунт, так как огромный, тяжёлый камень идеалов в конечном итоге всё равно скатывался в пропасть выгребной ямы. Потому что невозможно бороться с чем-то, целиком и полностью находясь на его поле, играя по его правилам. Лучше, возможно, изначально оказаться вне этих правил, выйти из борьбы и просто существовать иначе, как это делали лианозовцы. СМОГисты не обладали таким богатым экзистенциальным опытом - фронтовиков и сидельцев, - как некоторые представители лианозовской школы. Да и потом, они, если брать в целом, были просто гораздо моложе. Эти в буквальном смысле мальчики с первых своих шагов в литературе оказались вовлечены - да и сами решили поиграть - в ложные игры. Во взрослые игры, всегда воспринимаемые юношеством ложно, так как в этом возрасте за чистую монету принимается то, что является лишь обличиями. Государственная машина легко и быстро с ними расправилась. И кто-то сделал на этом карьеру.

Очень любопытные вещи об этой расправе сообщает Владимир Батшев. Батшев, писатель, один из СМОГистов, известен как деконструктор. В немалой степени его рук дело - демифологизация Великой Отечественной войны.

Из 28 павших героев-панфиловцев семеро оказываются живы после войны, а один из них, бывший зек, в поисках работы (в Алма-Ате, где формировалась гвардейская дивизия, оборонявшая Москву) натыкается на артель имени самого себя… И пытается туда устроиться на работу! Как думаете - устроился? Ничего подобного: на следующий день артель была переименована. Герои должны быть мертвы. Александр Матросов - обречённый штрафбатовец… Оборону знаменитого дома Павлова в Сталинграде организовывал не сержант Павлов, прославившийся благодаря своему бахвальству, а скромный лейтенант Афанасьев. Зоя Космодемьянская была психически больна, чем не преминули воспользоваться пославшие её на диверсантский подвиг чекисты. И многое другое…

В какой-то степени развенчивает Батшев и миф о СМОГе. Однако попутно напомню: деконструкция не призвана менять оценку явления, знак с плюса на минус и наоборот. Она в принципе сторонится оценочности. Приведу большую цитату из статьи Батшева о Тарсисе.

(Валерий Тарсис - советский писатель, переводчик, военный корреспондент, трижды ранен. Человек бесстрашный. Он в советское время, живя ещё в СССР, вёл себя так, будто никакого СССР не существовало. В 1962-м был помещён в психиатрическую клинику, что вызвало шок на Западе: там впервые узнали о репрессивной роли советской психиатрии. В скобочках замечу: хотя свою, европейскую психиатрию в таком обличии «там» давно уже знали. Роман Тарсиса «Палата №7» мгновенно перевели на многие языки.)

Но послушаем Батшева, это очень интересно.

Владимир Батшев о СМОГе: «Зимой 1965 года четверо молодых поэтов собрались в пятистенной, необычного вида комнате, которую один из них снимал на Автозаводской, напротив бани, чтобы написать манифест о рождении нового литературного общества.

Общество назвали СМОГ.

Аббревиатура расшифровывалась не просто, а трехступенчато:

Смелость-Мысль-Образ-Глубина, - во-первых; Сила мысли - оргия гипербол, - во-вторых; Самое молодое общество гениев, - в третьих.

Последняя ступень, шуточная, ерническая зацепилась за сознание литературных и окололитературных масс, и под таким завлекающим названием вошла в историю.

Правда, непонятно в историю чего. Литературы? Тогда какой литературы? Советской? Антисоветской? Самиздата? Тамиздата? В историю диссиденства? Последнее - вероятнее всего, потому что их тех восьми десятков людей, связанных со СМОГом, не менее тридцати человек через пару-тройку лет ушли в движение (называть его можно как угодно - демократическим, за права человека).

Один из подписавших январский манифест, некий лимитчик из Кривого Рога, новоявленный Растиньяк столичного розлива по имени Владимир Алейников позднее (?) был завербован КГБ и исправно доносил о всех известных ему акциях нового общества. Известных ему, а о неизвестных из-за незнания не докладывал. (Но, дорогие читатели, столь пикантные подробности стали известны лишь через 35-40 лет, а тогда… кто бы мог заподозрить? подумать? Одного из зачинателей…)

Перевернув страницу истории, можно прочитать, что независимое - сегодня бы сказали "неформальное" - литературное общество СМОГ после нескольких выступлений с чтением стихов, прозы и выставок картин, решило пройти демонстрацией от памятника Маяковскому до Центрального Дома Литераторов, где вручить петицию руководству Союза писателей.

СМОГВ петиции были очень скромные требования: признать СМОГ самостоятельным творческим союзом, предоставить СМОГу свой печатный орган, а также помещения для собраний, выставок, чтений и т. п.

Скромные требования, в духе времени - недавно сняли Хрущева, а новая власть - хорошая или плохая, - но первый год! всегда! либеральна! и в пику предыдущей может совершить то, что предыдущей и не снилось.

Но власть оставалась властью и потому возле Центрального Дома Литераторов меня скрутили - правда, петицию передать успели! - и швырнули в машину, которая увезла в милицию.

Увезли мордовороты из КГБ, но поскольку статьи 190 еще не изобрели, лет мне исполнилось к тому дню всего 17, то на другой день народный (?) суд присудил мне сколько-то суток исправительных работ - знаменитые 15 суток!

Содержали меня в милицейском подвале на улице Грицевец вместе с такими же "суточниками" или "декабристами" (Указ о 15 сутках вышел, как понимаю, в декабре). И вдруг среди этих "декабристов" находится один парень, который, оказывается, подрался в тот же день 14 апреля на той же площади Маяковского у того памятника с милиционером. Подрался из-за стихов, которые милиционер не давал ему слушать!

Звали его Слава Макаров. Он-то и рассказал мне, что в Москве живет необыкновенный человек, с которым он познакомился в дурдоме. И, видя мое недоумение, пояснил, что он, Слава, сидел в Кащенко "за стихи", а тот человек - “за прозу”, в которой обличал Сталина и Хрущева.

- Фамилия его Тарсис.

Из прозаиков я тогда признавал лишь Василия Аксенова и Анатолия Гладилина, ну еще Шервуда Андерсона. А Тарсиса не знал.

И вот, когда однажды нас вывели на работы (мы убирали мусор на стройке), то часа через два Слава подмигнул и мы спокойно ушли.

Не сбежали, а ушли.

Приехали мы на "Аэропорт", в тот самый писательский дом, где Тарсис и жил.

И я рассказал ему про СМОГ.

Сначала он слушал недоверчиво, потом - удивленно, затем - заинтересовался и, наконец, взял в руки карандаш и стал записывать в тетрадку. В простую ученическую тетрадку в зеленой обложке. Что-то - особенно его заинтересовавшее! - он выписывал на небольшие листочки, стопкой лежащие на подоконнике.

Как только он взял в руки карандаш, я замолчал, но поняв причину молчания, он небрежно бросил:

- У меня на днях будут иностранные корреспонденты, думаю, ваше литературное общество для них станет сенсацией...

…Шла крутая тусовка, как сказали бы сегодня. Человек сорок смогистов и гости, которых мы после съезда окрестили "почетными членами СМОГ" - Тарсис, Буковский, Каплан, Арсений Чанышев.

Наше сборище проходило довольно спокойно до тех пор, пока не выступил Тарсис. О нем наши ребята слышали. Но знакомы были немногие. Это был эффект разорвавшейся бомбы. Он начал говорить со всеми присутствующими на собрании так же, как и со мной, то есть с человеком подготовленным, определенным образом настроенным по отношению к режиму.

Он говорил, - что литература сегодня - прежде всего, политическое дело, что не обязательно писать стихи с призывами к свержению советской власти - нет, одно то, что в стихах смогистов проповедуется аполитичность, возврат к классическим формам, либо наоборот - к авангардизму, - делает литературу СМОГ в сто раз опаснее для власть предержащих. Ибо она страшна выпадением из общего соцреалистического русла.

Он говорил, что надо печататься на Западе, что не надо заигрывать с советскими изданиями - они сломают не окрепшие таланты, заставят продаваться за публикации.

Многие тогда ему не поверили. И это неверие в совет и правоту пожилого, много повидавшего человека, послужило причиной слома нескольких. Но они были сынами своего времени.

Я же был пасынком.

Неожиданно Алейников вскочил с места и заявил, что он пишет стихи не для политических целей, а просто потому, что пишет. Что Тарсис зовет СМОГ на политическую борьбу, а общество создано для другого - для объединения и поддержки талантливых людей.

Никто тогда не знал о стукаческой роли Алейникова. Для многих он выглядел страдальцем - его выгнали с дневного отделения МГУ, он перевелся на вечерний, и боялся, что его “забреют” в армию, лишат студенческой московской прописки (а для него, жителя Кривого Рога, приехавшего штурмовать Москву, она была чрезвычайно необходимой - я понимаю лимитчика Володю Алейникова СЕГОДНЯ), он уже дул на воду.

Но “страдалец” говоря, что он “пострадал”, никому не говорил, что выгнали его за неуплату пивном баре, которая закончилась милицией и “телегой” в университет.

Для меня, да и для Губанова поведение Алейникова выглядело неожиданным - он же был один из нас, из основателей СМОГ!

Было стыдно перед гостями, особенно перед Тарсисом - ведь мы с Губановым убеждали его, что в обществе у нас единство. Не единомыслие, которое уменьшает число извилин, а именно - единство.

И мы тогда не знали, что Алейников уже завербован КГБ (вербовать людей на московской прописке - любимое дело чекистов) и не просто так выступает против Тарсиса на нашем сборище.

Станет это известно через много лет, когда членам общества “Мемориал” попадут в руки документы из КГБ и они их покажут мне…

Позже, когда СМОГ раскололся на “белый” и “черный”, то есть на сторонников чистой литературы и тех, кто позже стал “правозащитниками”, я понял, что истоки того лежали в речи Тарсиса на нашем августовском съезде.

Он считал, что если молодой человек пишет стихи - неважно какие и о чем! - и состоит членом общества СМОГ, которое организовало и провело демонстрацию к ЦДЛ и выступает против соцреализма, то такой молодой человек - уже противник коммунистической диктатуры, ниспровергатель.

Но все оказалось не так просто.

И люди в СМОГе - разные, достаточно сказать, что в СМОГе были и Саша Соколов, - ныне известный русский зарубежный писатель, и Юлия Вишневская и Евгений Кушев - известные антикоммунистические журналисты радио "Свобода". Но и ставшие членами Союза советских писателей Александр Васютков и Татьяна Реброва, и известный художник Валерий Кононенко, и не менее известный кинорежиссер и продюсер Андрей Разумовский.

Но и друг Алейникова, вернувшийся из эмиграции (где он оказался случайно) и сделавший себе карьеру в неокоммунистической России поэт Юрий Кублановский (ныне зам. редактора “Нового мира” в Москве).

Если одни из СМОГа шли в диссиденты, другие - в писательскую студию при московском горкоме комсомола, а третьи - искали иных путей в жизни и литературе.

Валерию Яковлевичу хотелось видеть молодежь, похожей на героев его произведений. Но не все оказались такими. Он очень хотел помочь нам, но иногда ошибался…»

Однако не будем спешить расклеивать ярлыки - с энергией и максимализмом юности. Ведь тот же Батшев говорит, что СЕГОДНЯ, то есть во второй половине 90-х, он понимает Алейникова. Представьте, вам 19, вы очень хотите учиться в Москве, вы не москвич, не совсем разделяете воззрения своих хулиганистых товарищей, но именно из-за того, что делаете вид, что вполне разделяете, сидите здесь, в кабинете у опытного следователя, который всё пишет, и пишет, и пишет… Периодически перевирает всё сказанное вами, переспрашивает, так ли? а может - так? Запутывает. И - записывает… Ломает. Или нечто другое стоит за этим батшевским «понимаю»?

Давайте лучше вернёмся к нашей теме - столкновения идеологий - и разберём с этой точки зрения одно из ранних произведений «иконы СМОГа» Леонида Губанова. Но перед этим послушаем его в авторском исполнении. Нет, сначала, наверное, вот это, подлиннее, чтобы вы привыкли к голосу.

Серый конь.

Осень (масло).

Осень (масло) - текст на экране.
 
Ну, разомнёмся, поанализируем? Ведь в аудитории сейчас немало пишущих! Конечно, я буду сейчас отстаивать свою правоту или неправоту, а вы будете мне возражать.

Итак, 4-стопный классический ямб, за исключением последней строки. В ней всего одна стопа, но это обстоятельство, конечно, никак не влияет на общую картину. Размер легко узнаваемый, не «грузящий» слух, вполне архаичный к моменту написания стихотворения. Однако не будем забывать, что автор - юноша, и стилистические подражания с элементами ещё не созревшей новизны для этого возраста весьма характерны. Кстати говоря, стихотворение нельзя подвести под квалитизм (термин Лёна), - классический размер со стилистическими и грамматическими неправильностями. Тут нет никаких неправильностей, алогичностей как таковых, есть имажинистские приёмы.

В простоволосые дворы

Семантика поклонения: дворы сняли шапки; с другой стороны - семантика бунта: скинули шапки, обнажились и - опростоволосились.

Приходишь ты, слепая осень,

В аудиоварианте - «святая осень», что более, на мой взгляд, подчёркивает образность предыдущей строки. Ну, осень, понятное дело, символ, ставший поэтическим штампом.

И зубоскалят топоры,
Что все поэты на износе,

Очень яркий образ, конечно, - зубоскалящие топоры. Такой эффектный оксюморон: шокирующее сочетание явного символа «топоры» - кто это? - со словом «зубоскалят», метафоризируемым только за счёт избыточной метафоричности этих самых «топоров».

Что спят полотна без крыльца,
Квартиросъёмщиками - тени,
И на субботе нет лица,
Когда читают понедельник.

Продолжается футуристически-имажинистское разыгрывание и раскручивание сочетаний несочетаемого - «полотна без крыльца», «квартиросъёмщиками - тени», суббота теряет лицо, когда «читают понедельник». Сложное, слишком культурное таким образом опрощается, низводится, простоволосится, а простое окультуривается…

О, Русь, монашенка, услышь,
Прошамкал благовест на радость,
И вяжут лебеди узлы,
Забыв про августину святость.

В этом риторическом обращении - кульминация поэтического высказывания. Во-первых - кто его адресат? Русь - монашенка. В схоластическом и государственническом, разумеется, смысле. Не зря в четверостишии содержится прямая аллюзия на императора Августа Октавиана, олицетворяющем мощное, процветающее государство, и Аврелия Августина (Блаженного), создавшем целую теорию о другом господстве - господстве церкви. Но что противопоставляет лирический субъект этим двум господствам? Лебединую юношескую любовь. Эгоизм вдвоём. «Лишим соцреализм девственности!» Смешно, конечно. Но таково тогда было время - сексуальных революций, хипстерских и битнических эго-бунтов. Тогдашняя мода. Юношеская вера в себя - вера ничего ещё не несущих, без креста.

А за пощёчиной плетня
Гудят колокола Беды.
Все вишни пишут под меня
         И ты!

Интересный образ - пощёчины плетня, за которым гудят колокола Беды, с большой буквы. Возможно, (пророческий) намёк на нарушение автаркии, закрытости СССР, отгороженного ветхим плетнём от какой-то глобальной беды. Но в итоге чем текст заканчивается? Что этой беде противопоставлено? Очевидно - авторское Эго, которому подражает природа, вишни, и человек, - девушка, тогдашняя подруга Губанова, т. к. в аудиозаписи мы вполне отчётливо слышим «и ты, Полина».

В итоге что мы здесь видим? Нельзя, конечно, сказать, что ничего нового Губанов в поэзии не делает. Образы - обновлённые. «Русь-монашенка», «забыв про августину святость»… По тем, советским, временам - свежайшая лирическая струя. Но не будем же мы всерьёз принимать юношеские декларации за серьёзный смысловой сдвиг! Вспомним отношение Величанского. Можно даже сказать, упрощённо, что это такой интеллектуальный фольклор, т. е. художественная ткань, состоящая из перепевания уже готовых образов, сшитых уже готовыми приёмами. Мастерского, правда, использования (нижайший поклон 18-летнему автору). Очень эффектного, буквально гипнотизирующего. Нет, повторюсь: элемент новизны, конечно, во всём этом есть, но вот именно - новизны в рамках личной идеологии. Ведь поэтика вполне может быть или стать идеологией. На эту тему снят даже фильм-фантасмагория, очень любопытный, «Бакенбарды». Режиссёр Юрий Мамин, 1990 год.

На мой взгляд, смысловая схема «Осени» Леонида Губанова практически ничем не отличается от смысловой схемы разобранной ранее рекламы. Увы. Тот же в общем оптимистический микс имиджей, на горизонте которого, где-то далеко, пунктиром обозначена Беда (смерть).

Поэтика раннего Губанова - словно бы ритуал, процедура зацикленного возобновления уже легко узнаваемого (читателем-слушателем), и, конечно, - самореклама. Я и Они (враги). Эмоционально это очень цепляет. Читатель незаметно, (можно сказать, нейролингвистически) манипулируется авторитарным и авторитетным автором. Воспринимающий невольно погружается в суггестивность поэтического высказывания. Словно бы опьяняясь им, в эйфории на время забывает о проблемах, одиночестве, смертности, замыкается в иллюзиях противостояния или со-стояния химер. Не зря ведь, кстати, адресат лирических излияний героя «Стихотворения о брошенной поэме» Губанова, тогдашняя муза поэта, Алёна Басилова, упрекает его в неподлинности.

Здесь, в случае с «главным» поэтом-СМОГистом (прежде всего), мы, очевидно, сталкиваемся с иным изводом личного, нежели у лианозовцев. Личного, которое сознательно оформлялось в культ личности. Культ поэтической личности противопоставлялся культу личности политической. Идеология поэтического приватного - идеологии государственного публичного. А на поверку, по структуре, это было, конечно, одно и то же. В отличие от личного лианозовцев, личное СМОГистов во времена существования этого литобъединения было - в целом - иным. Не трансцендирующим, или, грубо говоря, интровертным, а экстравертным, претенциозно расширяющимся вплоть до общезначимого. В этом смысле некоторых из них можно считать прямыми наследниками поэтов-эстрадников (Евтушенко, например, подвергался критике за броское самопрославление; над ним, кстати, здорово постебался куртуазный маньерист Александр Вулых: «Поэт в России больше, чем поэт, стоящий со стаканом на балконе…»). Наследниками, правда, слишком радикальными и поэтому не состоявшимися как наследники. Однако именно ими, а не эстрадниками, парадоксальным образом наносился удар по существовавшей системе представлений, бросался камень в огород модерна с его абсолютизацией авторского и тягой к научным преобразованиям. Пусть не такой огромный, основательно слепленный и медленный, как у лианозовцев, но всё же. Они, отцы - творцы, и мы творцы тоже, только круче, - так могли бы заявить о себе СМОГисты (ещё раз сделаю важную оговорку: речь идёт лишь об 1964 - 66 годах). Но, увы, уловка в том, что юные эго-бунтари становятся с возрастом традиционалистами. И это нормально, поскольку не выходит за рамки онтогенеза. На голом эго далеко не уедешь. Для рождения нового мифа, для настоящего социокультурного сдвига нужны более глубокие основания. Другие источники энергии.

Не подумайте, что я тут взял на себя смелость/наглость раскритиковать такое большое, сложное, неоднородное и неоднозначное явление в русской культуре, как СМОГ. Творчество наиболее известных смогистов великолепно. Это мастерские тексты, многие можно считать шедеврами. С неудобными вопросами, провоцирующими размышление, я "пристаю" скорее к мифу о СМОГе, в основном сотворённому в середине 60-х самими (юными) участниками этого общества.


Читал поэт Савелий Немцев. 3 марта 2013, "Типография".




Михаил Каплан:

Весной 1961 года я, Аполлон и Володька Буковский, дабы спастись от армии, пошли в психдиспансер и признали себя душевнобольными, дураки. Консультировал нас Мамлеев (его отец был крупный психиатр).

В психушке я встретил Скуратовского. Он ко мне подошел: «Это не вас я видел на "Маяковке"?» Там же оказался и Саша Казачинский — тоже мальчик с площади Маяковского... Вообще там было много интересных людей.

Л.П. Летом и осенью 61-го, когда шли аресты, ты был уже «на свободе»?

М.К. Да. Но я был отлучен от «Маяковки». В мае я женился на Рубине Арутюнян, а в нее был влюблен Щукин. Ребята сочли, что я поступил аморально: убил музу Щукина — и устроили надо мной товарищеский суд. Шухт, Галансков и кто-то третий вызвали меня к сидячему памятнику Гоголя (он тогда уже был не на бульваре, а в скверике). Я им объясняю: «Я люблю Рубину» — они мне: «Щукин тоже любит». И присудили меня на какое-то время к бойкоту.

...Прожили мы с Рубиной всего три месяца. Виновником своего развода я — незаслуженно — счел одного из моих судей — Галанскова. Я бежал за ним ночью от площади Маяковского, у меня на руку был намотан электрический утюг — хотел убить. Но у Крымского моста мы помирились.

Л.П. Бойкот — бойкотом. Но об арестах ты все-таки, наверное, узнал?

М.К. Конечно. От Володьки Буковского. Я тогда практически жил у него (он не присоединился к бойкоту). Мы писали стихи, играли в преферанс, занимались какими-то парапсихологическими опытами — Володька тогда увлекался ими...

Все были поражены не столько арестами, сколько стукачеством С. Как ни странно, это переживалось больше, чем аресты. Свои ребята — и вдруг кто-то кого-то подводит под монастырь! В молодости такое в голове не укладывается. Ужас! Кошмар!

Л.П. Были какие-то планы наказания С.?

М.К. Зная Буковского, не могу сказать, что таких планов не было. Но они не осуществились. Полагаю, что поначалу С. охраняло КГБ, а потом пошли уже другие дела. Сволочь человек — ну и сволочь...

М.К. Думаешь, С. был единственным виновником?

М.К. Конечно, нет. Не исключено, что какую-то неблаговидную роль сыграл мой однофамилец Эрик Каплан. Кроме того Дима Гладилин — его Володька тоже хотел как-то наказать.

После арестов «Маяковка» практически закончилась. Спонтанно еще приходили какие-то случайные люди, читали Маяковского — «Стихи о советском паспорте», но «Маяковки» уже не было. Потом ее пытались реанимировать смогисты...

Л.П. А ты продолжал какую-то диссидентскую деятельность?

М.К. Я издавал самиздатские журналы. Сделал два номера «Сирены». Первый был почти исключительно из «маяковцев». Стихи Яши Синего, фантастический рассказ Алика Скуратовского о том, как советские бомбардировщики сбросили атомную бомбу на Париж. Мой школьный приятель Виталий Комар по моей просьбе очень интересно проиллюстрировал оба номера — карандашами в восковой технике.

Второй номер — я догадался напечатать: все произведения публикуются без согласия авторов — был уже более серьезный. Там тоже, конечно, были «маяковцы»: Щукин, Ковшин, Шухт, Скуратовский, два рассказа Володьки Буковского, но были и Кушнер, Горбовский, Миша Юпп, Аронзон, Недгар..., какие-то странные прозаики, уж не помню какие и откуда... Толстый получился номер.

Мы сделали четыре экземпляра. Один отправили а Ригу, один — на Украину, один пустили по Москве... Надеялись, конечно, что кто-то перепечатает.

...Потом мы с Валерой Кононенко сделали «Фонарь». Это единственное нелегальное издание тех лет (во всяком случае из известных мне), где были литературоведческие и искусствоведческие работы 20 . В том числе работа самого Валерки Кононенко о кубизме.

...60-е годы — это время расцвета салонов. Были салоны первого класса, например, у балерины Лепешинской. Я там был один раз. Выступали Окуджава... гитара на бечевочке, Сапгир (он меня, кажется, и привел).

Был удивительный салон мадам Фриде. Там были люди старой закваски, аристократы и совсем зеленая молодежь.

Салон Лены Строевой. Очень хороший, приятный, там не пили, там можно было поговорить. И там часто читали вслух. Сама Лена, помню, читала «Войну и мир».

...Ходили к вдове Фалька 21 ... Совершенно удивительные работы... Появились и меценаты: Костаки 22 , Леня Талочкин, Аида 23 что-то покупала. Знаешь, сколько стоило заказать Саше Харитонову свой портрет? Рублей тридцать... Шли выставки по кафе. Помню, в 65-м году в «Синей птице» на улице Медведева выставлялся Боря Козлов, кто-то еще... 24

Потом вернулся Володька из Ленинграда 25 , мы снова задружились. И вот как-то сижу я у него, а он мне говорит: «По моим сведениям, есть группа молодых людей — "СМОГ". Надо им помочь. Прошу тебя, Миша, это сделать». (Дело в том, что я четыре года работал пионервожатым, Володька приезжал ко мне в лагерь и видел, как я работаю с детьми. Он называл меня «наш Аксман 26 »). В это время в другой комнате проснулся Мамлеев, который был похмелен и тоже направлен на усиление СМОГа.

Приехали мы в квартиру Лени Губанова... Кто-то сидит, печатает на машинке почасовой план взятия Кремля: 12 ч. 10 мин. — Спасские ворота, 12 ч. 15 мин. — Боровицкие... (По-моему, это Бат 27 печатал). На стене висит афиша: в такой-то библиотеке читают стихи смогисты. (Это выступление уже состоялось 28 .)

...Помню там были, кроме самого Губанова и Батшева, Пахомов, Сережа Морозов, Алейников... кто-то еще. Они дали мне почитать стихи свои и некой Юлии Вишневской, которые мне понравились, пожалуй, больше всех, кроме разве что Алейникова.

Поговорили: как да что, как будем им помогать. Рассказали, как мы организовывали чтения на «Маяке». Нас с Мамлеевым кооптировали в заместители председателя СМОГа.

Дальше я вместе с Батом стал делать журнал «Сфинксы». Бат умел доставать и вытягивать рукописи. «Сфинксы» — на восемьдесят процентов его заслуга. Но и я кое-что подкинул из оставшегося от «Сирены» и «Фонаря».

Сделали мы и второй номер (вместе с макетом) и отдали его Юрке Галанскову, чтобы он прошелся рукою мастера. А тут вскоре вышел из лагеря Алик Гинзбург 29 , у Юрки с ним затеялось что-то свое, а с «Сфинксами» как-то застопорилось. Я сказал: «Юра, если ты не будешь делать второй номер «Сфинксов», отдай, пожалуйста, портфель, — мы сами сделаем». — «А Алик уже переплавил на Запад». ...Потом я увидел наших «Сфинксов» в «Гранях», даже макет был сохранен.

...Больше я журналов не издавал и не пытался этого делать... Пару раз я был на «Маяке», когда там читали смогисты, помню, как один раз дружинники схватили Бата — и он кричал: «Русские люди! Поэта ведут! Что же вы, вашу мать...»

Л.П. Ты одинаково хорошо знал и «маяковцев» и смогистов. Чем, по-твоему, одни отличались от других? В главном. Как сказали бы сейчас, в чем разница менталитетов?

М.К. Разница существенная. СМОГ — это прежде всего литературная группа. Из политических моментов они интересовались только свободой творчества.

Л.П. Да. Из смогистов вышли крупные поэты — Губанов, Кублановский, прозаик Саша Соколов, публицист Юля Вишневская. «Маяковцы» же не дали таких крупных литературных имен. Но я — о другом: «маяковцы», как и все наше поколение, — это самые молодые, самые последние шестидесятники. На нас-то, по-моему, шестидесятничество и кончилось. Смогисты, будучи всего несколькими годами моложе нас, были уже «апофигистами» 30 , во всяком случае в социально-нравственном плане. Ты так не считаешь?

М.К. Конечно. Глобальные вопросы их, по-моему, совершенно не занимали. Нами правят сволочи — и все тут... Они были «повернуты» на Запад: безумное преклонение перед «битлами», вообще перед современной западной музыкой... И они были гораздо циничнее. Мне, например, никогда не приходила в голову мысль: любыми путями надо пролезть в официальную литературу. А у них это уже сидело в голове. Особенно у Бата... Да и у других.

Л.П. А взаимоотношения среди них...

М.К. ...были совсем не такими, как у нас. Мы как-то шире понимали друг друга, у нас была даже какая-то общинность. СМОГ же был организацией, но не общиной.

Л.П. У нас не было грани между личной жизнью и общественной деятельностью.

М.К. Конечно. Я же тебе рассказывал про суд надо мной. А у них моральным обликом друг друга никто не интересовался — это считалось неприличным... Если хочешь, мы были религиознее. Разумеется, не в смысле принадлежности к каким-то конфессиям, а в чисто нравственном.

Л.П. У «маяковцев» были любовные стихи, но я что-то не помню стихов эротических.

М.К. Их и не было. Мне не хочется брюзжать по-стариковски, но смогисты ко всему относились по-другому. Мы любили женщин, они — «трахались»... Они были гораздо более раскрепощенные. Когда я познакомился со смогистами, меня это сразу удивило, но поначалу я подумал: они все в основном с Кутузовского проспекта, то есть дети высокопоставленных родителей. Но потом я понял, что не в этом дело... Просто время уже было другое. Я их не обвиняю.

Зато они были намного образованнее нас. Многие из них довольно свободно читали по-английски. Знали имена, которые мы вытягивали из каких-то примечаний 31 , из воспоминаний Эренбурга «Люди, годы, жизнь».



Ни­ко­лай Кли­мон­то­вич в рас­ска­зе «Лё­неч­ка» («Друж­ба На­ро­дов», 1995, № 5), пи­шет, что СМОГ был на­ив­ным по­эти­че­с­ким те­че­ни­ем. Толь­ко не­ко­то­рые фра­зе­о­ло­гиз­мы не­мно­го пу­та­ли це­ло­му­д­рен­ность их по­лу­дет­ской по­эзии.

Леонид Губанов





Николай Климонтович в рассказе «Лёнечка» («Дружба Народов», 1995, № 5), пишет, что СМОГ был наивным поэтическим течением. Только некоторые фразеологизмы немного путали целомудренность их полудетской поэзии.


«Чтобы дать понятие о, так сказать, «эстетических принципах» СМОГа, достаточно нарисовать такую картинку: на поэтическом вечере в МГУ пятнадцатилетняя адепт общества Юля Вишневская, чуть не в школьной форме, декламировала стих «Письмо Андре Жиду», заканчивавшееся приблизительно так: «Вы самый обыкновенный педераст». Здесь более всего забавно, что содержание стиха полностью соответствовало официальной установке… и если б не фразеология, его вполне можно было бы печатать в «Пионерской правде». В идеологическом смысле столь же невинны были стихи и других членов СМОГа».






Тут Климонтович ошибается. Стихи «смогов» были не просто дерзкими, а призывали к мятежу, бунту. В том-то и дело, что эти стихи нельзя было ухватить за хвост. Нельзя было предъявить автору «антисоветчину», хотя антисоветчина сочилась из всех пор этой молодой поэзии. В этом суть смогизма.


Алейников потом совсем отречётся от политики, и в своих позднейших мемуарах будет яростно возражать тем, кто приписывал смогистам диссидентство, политическую активность. Он утверждает, что СМОГ был только литературным, только эстетическим течением. Но эстетика тоже бывает бунтарской. Например, Алейников многие годы писал стихи без знаков препинания, оставил единственный – тире. Потом, когда он стал печататься (ещё при советской власти), знаки восстановил. Но дух авангардиста неукротим. И в книге «Путешествие памяти Рембо» нет ни одного знака препинания, так эта книга и до сих пор автором издаётся. Разве это не бунт против правил? Пусть это правила только русского языка.






К бунту, к мятежу звали смогисты. Приведу ещё одно стихотворение Батшева, которое он читал в 1965 году, на всех вечерах СМОГа, оно звучало как его манифест. Оно и читалось на немыслимо повышенных тонах, и воспринималось слушателями как призыв к «смуте».










Разрушился Олимп


И охромел Пегас.


Послушай, Натали,


Твой камелёк погас.


Над кладбищем калек


Кресты подняли бунт –


Мятежное каре


Решит твою судьбу.


А что тебе – они?


Зачем тебе – мятеж?
 





С идеологической точки зрения оно невинно, Климонтович тут совершенно прав. Но фактически это есть призыв к бунту. В приведённом стихотворении есть и неучтённый смысл, посвящено оно Н.Н. Гончаровой, но не той, которой Губанов писал: «За вашу грудь убили Пушкина, сидела б, баба, ты на якоре», а девушке, близкой к кругу смогистов и полной тёзке пушкинской Гончаровой. По отзывам, она тоже была писаной красавицей. Это обстоятельство и горячило молодую кровь новым декабристам, которые шли, построившись в каре, от памятника Маяковскому в ЦДЛ, брать власть. Возводить новые Олимпы и Парнасы вместо разрушенных и подковывать «охромевшего Пегаса». Шли в каре с плакатами в руках: «Лишим соцреализм девственности», «Русь, ты вся поцелуй на морозе!», «Будем ходить босыми и горячими!»


Да и стихотворение Алейникова, которое упоминает Климонтович, полно надрыва и надлома – «Когда в провинции болеют тополя, и ласточек надломленные крылья». Это как бы исчерпанность предела терпения.






Я уже не говорю о «Полине» Губанова, которая собрала полный букет фельетонов. И в которой звучит манифест нового зрения на историю, манифест «новых губ».


Не только декабристов поминали смогисты, но и других бунтовщиков. Пугачёв, Разин были им очень близки. Есть поэма «Пугачёв» у Губанова, есть «Пугачёв» у Аркадия Пахомова.


«Согласитесь, – итожит Климонтович, – эти элегии много невиннее, чем, скажем, «Бьют женщину» Вознесенского, неверно трактующее тему повседневного быта советской творческой интеллигенции. Или таких безнравственных виршей Евтушенко, печатавшихся в те же годы:










В ЦПКиО, в ЦПКиО,


Мини ещё не минированном,


Мысль одна – подцепить бы кого –


В молодости доминировала…
 





Или, наконец, Беллино, тоже не слишком скромное:










Я так же сбрасываю платье,


как море сбрасывает пену»…
 





Вряд ли кто-то с этим согласится. И приведённые стихи интересны скорее для прыщавых школьников младших классов. По сравнению с опытными подпольщиками СМОГа: «Я – Петербург, в котором сыщики, а под подушкой револьверы», – не тянут даже на самую лёгкую статью УК.


«Для Царь-колокола льюсь и гоню подонков с полок, и мой цемент – это Русь. Мои цели – это сполох!» – писал позднее Губанов в стихотворении, посвящённом «друзьям-смогистам». «Подонков» с полок не прогнали, а уж «всполохнули» Москву как следует и надолго.






Лев Аннинский в «Дружбе народов» (№ 7, 2009) пишет «речь идёт не… об идеологических чистках и массовых репрессиях, которых поколение Губанова, к счастью, не застало». Странно. До сих пор, оказывается, всё покрыто мраком. Практически всё окружение Губанова, и он сам, претерпело репрессии. Все сидели – кто в ссылках, кто на зонах, кто в крызе. Всех преследовали, всех прослушивали, пасли. Разве это не массовые репрессии? Только репрессии касались на сей раз исключительно духовной, мыслящей элиты, а не приспособленцев, обслуживающих власть.


Приведу хотя бы малую часть списка всех репрессированных смогистов и просто друзей Губанова. Николай Недбайло – художник и поэт. Автор всех плакатов смогистов, объявляющих о вечерах: «Приглашаем вас на похороны Евтушенко, Вознесенского, Рождественского и Ахмадулиной. (Остальные уже давно умерли)». Три года ссылки. До сих пор вспоминает шмоны на пересылках. Раздевание догола в присутствии вооружённых людей.


Пять лет в селе Большой Улуй Красноярского края получил мотор смогистов, Владимир Батшев. Он был сослан не по приговору суда, не по статье УК, а по Указу. Тогда, как и сейчас, впрочем, государство руководствовалось не конституционными гарантиями прав и свобод граждан, а Указами правительства.






Условия ссылки оказались настолько суровыми, что через 6 месяцев комиссией ВТЭК Батшев был признан инвалидом (привычный вывих плечевых сумок, – в руках у него ничего не держалось). А через год он почти ослеп. Но меру не изменили, и он вынужден был трудиться на пилораме и лесоповале. Другой работы в сибирском селе попросту не было. Так увидел, встретился глаза в глаза со «своей бедой» «дурашливый поэт», как называли Батшева друзья, «Батик-братик». К суровой жизни организатор смогистских демонстраций оказался совсем не готов. О своих злоключениях он впоследствии написал книгу «Записки тунеядца», это документальное повествование на основе писем, которые ему писали друзья в ссылку, и комментариев к ним. Книга потрясающей силы, это новая «молодая гвардия». Книга о том, как друзья поддержали, не бросили опального поэта в беде. Книга о дружбе и верности, книга о мужестве и борьбе. Книга, которая навсегда останется в русской литературе и никогда не затеряется среди других. Это подобие «Молодой гвардии» Фадеева, только подвиг этих мальчиков и девочек продолжался десятилетиями, а пытки ничем не уступали никаким другим пыткам.


Села на год Вера Лошкова, автор многих писем к Батшеву, на её квартире любили собираться поэты.


Тяжелее всех пришлось замечательному поэту, смогисту Вадиму Делоне. Сначала он получил год условно, а потом 3 года, которые отбывал в Тюменском крае. Он рано умер, но успел написать книгу о своём сидении: «Портреты в колючей раме». Это книга тоже исполнена потрясающей силы, мужества, стойкости в преодолении самых трудных, самых тяжёлых жизненных ситуаций. Это настоящая литература, которая никогда не устареет и обязательно будет востребована. В лагере начальник режима сказал бригадиру Делоне короткое слово: «Этого гнуть». Но Вадим оказался готов к испытаниям. Он не дрогнул. Наоборот, заслужил в лагере всеобщее уважение.


Жестоко преследовали и принудили к эмиграции Сашу Соколова, Юрия Кублановского. Выгнали из МГУ Михаила Соколова, Аркадия Пахомова, Владимира Алейникова. Пахомову пришлось посидеть и в Бутырках. Алейникова посадить не смогли, потому что он 6 лет жил в Москве без прописки, ночуя у друзей, у батарей на лестничных пролётах. Поймать бомжующего поэта и КГБ оказалось не по силам.


Вот что писала в декабре 1965 года выходившая в Париже эмигрантская газета «Русская мысль»: «Аресты молодых поэтов в Москве: Арестованы Л.Губанов, В.Буковский и Ю.Вишневская». (Русская мысль. – Париж, 1965, 25 дек. – № 2404. – С. 2.) И на следующий год та же песня: «Антиправительственная демонстрация в «День Конституции»; Сообщение об аресте Л.Губанова, В.Буковского и Ю.Вишневской». (Посев.– Франкфурт-на-Майне, 1966, 1 янв. – № 1 (1024). – С. 1.) Вот вам и школьница в белом передничке со стихами для «Пионерской правды» – Юля Вишневская.


Каждое стихотворение Губанов воспринимал как «листовку», за которую «костёр или плаха». «Лежит в гробу моё молчанье» – молчать никто не собирался. Так что репрессии для «не молчащих» были самые массовые. И жаль, что до сих пор об этом с таким пренебрежением говорят и не хотят признавать это даже авторитетные люди. Репрессии эти коснулись, конечно, только свободомыслящих людей. Только независимых. Только сливок. Самой мыслящей элиты общества. Конечно, вылизывающих все интимные части советской власти «писмэнников» эти репрессии не коснулись. Наоборот, их награждали орденами за верную службу. Смешно звучит, что «сливками общества» я называю по сути «шпану». Но так и есть. Зато это та самая шпана, которая уже тогда рвала «портреты чёрта». И в конце концов именно эта шпана и оказалась ближе к истине. А значит, в ней-то и был «изюм». Она-то и оказалась на самом деле «Новым кровообращением России», как писал Губанов в манифесте «изумизма».

















СМОГ: Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Леонид Губанов, Аркадий Пахомов. 1965 г. Фото: Леонид Курило
СМОГ: Юрий Кублановский, Владимир Алейников,
Леонид Губанов, Аркадий Пахомов. 1965 г.
Фото: Леонид Курило


МЫ СМОГ!





МЫ!


Наконец нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки.


МЫ!


Вот уже восемь месяцев вся Россия смотрит на нас, ждёт от нас…


Чего она ждёт?


Что можем сказать ей мы, несколько десятков молодых людей, объединённых в Самое Молодое Общество Гениев – СМОГ?


Что?


Много. И мало. Всё и ничего.


Мы можем выплеснуть душу в жирные физиономии «советских писателей». Но зачем? Что они поймут?


Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно больной ей биться в стенах камеры тела. Выпустить её пора.


Пора, мой друг, пора!


МЫ!


Нас мало и очень много. Но мы – это новый росток грядущего, взошедший на благодатной почве.


Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублёв и Боян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода.


И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества – все против нас.


Но наш народ за нас, с нами!


Мы обращаемся к свободному миру, не раз показавшему своё подлинное лицо по отношению к русскому искусству: помогите нам, не дайте задавить грубым сапогом молодые побеги.


Помните, что в России есть мы.


Россия, XX век





Этот манифест СМОГА невозможно читать без улыбки. Особенно умиляет мифологический Боян и забытый писатель Тарсис. Стиль прокламации сочетается с литературными манифестами футуристов и ответом перед школьной доской. Но главное, чем в положительную сторону отличается СМОГ от всей современной поэзии – он обращён к людям. Это искусство, которое не хочет быть только искусством. Это поэзия, которая не хочет быть только литературой.


Ю.Галансков не был смогистом, но читал вместе с ними у памятника Маяковскому. Его «Человеческий манифест» серьёзно повлиял на смогистов и Губанова. Стоит напомнить из него хотя бы немного.










Министрам, вождям и газетам –


не верьте!


Вставайте, лежащие ниц!


Видите, шарики атомной смерти


у Мира в могилах глазниц.


Вставайте!


Вставайте!


Вставайте!


О, алая кровь бунтарства!


Идите и доломайте


гнилую тюрьму государства!


Идите по трупам пугливых


тащить для голодных людей


чёрные бомбы, как сливы,


на блюдища площадей.
 





Не поэзия, а чистая прокламация революционного анархизма. Представляю, как встретили бы такие стихи в современных салонах – только насмешками. («Блюдища площадей» – ха-ха!) А между прочим, за эти строки и сейчас срок получить не хило. Безоглядная смелость не могла не импонировать более молодым смогистам. Галансков родился в 1939 году и был на 10 лет старше всех их.


Галансков получил своё – 7 лет общего режима по 70 статье. Он не вынес тяжести лагерных испытаний, умер в зоне, в 1972 году в возрасте 33 лет. Он остался в нашей памяти как пример смелости и бескорыстия. И всё же не как поэт. Поэтом был Леонид Губанов.











В пятом томике


неизвестного мне издания…





У Губанова через 20 лет после его смерти вышли две толстые книги. Обе подготовлены к изданию Ириной Губановой, вдовой. Одна 730 страниц, вторая 380. (Я, правда, больше люблю третью, то есть – первую, тоненькую книгу, изданную под редакцией И. Дудинского «Ангел в снегу», потому что в ней нет следов редакторской работы.)


Губанов писал, что предпочитает «печататься на губах любимой». Ну да ладно, предположим, что тыща страниц – это все его любимые. Когда я сейчас читаю отзывы, которые поступили на эти книги, удивляюсь, что их было так много и одновременно – мало. И самое удивительное, насколько вразнобой приветствуют молодого гения. Позволю себе произвести кратенький обзор этих рецензий.


Андрей Немзер с неистовством ополчается на мемуаристов. Мемуаристы не нравятся ему по двум причинам. Первая, – где вы были раньше? И вторая, что все в один голос вопят – погубили поэта, и льют крокодиловы слёзы. И в-третьих, очень грозно, – «так ли встречают гения»? И, казалось бы, сейчас он сам встретит гения как положено. Разобьёт в редакции пару чашек. А может, и набьёт морду главному редактору. Однако кроме нескольких тусклых, газетных слов ничего не выдавливает из себя.


«…В книге «Я сослан к Музе на галеры…» страниц двадцать отведено под «джентльменский набор» – с портвейном, полицейским произволом, недугами и срывами, большими надеждами, цензурой, историей глумливого погрома, учинённого над теми единственными восемью строками, которые поэт увидел напечатанными. И со всякими пафосными словесами, в разговорах о погубленных гениях столь же обязательными, как формулировка «политически грамотен, морально устойчив» в партийно-профсоюзной характеристике».


Великолепно написано. Действительно, перебор с патетикой в воспоминаниях превалирует над реальными сценами жизни и анализом самой поэзии. И Мамлеева, автора вступительной статьи, боднул чувствительно. Конечно, не 8, а 12 строк (и даже не 12, а намного больше), ну, это не суть.


Владимир Радзишевский в «Дружбе народов» (№ 2, 2004) пишет безапелляционным тоном, что в СМОГе никого достойного внимания не было, кроме Губанова. Спасибо и на этом, но, Боже, куда же он дел Алейникова, Батшева, Кублановского, Пахомова, Сашу Соколова. Переводчика Борхеса, социолога Бориса Дубина – лауреата огромного количества премий в России и за рубежом (Дубин награждён премией Андрея Белого «За гуманитарные исследования», Международной премией Ефима Эткинда, национальным орденом Франции «За заслуги»), Александра Морозова – лауреата «Букера» и тоже смогиста.


Владимир Радзишевский пишет, что вечер в библиотеке им. Фурманова (первый вечер СМОГов) прошёл тихо, как детский утренник. Смогисты выходили к стулу и по очереди читали, держась за спинку. Почитал бы мемуаристов, которые так не понравились Немзеру. Их воспоминания опубликованы в конце тома. Далеко не надо ходить, только пролистнуть до 697 странички. (Там, кстати, есть статья и вашего покорного слуги. – Л.А.) И сам Губанов ответил бы, что «соорудили помост», взбирались на него. Батшев надел длинную рубашку, которую всю обколол булавками. Приезжала милиция. Потом КГБ. Смогистов выпустили через чёрный ход. «Отмечали вином». То есть – напились. Все вечера смогистов проходили в атмосфере скандала. А некоторые скандалили до конца жизни.








Рисунок Леонида Губанова
Рисунок Леонида Губанова


Это что, в той же «Дружбе народов» Лев Аннинский пишет о какой-то Самой Молодой Организации Гениев. А не о Самом Молодом Обществе Гениев.


А Николай Климонтович (та же «Дружба народов») похоронил Лёню на Востряковском кладбище. Хотя он лежит на Хованском. В Интернете мне приходилось встречать и другие варианты – Кунцевское, например. Жил в Кунцево, на кунцевском похоронен – логика ясна.


Сбываются пророчества. Губанов так писал об этом в 1975 году:










Когда-нибудь на этой земле потеряется


кладбище,


На котором я буду зарыт.


Потеряется, как единственный адрес


в спокойствие.


Гвоздики будут мяться, тереть ноги


и не знать, куда же идти.
 





Эх, Коля, Николай, тоже мне друг. Пришёл бы хоть раз навестить могилку. Не наврал Лёня, ничего не наврал. Умер в сентябре (8 числа, хотя точную дату не знаем. Мама, приехав с дачи, нашла его сидящим в кресле, и следы разложения уже коснулись его тела. Погода стояла жаркая.) Умер в 1983 году, в 37 лет, как и обещал. И лежит на Хованском кладбище, 309 участок… Вот куда надо идти гвоздикам, и нечего мяться. И мы с друзьями посещаем её регулярно. Каждый год.











Юность и Крокодил





И последней сволочи я брошу на карту


каких-нибудь десять-двенадцать строчек


 Леонид Губанов





– А ты вообще печатался когда-нибудь? (Гений)… – моя ирония.


Лёня вместо ответа достаёт с полки журнал «Юность» (журнал лежит на виду, словно вчера положили) и подаёт его мне в развёрнутом виде. Там его фотография, а рядом стихи. Я читаю знаменитую евтушенковскую публикацию, о которой столько уже сказано.


Ну, это прекрасные стихи, одобрительно восклицаю я. На правах как бы уже настоящего критика (а не только студента). И тут Лёня, словно пронзённый стрелой, вскрикивает:


– И на каждую строчку по фельетону.


Выясняется, что отклики на это стихотворение, единственное напечатанное за всю жизнь, и на всю жизнь, были многочисленные. И сплошь издевательские. Дело происходит в 1975 году, и со дня публикации прошло 11 лет. Но рана до сих пор не зажила.










ХУДОЖНИК


Холст 37 х 37


Такого же размера рамка.


Мы умираем не от рака


И не от старости совсем.


Когда изжога мучит дело


И тянут краски тёплой плотью,


Уходят в ночь от жён и денег


На полнолуние полотен.


Да! мазать мир! Да! кровью вен!


Забыв измены, сны, обеты


И умирать из века в век


На голубых руках мольберта.
 





Вот они, эти 12 строчек, брошенные на карту.


– 37 – это 37-й год? – первое, что я спрашиваю у него. Он кивает утвердительно, хотя и подразумевает что-то ещё.


– И 37 лет твоих?


Опять кивок. (Пророчество Губанова, что он умрёт в сентябре, в 37 лет, исполнилось в точности.)


– Ты был женат?


– Нет.


– А это что? От кого уходил? – улыбаюсь я, тыкая пальцем в строчку.


Волосы заходили на его голове ходуном. И я слышу невыносимый скрип его зубов, и шелест ногтей. Была у Лёни такая привычка, в минуты волнения двигать кожу на голове, скрипеть зубами и ломать свои ногти, которые он никогда не стриг.


– У тебя изжога бывает? – (Сочувственно-издевательски.)


Когда я сейчас, проработав много лет в газетах и журналах, думаю об этой публикации, то вижу, насколько непрофессионально она была сляпана. Рядом с этими строками была помещена фотография мальчика с детским выражением лица. Совсем ребёнка, если вглядеться. И с биографическими данными, – что он учится в 9 классе, в вечерней школе рабочей молодёжи, работает в художественном комбинате.


Руки бы оторвать за эту публикацию. Ведь это надо же такое состряпать, – советский школьник уходит «от жён» и, главное, – денег, и его тело «мучит изжога». И хотя там нет первого лица, а есть общее – «мы», Лёня среди них, он входит в это «мы», уходящее от жён, денег, изжоги. (Я тогда даже не обратил внимание на то, что там не «тело», а «дело» «мучит изжога». Мне показалось, что это просто глупая маскировка слишком прямого высказывания.)


Ничего более провокационного, более издевательски-смешного и придумать было невозможно. И то, что на это появилось 12 фельетонов, вполне закономерно. Лакомый кусочек для любого шутника. И первая строфа с разоблачительными антисталинскими аллюзиями в таком контексте тоже работала против автора. Не только против автора, но и против всей антисталинской кампании. Когда даже школьник, по наущению старших, бросает камень в прошлое, нелёгкое, кровавое, трагическое, и одновременно священное прошлое, это возмутительно.


Получился настоящий «ляп». За такие «ляпы» на моей памяти давались выговоры. Увольняли за профнепригодность. А в данном случае вроде бы и медаль надо дать журналу, Варшаверу и Евтушенко лично, за такую смелость.


Об истории этой публикации существует множество письменных, опубликованных рассказов и ещё больше устных, но никто не отмечает её нелепости, её изначальной провокационности. Даже сейчас, при всей развращённости нашего общества, если опубликовать фото школьницы с бантиками и со стихами рядом: «Меня мучит изжога по утрам, а я ухожу от мужей по вечерам, а Сталин – злодей, он кушал детей», это вызовет вопросы. Ну, хотя бы у родителей. И, возможно, даже в суд подадут. А тогда Лёня был бесправен. И беззащитен. Он сам пытался защищать себя. Злее всех и бессмысленнее всех фельетонов был фельетон в сатирическом журнале «Крокодил» (А.С. Куда до них Северянину! // «Крокодил». – 1964. – № 28. – С. 8.), где стихотворение было полностью перепечатано с идиотскими комментариями.


«Снилось Северянину что-нибудь подобное? Не снилось. Не тот век. Не те сны. Это могло присниться только в наши ночи. Только нашему Лёне Губанову, 1946 года рождения. Ученику 9-го класса нашей школы. Вот и выходит, что не гений был Игорь Северянин. Далеко не гений».


Бред, но обидный. И стихотворение для иллюстрации.


И Лёня пошёл в «Крокодил», требовать справедливости, взяв с собой для надёжности какого-то крепкого кореша из дворовой шпаны. Морду бить неизвестному автору, скрывшемуся за инициалами А.С. Может, и гонорар дадут? Ведь это его стихи напечатали, не чьи-нибудь!


Вот как это описывает Николай Климонтович. «И эти три строфы так и остались единственной прижизненной публикацией Губанова на родине, а эти оскорбительные рецензии – так никогда и не зажившей раной Лёнечкиной души.


Лёня всегда считал, что вся эта история – от начала до конца – дело рук Вознесенского и Евтушенко, бывших тогда членами редколлегии либеральной «Юности». Мол, они таким образом навсегда избавились от конкуренции с его стороны. Не думаю, что Евтушенко, одной рукой печатая Лёню, другой обзванивал редакции и заказывал ругательные статьи. Но сам он никогда бы так не подставился. И, будучи мастером литературной интриги, не мог не понимать, что такая неподготовленная чрезмерно яркая публикация неотвратимо погубит официальную репутацию молодого неизвестного пиита. Более того, они и не вступились за юного «художника», когда началась травля, глухо промолчав. И позже неизменно избегали поминать его имя, когда давали интервью с неизбежным ответом на вопрос «о молодых».


Это рассказ с наибольшим негативом в адрес авторов публикации. Впрочем, и сам Лёня без особой щепетильности вспоминает о них.










…я буду жить, и жить, как тощий мастер,


к которому стихи приходят в гости!


И последней сволочи я брошу на карту


каких-нибудь десять-двенадцать


строчек


про долгую жизни какого-то заката,


у которого очень кровавый почерк.
 





В 1985 году, проснувшись однажды утром при новом генсеке, я совершил поступок. Дошёл до ближайшей почты и отправил в журнал «Юность» стихи Губанова с небольшой статьей о нём. Я полагал тогда, что 20-летний юбилей со дня скандальной публикации – вполне достойный повод для реабилитации журнала и опального поэта. И подремав ещё 10 лет, уже при ельцинском беспределе обнаружил, что редакция откликнулась на мою инициативу и напечатала несколько абзацев моей статьи, несколько стихотворений Губанова и, что самое неожиданное, отрывок из статьи Ю.Кублановского («Юность», 1994, № 2). Так был отмечен уже 30-летний юбилей со дня одиозной публикации. Так «Юность» поклонилась праху гениального поэта. Так мы с Кублановским были четвертованы журналом по обе стороны от Губанова. Ошуюю и одесную.


Десять лет в анналах журнала лежало моё письмо со стихами. В папке ответсека… в ящике главного… а может быть, в отделе писем. Рукописи не рецензируются и не возвращаются, в переписку не вступаем… не отвечаем, не несём ответственности. И так все десять лет… Напрягаю своё воображение… но представить не могу такой очереди, чтобы напечататься.


Великолепно пишет Андрей Немзер. Не могу не доставить себе удовольствия не процитировать его вновь.


«Интересно, …где были все вдохновенные мемуаристы, летописцы трагического карнавала, слагатели легенд о загубленном гении, адепты священного безумия, где были они последние десять лет? (Про советскую ночь не спрашиваю. Хотя уже про щедрую на «открытие шлюзов» и «восстановление справедливости» перестройку, что грянула через пару лет после кончины Губанова, наверное, поинтересоваться не грех.) Ни одной полноценной книги, ни одного связного рассказа о жизни поэта…»


Вот, я отчитался за «десять лет»… (без права переписки).
Лев Алабин



Леонид Губанов. «Я сослан к Музе на галеры…» М.: Время, 2003. 736 с. Тираж 3000 экз. (Серия «Поэтическая библиотека»)

 

Книга Леонида Губанова (1946-1983), включающая более пятисот стихотворений и четырнадцать поэм, является достаточно представительным собранием сочинений поэта, формально знаменующим его возвращение в литературу. Однако немедленно возникает трезвый вопрос, подготовленный «столь долгим отсутствием» Губанова в мире сем и мире литературном: в каком качестве он возвращается?

Книге предпосланы два предисловия: «От составителя» – И. С. Губановой и собственно предисловие под названием «Поэзия священного безумия», написанное Юрием Мамлеевым. Из первого мы узнаем, что «Леонид Губанов, основатель “Самого молодого общества гениев” (СМОГ) – поэт самобытный, широко известный любителям поэзии Москвы шестидесятых-семидесятых годов, но при жизни так и непризнанный в официальных литературных кругах». Второе предисловие более всего напоминает автопародию. Возникает ощущение, что писатель Мамлеев, выполнил некоторое литературное упражнение на тему: «Как бы я написал 25 лет тому назад предисловие к переведенному на русский язык сборнику стихов народного поэта одной из среднеазиатских советских республик, если бы перевод ради заработка был сделан по подстрочнику одним из моих приятелей». Только такой причудливой стилистической фантазией можно объяснить фразы: «…недаром есть мнение, что он лучший русский поэт второй половины ХХ века» или: «И трудно представить его живым в мире голого чистогана».

Читая это, невозможно избавиться от ощущения лукавого подмигивания, провоцирующего ответную гримасу, – понимаю, мол, тайный смысл, не случайно этакое пишется. И трудно преодолеть соблазн ответить экзерсисом на экзерсис – сочинить, фразочку возрастом в четверть века – например, такую: «В скудном и безликом ландшафте советского существования писателю Ю…ю М…ву открываются бездонные гробовые провалы и безвоздушные метафизические выси, в которые он не гнушается низринуться/воспарить и потому в народе заслуженно зовется знатным спелеологом и астронавтом».

Завершающий блок книги представляет собой нарезку мемуарно-аналитических фрагментов, в которых авторы, по большей части хорошо знавшие Губанова люди, вспоминают и рассуждают о нем. Свод высказываний получился довольно однообразным и малоинформативным, но именно этими своими качествами как раз и интересен. Он еще раз доказывает, что образ Великого Поэта не претерпевает тех превращений, какие претерпевает поэзия, потому что к поэзии, в сущности, не имеет прямого отношения. Он является социокультурной константой, свидетельствующей лишь о значимости и авторитете той области деятельности, в символическом центре которой находится. Так образ Великого Мореплавателя рождается в эпоху Великих географических открытий, образ Великого Полководца формируют самые кровопролитные войны, и образ Великого Хакера, быть может, явится, когда виртуальный мир окончательно затмит реальный, и шалости в компьютерных сетях станут, не ровен час, караться виртуальной смертной казнью, которая будет пострашней колесования.

Образ Великого Поэта сложился в русской культуре достаточно поздно и под сильным влиянием культуры европейской, прежде всего романтической. Российская, а впоследствии советская, реальность способствовала развитию таких необходимых составляющих этого образа, как гонимость, неспособность к социальной адаптации, конфликтность, отклоняющееся поведение склонность к самоуничтожению, ранняя или насильственная смерть. К числу более специфических черт относятся постоянная творческая экспансия, стремление к активной репрезентации и новаторство, не выходящее, однако, за рамки традиции, позволяющей степень этого новаторства осознать и измерить.

Все, что поведали читателю адепты Леонида Губанова, имеет целью доказать его, по мнению одних бесспорную, других – погубленную, третьих – неоцененную, но гениальность как предварительную ипостась величия, которое еще наступит после осознания его поэтической значимости. Причем ничего внятного о поэтике Губанова не сказано, за исключением, пожалуй, небольшой заметки Вяч. Курицына, которому по роду его воззрений и интересов, проблемы величия вообще не слишком интересны.

Прочие авторы, в числе которых Ю. Крохин, П. Вегин, Л. Васильева, Е. Евтушенко, К. Кедров, Л. Алабин, А. Битов, В. Алейников, Н. Шмелькова, Ю. Кублановский, сходятся в том, что поэзия Губанова представляет собой нерасчленимый словесный конгломерат, не поддающийся никаким аналитическим операциям.

Впервые собранное в большом объеме наследие поэта в известной степени объясняет истоки такого понимания. В самом деле, читая Губанова, даже не вооружившись методологией «сердечного подхода», который рекомендует Ю. Кублановский, обнаруживаешь, что отдельные строки, строфы, стихотворения, поэмы, являются весьма условными сегментами текста. Перед глазами разворачивается гипертекст, размеченный иногда отчетливыми, иногда еле заметными границами силовых полей чужого текста. По-видимому, необычайно развитая способность к поэтической эмпатии в сочетании с безудержной креативностью сделали Губанова своим заложником. Под действием чужих поэтик, вернее их энергетических полей, он, создавая свой текст, бессознательно моделировал столкнувшиеся в его сознании поэтические впечатления. Потому особенно интересны у него не те очевидные зоны Лермонтова, Маяковского, Есенина, Хлебникова или Мандельштама, которые существуют автономно, но многослойные наложения этих и многих других голосов, деформирующих друг друга.

…Прошлое, отдай мне их, три шестерки!
Три дороги легли на моем пути.
Моя Муза в расстегнутой гимнастерке
 И с цветами невинными на груди –
то ли пьяной солдаткою на ночь тянет,
то ли легкой принцессой в травах тонет.
Мужики избегались. Где тут тайна?!
Извелись, измаялись, будет то ли
 еще!.. Нет, нет, нет, я не Васнецовский витязь –
этот так и не уедет от камня.
Я знаю прошлое вас в лицо,
покрытое сиренью и синяками…

(«Чаевые черной розы»)


Ассоциативная свобода – одна из наиболее привлекательных для поклонников Губанова черт его поэзии – при внимательном анализе предстает всего лишь манипулированием разнообразными, но ограниченными рамками его поэтических предпочтений идеологическими, понятийными, лексическими или ритмико-интонационными блоками.

В результате губановский текст приобретает характер перекликающихся отголосков разных поэтических систем. Наиболее отчетливо звучат здесь нео-романтические, символистские, футуристские и экспрессионистские мотивы. Прослеживая развитие русской поэзии последних четырех десятилетий, нетрудно увидеть, что, наряду с минималистской тенденцией к отказу от традиционной поэтической техники, существует и противоположная ей тенденция к избыточной концентрации традиционных и узнаваемых приемов, ведущая к их преодолению и девальвации. Ранние стихи Губанова – пример именно такой перенасыщенности, но его абсолютная, возведенная в центр творческой системы безрефлективность в отношении к стиху уничтожила самую возможность продуктивного развития. Это относится и к судьбе явленного в творчестве Губанова “образа автора” – стержня всякой экстравертно исповедальной и бросающей вызов миру поэтической системы. У Губанова в движении от ранних к последним стихам этот образ претерпевает парадоксальную эволюцию: от юношеского к инфантильному.

Было бы нелепо сейчас рассуждать о том, в какой степени состоялся Губанов как поэт, упрекать его в подражательности, вторичности, подверженности влияниям. Именно беспредельное доверие к довлевшему ему предшествующему поэтическому опыту в сочетании с экстатически-страстными чертами его натуры делает его уникальным явлением, лежащим вне качественных оценок, как отношения между означаемым и означающим в языке. Он никого и ничто не называл по имени и не переименовывал, а лишь окликал, как ему послышалось. Но делал это с исступленным упорством.

В конвенциональном стихоговорении Губанов видел единственную форму речи и единственную функцию языка и взамен приращения новых смыслов занимался декоративным оформлением старых.

…Но только б видеть глаз ее
 фиалковые тени
 и чудо челки ласковой…

Это из стихотворения Губанова «Была б жива Цветаева…», а раньше из пастернаковского «Из суеверья»: …И чуб касался чудной челки / И губы – фиалок…, в котором есть еще строчки: Я поселился здесь вторично/ Из суеверья…

Может быть, именно они послужили бы лучшим эпиграфом к сборнику Губанова, чем выбранный то ли им самим когда-то, то ли составителями усеченный вариант стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…». По сути дела сознательно декларированная Губановым позиция бунтаря и новатора борется с бессознательно свойственной ему консервативно-охранительной. В ее рамках, если отказаться от уничижительных коннотаций, творчество Губанова и теперь и впредь осмыслять более естественно. Правда, при этом труднее героизировать его образ и противопоставлять его величие скудости сверстников, продолжающих работать в литературе, несмотря на принадлежность к поколению, по словам Евтушенко, «удушенному в колыбели». Тем не менее историко-филологическая работа с наследием Губанова, о необходимости и актуальности которой говорит Андрей Немзер в своей рецензии на сборник, требует спокойного и взвешенного отношения и к самому автору, и к историко-культурному контексту его творчества, чрезвычайно, кстати, интересному и современным молодым читателям абсолютно неведомому. Например, аббревиатура СМОГ наверняка не ассоциируется для них ни с чем, кроме техногенного тумана.

Что же касается высказанных в той же рецензии опасений: «Подумать страшно, что произойдет с когортой многославных стихотворцев второй половины ХХ века, когда поэзия Губанова выйдет на вольный свет. (Касается это не только "плохих и одинаковых", но и "хороших и разных")», то трудно считать, что появление объемистого сборника, тиражом в три тысячи экземпляров, вполне прилично изданного, хотя и лишенного даже минимального научного аппарата, не знаменует собой выход «на вольный свет». А если это так, то можно умерить волнения и тревоги и предаться мирному созерцанию последствий, которые не преминут явиться.

 

Михаил Шейнкер

Журнал «Критическая Масса», 2003, № 3.




ЖУРБИН Андрей Алексеевич



ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ ТВОРЧЕСТВА
ЛЕОНИДА ГУБАНОВА


10.01.01 – русская литература







Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
кандидата филологических наук









Астрахань
2006



Работа выполнена в Астраханском государственном университете



Научный руководитель: доктор филологических наук,
профессор Исаев Геннадий Григорьевич

Официальные оппоненты: доктор филологических наук,
доцент Егорова Ольга Геннадиевна;

кандидат филологических наук
Руденко Светлана Георгиевна

Ведущая организация: Волгоградский государственный
педагогический университет




Защита состоится ______ декабря 2006 г. в _____ на заседании диссертационного совета КМ 212.009.04 в Астраханском государственном университете по адресу: 414056, г. Астрахань, ул. Татищева, 20, аудитория № 10.


С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Астраханского государственного университета.
Автореферат разослан _____ ноября 2006 г.






Ученый секретарь
диссертационного совета,
кандидат филологических наук,
доцент Л.В. Евдокимова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В последние годы возрастает интерес к творчеству Леонида Георгиевича Губанова (1946–1983). Его стихотворения стали включаться в авторитетные антологии, вышли три книги поэта. Имя лирика все чаще встречается в новых учебниках по истории русской литературы, биографических словарях и справочниках. Характерно, что внимание привлекают не только литературные достижения Л. Губанова, но и модель его поэтического поведения. Проповедовавший авторскую и творческую свободу в условиях тоталитаризма, Л. Губанов стал для своего поколения символом беззаветного служения поэзии.
В критике и литературоведении неоднократно отмечалось включение элементов «чужого слова» в структуру поэтического текста как особенность поэтики автора. Указывалось на присутствие в губановской лирике многочисленных цитат (явных и скрытых), реминисценций, аллюзий (С. Преображенский, А. Величанский, М. Шейнкер). Наиболее часто в материалах по творчеству Л. Губанова отмечается влияние авторов серебряного века (В. Кулаков, В. Бондаренко, В. Радзишевский). Как правило, связи с поэзией отдельных поэтов-предшественников фиксируются, но не анализируются подробно, не обобщаются.
Масштаб и неисследованность губановского творчества, художественная значимость наследия поэта определяют необходимость изучения его роли и места в литературе второй половины ХХ века. Без Л. Губанова немыслим СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев – одно из первых послевоенных объединений в неофициальном искусстве, организованное лириком) и андеграунд в целом. Исследование межтекстовых отношений в творчестве поэта позволит проследить преемственность в развитии русской поэзии ХIХ–ХХ веков, в том числе советского литературного андеграунда с русским авангардом. Рассмотрение интертекстуальных связей лирики Л. Губанова с поэзией А. Рембо дает возможность глубже понять творческую индивидуальность поэта. Этим определяется актуальность темы диссертации.
Объектом исследования в работе является творчество Л. Губанова (сборники «Кольчуга», «Серый конь», «Преклонив колени», «Иконостас», «Волчьи ягоды», «Всадник во мгле», «Таверна солнца», «Стихотворения последних лет», «Колокола»).
Материалом диссертации послужили поэтические и эпистолярные произведения Л. Губанова, опубликованные воспоминания о нем, документы архивов, а также фрагменты личных бесед с родственниками и друзьями поэта.
Предмет исследования – система интертекстуальных связей губановского творчества с произведениями русских и зарубежных авторов.
Основное внимание в диссертации сосредоточено на интертекстуальных связях с поэзией А. Рембо, А. Пушкина, В. Хлебникова, В. Маяковского и С. Есенина. Выбор А. Рембо был продиктован тем, что поэт предсказал художественный метод, впоследствии воплотившийся в лирике Л. Губанова. Пушкинская поэзия важна как «эталон» в системе поэтических пристрастий лирика. Привлечение творчества В. Хлебникова, В. Маяковского и С. Есенина мотивируется степенью их прямого влияния.
Мы сознательно отказались от анализа межтекстовых связей с произведениями таких важных для поэтики Л. Губанова предшественников, как О. Мандельштам, Б. Пастернак. Доминанта поэтических традиций определялась не только литературными пристрастиями Л. Губанова, но и его интересом к определенной биографической парадигме (лирик был убежден, что гениальные поэты погибают в 37 лет или ранее). Народное творчество воспринималось Л. Губановым в большей степени через лирику новокрестьянских поэтов. Поэтому фольклорное влияние в работе отдельно не рассматривается.
Цель работы – исследование интертекстуальных связей творчества Л. Губанова как целостной системы.
Для достижения поставленной цели в диссертации предполагается решение ряда задач:
– рассмотреть интертекстуальные связи творчества Л. Губанова с поэзией А. Рембо;
– выявить традиции поэтов-предшественников и типы интертекстуальности в губановской лирике;
– выделить доминирующие тематические группы в творчестве поэта и рассмотреть их интертекстуальные связи с андеграундовской эстетикой;
– исследовать архитекстуальные связи в поэзии Л. Губанова;
– определить предтексты «поэтических портретов» (профилей) Л. Губанова.
Научная новизна работы определяется тем, что интертекстуальные связи в творчестве Л. Губанова ранее не были предметом литературоведческого изучения. Не предпринимались попытки сопоставления поэтики Л. Губанова и А. Рембо, не рассматривались межтекстовые отношения в творчестве Л. Губанова и В. Хлебникова. Впервые произведения поэта анализируются в аспекте архитекстуальности.
Методология исследования базируется на принципах историчности и системности. При написании диссертации использовались труды по теории и истории лирики А. Веселовского, В. Жирмунского, Ю. Тынянова, Л. Гинзбург, Ю. Лотмана, Т. Сильман, Н. Тамарченко, В. Хализева, по теории жанров – Б. Томашевского, М. Бахтина, Г. Поспелова, В. Сквозникова, С. Бройтмана, Л. Долгополова, по вопросам интертекстуальности – Ю. Кристевой, Р. Барта, Ж. Женетта, А. Жолковского, И. Ильина, И. Смирнова и др.
Методика исследования обусловлена характером материала и конкретными задачами литературоведческого анализа. Был применен метод интертекстуального анализа, рассматривающий любой текст как мозаику разного рода цитаций. Помимо этого, задействованы историко-типологический метод, позволяющий выявить взаимосвязь губановской поэзии с предшествующими литературными традициями, биографический метод, в котором биография и личность автора считаются определяющими моментами творчества. В работе также реализованы системный подход и метод целостного анализа художественного текста.
Теоретическая значимость работы состоит в выявлении интертекстуальных связей литературного андеграунда (на примере губановского творчества) с русской классической и зарубежной литературой, в том числе на архитекстуальном уровне.
Практическая значимость диссертации заключается в том, что представленные в ней материалы можно использовать при дальнейшем изучении творчества Л. Губанова, а также при подготовке научных изданий поэта. Результаты проведенного исследования могут найти применение в вузовских курсах по истории русской литературы второй половины ХХ века, в разработке спецкурсов и спецсеминаров по творчеству авторов литературного андеграунда.
Апробация результатов исследования осуществлялась в форме докладов на кафедре русской литературы Астраханского государственного университета, на итоговых научно-исследовательских конференциях. Материалы исследования были изложены в докладах на Международной научной конференции «Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века» (Москва, 2005), IХ Международных Хлебниковских чтениях (Астрахань, 2005), Международной научной Интернет-конференции «Художественная литература и религиозные формы сознания» (Астрахань, 2006). Основные положения диссертации нашли отражение в семи публикациях.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Сущность интертекстуальных отношений творчества Л. Губанова и поэзии А. Рембо состоит в схожем принципе создания текста. «Метод ясновидца», описанный французским классиком, предвосхитил форму «потока поэтического бессознания» русского поэта.
2. Наиболее важными предшественниками губановской поэзии, помимо А. Рембо, являются А. Пушкин, В. Хлебников, В. Маяковский, С. Есенин. Для нее характерны следующие типы межтекстовых отношений: интертекстуальность-«соприсутствие», паратекстуальность, метатекстуальность (в форме биографической цитации), гипертекстуальность, архитекстуальность.
3. В поэзии Л. Губанова выделяются тематические группы медитативной, любовной и гражданской лирики. В соответствии с андеграундовской эстетикой, наряду с иными, в первой присутствуют религиозные мотивы, во второй – эротические, проблематика третьих – в антисоветской направленности.
4. Внутри названных тематических групп выделяются жанровые формы: подражания, песенки, молитвы, загадки, письма, лирические поэмы, элегии и баллада. Подражания Л. Губанова создаются с использованием приема стилизации текстов И. Северянина, Н. Гумилева, Э. По, Р. Киплинга. В молитвах сохраняются признаки религиозных предтекстов и стихотворных молитв ХХ века М. Цветаевой, Н. Гумилева. Загадки поэта тяготеют не к фольклорным, а к литературным образцам В. Жуковского – Ф. Шиллера. Элегии автора ориентированы на тексты данного жанра
ХIХ–ХХ веков. Единственная баллада Л. Губанова создана по типу так называемых английских баллад. Песенки и стихотворные письма свидетельствуют об отталкивании поэта от сложившихся жанровых норм: современной авторской «песенки» и поэтических писем В. Маяковского, С. Есенина. Лирические поэмы Л. Губанова архитекстуально близки произведениям Д. Кедрина и В. Маяковского. К авторским жанрам Л. Губанова относятся «телеграммы» (родственные письмам) и «поэтические портреты».
5. Предтекстами «поэтических портретов» (профилей) являются «Думы» К. Рылеева и «Медальоны» И. Северянина. Менее сюжетные, чем первые, и не имеющие жесткой строфической формы, как вторые (сонеты), «поэтические портреты» тяготеют к циклизации (по принципу персонажной повторяемости).
Структура работы определяется поставленной целью и задачами, характером исследуемого материала. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы (263 наименования) и приложения.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновываются актуальность и научная новизна работы; определяются объект, предмет и материал исследования; ставятся цель и задачи; описываются методологическая база, теоретическая и практическая значимость; приводится обзор литературы по творчеству Л. Губанова; формулируются положения, выносимые на защиту.
В первой главе «Предшественники и предтексты поэзии Леонида Губанова» рассматриваются интертекстуальные связи с творчеством А. Рембо, А. Пушкина, В. Хлебникова, В. Маяковского и С. Есенина. За основу принята классификация Ж. Женетта, согласно которой выделяются и анализируются примеры интертекстуальности-«соприсутствия», паратекстуальности, метатекстуальности (в форме биографической цитации), гипертекстуальности.
В первом параграфе исследуются межтекстовые связи с творчеством А. Рембо. Французский классик в письме к Полю Демени от 15 мая 1871 года (в критике его называют «письмом ясновидца») предсказал рождение новой поэзии. Стремление углубить содержание реализовалось у него в «Последних стихотворениях» (1872 год). На уровне формы оно выразилось в уходе от парнасских требований стихосложения: использовании одиннадцатисложника, многочисленных переносов, разнообразных цезур, ассонансов.
К суггестивности «Последних стихотворений» А. Рембо тяготеет ранняя и зрелая поэзия Л. Губанова. Для его лирики в форме «потока поэтического бессознания» характерны уход от традиционного (не противоречащего нормам литературного языка) стихосложения, пренебрежение логической организацией текста. Поэзия Л. Губанова апеллирует более к подсознанию, семантике звуковых сочетаний. Не основные, но дополнительные (ранее не востребованные литературой) смысловые оттенки порождают в текстах поэта образную картину.
Для отключения привычного ассоциативного мышления А. Рембо экспериментировал с большими дозами табака, алкоголя, наркотиков и с бессонницей. Поэзия Л. Губанова (советского школьника, родившегося почти через столетие) изначально была в состоянии искомого предшественником «поэтического бессознания».
Примером апеллирования поэта к подсознанию, нетрадиционному построению текста можно считать «Стихотворение с таблицей умножения». Отдельные образы стихотворения созданы на основе математических действий. А. Рембо немотивированно «раскрасил» гласные звуки. Л. Губанов внутри образной системы стихотворения соединил лирическое начало с математическим.
В поэзии Л. Губанова и А. Рембо имеется общий «арго-социальный» настрой, что проявляется на уровне мотивов и лексики (арготизмов и вульгаризмов). На уровне анафор имеют место переклички поэтической прозы А. Рембо и лирики Л. Губанова. Русский поэт прибегает к ним для самоконцентрации на объекте изображения. Таким образом достигается максимальное раскрытие образа, а при декламации – эффект ритуального действия.
Влияние А. Пушкина на поэзию Л. Губанова, особенно заметное в поздней лирике, рассматривается во втором параграфе. Произведения 1978–1983 годов тяготеют к «пушкинской простоте». Логическое начало при создании текстов на этом этапе играет более важную роль, традиционнее становится образность.
А. Пушкин всегда оставался для Л. Губанова любимым поэтом и образцом для подражания, законодателем «поэтической этики». С такой высокой оценкой классика связаны образы «лихих пушкинских перьев» перед «неземными письменами» («Неровен час, как хлынет ливень…», с. 32) и вдохновляющего «пушкинского аквамарина» («Боже! Спаси и помилуй меня…», с. 609) .
Очевидно влияние А. Пушкина на историческое мышление Л. Губанова. В своих больших произведениях поэт обращается к тем же историческим фигурам, что и классик. Для поэмы «Петр Первый» Л. Губанова значим контекст пушкинских поэм «Полтава», «Медный всадник», стихотворений «Пир Петра Великого», «Стансы», незаконченного романа «Арап Петра Великого». В губановской поэме «Пугачев» ощущается воздействие романа «Капитанская дочка» и исторического труда «История Пугачева». Вслед за А. Пушкиным (его трагедией) Л. Губанов создает поэму «Борис Годунов». Основополагающее пушкинское влияние особенно заметно в многоплановой разработке Л. Губановым мотива еxegi monumentum. В большом корпусе стихотворений он присутствует не столько как первостепенный мотив, но выходит на уровень центральной темы. Через пушкинское «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» осуществляется связь поэзии Л. Губанова с обширным культурным пластом.
«Авторские памятники» создавались поэтами обычно в качестве итоговых произведений. В них звучало творческое кредо, самооценка, завещание. А в рамках центральной губановской темы невостребованной гениальности памятник является символом заслуженного признания. Ранее поэты говорили о воздвигнутом памятнике, подразумевая только память потомков. Л. Губанов, предсказывая будущее признание, делал акцент именно на материальности памятника.
Метатекстуальные отношения «Губанов – Пушкин» выразились в многочисленных биографических цитациях. Поэтом неоднократно обыгрывалось происхождение А. Пушкина, его многочисленные любовные увлечения и гибель в результате дуэли:
…Я вижу сам за мертвою опушкой,
Как сладко зарастает черной клюквою
Заснеженный сюртук слепого Пушкина.
(«Выстрел», с. 34)
Пушкинская тема была широко распространена в среде СМОГа, но именно в творчестве Л. Губанова она получила наиболее трагическое развитие.
Характерная стилистическая черта губановской лирики – обращение в стихах к знаменитым поэтам-предшественникам «на ты». Аналогичная форма обращения имеет место в пушкинском стихотворении «К Овидию».
Свою «близость» к А. Пушкину поэт демонстрировал и в жизни: например, подписывался в письмах именем классика. Смерть в 37 лет воспринималась Л. Губановым почти как поэтический долг.
Анализу интертекстуальных связей «Губанов – Хлебников» посвящен третий параграф. В губановской поэзии (особенно ранней) важное место занимает словотворчество. Некоторые неологизмы заимствуются у В. Хлебникова, а отдельные – образуются по аналогичным механизмам. Так, в стихотворение «Дома» (с. 81) введено знаменитое «лебедиво» из велимировского «Кузнечика». «Заумь», ассоциирующаяся с В. Хлебниковым, входит в заглавный стих текста: «Зелень появляется, заумь пропивается…» (с. 365). Губановский неологизм «изумизм» (неприжившееся название СМОГа) создан на основе «изума» из «Зангези».
К хлебниковскому творчеству восходит словесная игра Л. Губанова. Поэт выстраивает внутри текста образы, содержащие слова, различающиеся одной буквой, чаще всего замена происходит в корнях. В результате осуществляется фонетическое (и графическое) скрепление образов с разной семантикой. С помощью этого способа расширяются возможности «сочетания малосочетаемого», отсюда усиление эффекта контраста:

Мой голод – шоколадных плиток,
мой город – «шоколадных пыток»!
Мой колос сей без разрешенья,
мой голос – кораблекрушенье!
(«Что ли синее письмо», с. 302)

В данной строфе сочетаются «игровые» пары из велимировских стихотворений «Волга! Волга!..» и «Смеянство древних зорь».
Согласно «внутреннему склонению слов» В. Хлебникова, замена гласного в корне влечет рассчитанное изменение смыслового направления. Отголоски этой теории встречаются в губановских стихотворениях «Моя гроза от слова роза…» и «Взрослеют мысли тростника…».
Важным пунктом сопоставления поэтики двух авторов является детскость в их произведениях. Л. Губанов активно вводит в свои тексты образы из детского фольклора: «Вот и все дела, мама-вишенка!» («Стихотворение о брошенной поэме», с. 88), использует слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами: «откуда ты, о чем ты, камешек…» («Стихотворение с таблицей умножения», с. 23). Основной конфликт многих стихотворений Л. Губанова – в противостоянии талантливого мальчика грубому взрослому миру. Специфичная черта его поэзии в том, что он надолго оставил лирического героя в возрасте «себя-дебютанта». Это объясняет непосредственность стихотворений, их подкупающую искренность.
Имеют место межтекстовые связи с программными документами СМОГа. Манифест объединения был скомпилирован из имажинистского и футуристического. Отрицание авторитетных советских литераторов связано со сбрасыванием классиков «с парохода современности». Акцентирование смогистами возраста своего поколения соотносимо с призывами из «Трубы марсиан» В. Хлебникова. В качестве лозунга на демонстрации «в защиту левого искусства» (организованной Л. Губановым) был взят велимировский стих: «РУСЬ, ТЫ ВСЯ ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ!».
В нескольких текстах Л. Губанов создает фрагментарные образы В. Хлебникова. При этом поэт (и поэзия) отождествляются с хлебом (колосками). Традиционная метафора в данном контексте обыгрывается ономастически. Сопоставимы также оценки творчества двух авторов (полупризнанных в первой и второй половине ХХ века).
В четвертом параграфе предметом исследования стали традиции В. Маяковского и С. Есенина в поэзии Л. Губанова. Взаимоисключающее, на первый взгляд, влияние двух лириков проявилось в сращении лирического героя с биографическим автором. Образ хулигана (у дореволюционного В. Маяковского и у С. Есенина 1920-х годов) – один из важнейших в губановской лирике. Стремление в жизни соответствовать этому образу определяло «богемное» поведение автора.
Общей является и «лирическая экспрессия». Стилистически она выражается у Л. Губанова в имажинистских амплификациях, предельном насыщении текстов образами, сюжетно – на уровне футуристического конфликта «я – вы». В лирике поэта прослеживается наложение стилей: урбанистического – В. Маяковского и «деревенского» – С. Есенина. Преимущественно «городской» (по тематике) Л. Губанов использует фольклорные средства для создания атмосферы старины в исторических произведениях. Как правило, он стилизует свой поэтический язык под народный. В органичном смешивании народной и современной (литературной и разговорной) речи состоит уникальность губановской лексики. Это тоже объясняет специфичность образности поэта. В ряде произведений разрабатываются есенинские мотивы: побеждающей природу цивилизации и разрыва связи с селом.
Гипертекстуальные отношения проявляются преимущественно в форме перифразов на отдельные строки классиков. Иногда один перифраз относится к нескольким текстам разных авторов:

Если б не был я поэтом,
То бандитом был бы лютым.
(«Шуточное», с. 294)

Тематически перифраз тяготеет к отрывку из есенинского «Все живое особой метой…», а стихотворный размер отсылает к «Письму товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» В. Маяковского.
Примеры интертекстуальности-«соприсутствия» встречаются в форме многочисленных аллюзий и трансформированных классических образов. Также используется Л. Губановым цитата. В чистом виде у поэта она встречается достаточно редко. Гораздо чаще, в силу своей неточности, цитата переходит в реминисценцию либо сводится до минимального словосочетания. Распространены цитаты из классиков в эпистолярном наследии Л. Губанова.
Паратекстуальные связи с творчеством поэтов серебряного века присутствуют в качестве эпиграфов (немногочисленных). Иногда Л. Губанов создает произведения на классические темы, при выборе названия могут использоваться заголовки предшественников. Например, в лирической поэме Л. Губанова «Пугачев» название и эпиграф взяты из есенинского предтекста. К этому же интертекстуальному типу относятся различного рода посвящения великим поэтам.
Биографические цитации чаще всего связаны с трагической кончиной известных поэтов. Иногда аллюзии на смерти С. Есенина и В. Маяковского присутствуют внутри одного текста («Взрослеют мысли тростника…», «Убийцам Маяковского»). Внимание к гибели почитаемых поэтов нашло отражение в биографии автора-последователя. Демонстрация «в защиту левого искусства» была приурочена Л. Губановым ко дню самоубийства В. Маяковского. Двумя месяцами ранее Л. Губанов на литературном вечере читал стихи с петлей на шее (возможная аллюзия на смерть С. Есенина).
На грани биографической цитации – несколько предсказаний Л. Губановым своей смерти (как ранее у С. Есенина и у В. Маяковского):

Последний галстук растаял на шее Есенина,
И апрель погиб в глазах Маяковского…
Я лежу ногами вперед в сентябрь…
(«Гравюра» с. 163, 164)

Вторая глава «Архитекстуальные связи в творчестве Леонида Губанова» ориентирована на модель формальной седиментации (сохранения в новых жанровых образованиях остатков старых жанровых форм). Согласно этой исследовательской методике, при жанровой идентификации учитываются, помимо «пережитков» старых форм, их утраченные признаки. Кроме архитекстуальных контактов с произведениями конкретных авторов, анализируется соответствие губановских текстов требованиям жанровых канонов.
Первый параграф посвящен тематическим группам губановской поэзии. В творческом наследии исследуемого автора преобладают лирика и лиро-эпика. Жанры, традиционно выделяемые в литературоведении, составляют небольшую долю в поэзии Л. Губанова, за исключением элегий и лирических поэм. Поэтому при анализе губановской поэзии уместно использовать принцип тематического деления. В соответствии с ним в губановском творчестве выделяются три тематические группы: медитативная, гражданская и любовная лирика.
Главные направления развития русского литературного андеграунда, к которому принадлежал Л. Губанов, были связаны с основными цензурными запретами: «формалистической» эстетикой, эротикой (порнографией), социально-политической критикой режима, религиозной пропагандой. При создании своих произведений Л. Губанов ориентировался на эстетику неофициального искусства.
«Формалистически» творческий поиск у Губанова выразился в «потоке поэтического бессознания». В любовной лирике поэта разрабатываются эротические мотивы. Гражданские произведения свидетельствуют о критическом отношении автора к советской системе. Религиозное мировоззрение утверждается Л. Губановым в медитативной лирике.
Придерживаясь традиций дореволюционной поэзии, в частности Н. Гумилева, слово «Бог» Л. Губанов вводит исключительно с заглавной буквы. В его медитативной лирике имеют место «декадентские» размышления о природе творчества. В губановских текстах достаточно распространена оппозиция «Бог (Христос) – Сатана (Антихрист)». Но в большинстве случаев, выбор делается в пользу светлого начала:

Как красиво пишутся три шестерки,
Только красивее – Христос Воскрес.
(«Размышление о шрамах», с. 364)
 
Лирический герой Л. Губанова всегда сконцентрирован. Многочисленные «я» – свидетельство самоанализа. Сознание, направленное внутрь, выражено в постоянной самоперсонификации, идущей от «Я – Гойя» А. Вознесенского. Часто она направлена на объекты православного мира: «Я – Пятое Евангелье, / но вы меня не купите!..» («Я падаю, я падаю…», с. 437), «Неужели я – икона / Я икона на снегу…» («Неужели я в помятом…», с. 423). Так осуществляется важная для автора связь с национальной культурой.
Стихов политических, как их понимали в ХIХ веке К. Рылеев, а в ХХ – В. Маяковский, у Л. Губанова нет. В его творчестве отсутствуют жанры политической эпиграммы, оды, памфлета, нет агиток в стиле РОСТа. Поэтому правильнее говорить именно о гражданской лирике автора. Л. Губанов посвятил ряд текстов друзьям, деятелям правозащитного движения: Юрию Галанскому (печатавшему смогистов в своем самиздатском «Фениксе»), Вадиму Делоне (вышедшему на Красную площадь в знак протеста против ввода советских танков в Чехословакию), Веронике Лашковой, Владимиру Буковскому, Илье Габаю, Петру Ионовичу Якиру.
В гражданских стихотворениях часто возникают апокалипсические мотивы. Образы растерзанной плоти: «И вашим мясом, вашим мясом / Откормят трехголовых псов» («Что ангел мой родной мне пишет?..», с. 456), «…и дети сатаны вовсю ликуют. / За выбитые зубы просят хлеб…» («Акварель сердцам невинным», с. 347) – вызывают ассоциации с «кровавой» образностью раннего В. Маяковского.
В гражданской лирике Л. Губанова ключевым является образ родины. Это может быть жена, верная и страдающая, – образ, перекликающийся с аналогичными из патриотической лирики А. Блока. В другой ситуации фигурирует «родина-гадина» – ориентация на диссидентскую поэзию Ю. Галанскова, А. Прохожего.
В любовной лирике Л. Губанова присутствуют эротические мотивы. Поэт никогда не переступал грани между эротикой и порнографией. Встречающиеся в стихах Л. Губанова эротические моменты можно разделить на две группы. Первые – подчеркнуто грубые, часто в стиле народного творчества (частушечные и простоязычные). Ко второй группе относятся преимущественно стихи позднего этапа. В основном это целомудренная лирика в стиле образцов ХIХ века:

И когда ты раздета
С моей легкой руки,
Я как поле, что ветром
Гнет к губам васильки.
(«Иглы дождь зашивают…», с. 547)

Обращает на себя внимание множественность женских лиц в губановской лирике. Здесь и «крестьянка молодая», и проститутки, и «девочка воздушная», и «ангел вечно крылатый», и звезда... Достаточно редко в любовной лирике упоминаются женские имена. Наоборот, поэт стремится к бесстрастному обобщению: «волшебные ряды из вер и танек, / галин, марин, регин, наташ и сонек?!» («Автографы мои по вытрезвителям…», с. 417). В поздней лирике Л. Губанова окончательно формируется образ Музы. Несколько идеализированный, он постепенно вытесняет остальные женские образы.
Во втором параграфе рассматриваются губановские произведения, ориентированные на конкретные жанровые модели. Среди них подражания, молитвы, загадки, элегии, песенки, письма и баллада. Работая с традиционными жанрами, поэт не всегда соблюдал даже «мягкие» требования. Причина такого пренебрежения литературными нормами состоит в природе «потока поэтического сознания» – его стремлении по-новому максимально полно выразить переживания. В некоторых случаях при создании произведений Л. Губанов отталкивается от сложившейся традиции, что также важно при архитекстуальном анализе.
Подражания Л. Губанова вполне соответствуют жанровой специфике. Навеянные творчеством разных авторов, они обычно создаются с использованием приема стилизации (хотя в «Подражании Игорю Северянину» угадываются также черты пародии). Так, в подражании Н. Гумилеву обыгрываются характерные образы и мотивы, Р. Киплингу – маршевая ритмика, Э. По – воссоздаются ситуация и строфическая организация «Ворона». Не всегда обозначаемые автором подражания легко выделяются при анализе.
В молитвах Л. Губанова как основной признак, воспринятый от религиозных предтекстов, выступает обращение к Богу (Богородице) с просьбой. Просьбы и призывы этих стихотворений имеют проблематику, неизменно связанную с творчеством. Данная специфика объясняется представлением автора о поэзии как «диктовке Бога». «Демократичность» обращения свидетельствует об ориентации на авторскую молитву ХХ века, в частности М. Цветаевой. Замена «Творца» на символический небесный объект в стихотворении «Молитва» 1965 года восходит к одноименному тексту Н. Гумилева.
Загадки Л. Губанова написаны в форме больших лирических стихотворений, содержащих описание с многочисленными признаками закодированного объекта. Их происхождение связано не с фольклорными образцами, а с литературными (традиция «Двух загадок» В. Жуковского – переводных из Ф. Шиллера).
Одна из наиболее часто используемых Л. Губановым жанровых форм – элегия. При этом поэт никогда не приводит в названиях обозначение данного жанра. Губановские элегии тяготеют к двум тематическим полюсам. Обычно это стихотворения о быстротечности времени, предчувствии скорой смерти или о несостоявшейся любви. Иногда к названным темам примыкает мотив обделенности славой. Глубина печали в элегиях поэта часто сочетается с лирической легкостью, способствующей катарсическому раскрепощению. Таким образом, губановские тексты представляют собой типичные элегии образца ХIХ–ХХ веков.
Не обозначена автором в заголовке стихотворения, но выделяется по совокупности признаков баллада. В «Войне, охоте и любви» фиксируются четкая строфичность, традиционный балладный сюжет (таинственный и трагический), многочисленные повторы, отмечается концентрическое действие. Текст создан по типу английских баллад. В нем также имеют место отсылки к жестокому романсу.
В песенках и стихотворных письмах Л. Губанова прослеживается уклонение от сложившихся жанровых норм. Песенки поэта могут иметь усложненную организацию, в них нет характерных припевов. Жанровое обозначение, предполагающее веселое настроение, противоречит минорному содержанию. В данном случае имеет место отталкивание от современных лирику образцов авторской песенки (В. Высоцкого). В стихотворных письмах Л. Губанов уходит от традиций, разработанных В. Маяковским и С. Есениным. «Эпистолярное начало» у него практически полностью замещается художественным. Обязательный для писем «поставленный вопрос» сводится к поэтическим размышлениям автора. В подобных случаях жанровое обозначение является лишь поводом к очередной медитации поэта.
Близок к письму авторский жанр «телеграммы». «Телеграммы» Губанова обязательно имеют адресатов (иногда фиктивных). В отличие от поэтических писем, они меньше по объему. Ассоциативную близость рождает пренебрежение поэта пунктуационными знаками либо их минимальное использование.
В третьем параграфе анализируется авторский жанр «поэтического портрета». Под впечатлением от судеб великих подвижников искусства в семнадцатилетнем возрасте поэт начал создавать стихотворения, которые можно отнести к персонажной лирике. В этих поэтических произведениях (обычно описательного характера) воспроизводятся случаи из жизни знаменитых авторов. Их отличительной чертой является биографичность и персонажность. Чаще всего герой рассматриваемых произведений указан в названии или в посвящении. Иногда обозначенные тексты написаны в форме монолога персонажа.
Создавая образы великих людей, Л. Губанов, по сути, обращается к жанру литературного портрета. Но в литературоведении данный жанр традиционно связывают с биографической (мемуарной) прозой. Ввиду этого заявленные произведения предлагается называть «поэтическими портретами». Сам автор иногда называл их «профилями».
«Поэтические портреты» Л. Губанова («Ван Гог», «Саврасов», «М. Ю. Лермонтову» и др.) имеют скорее литературно-эстетичекое значение, нежели историко-литературное. Как портретист поэт видит свою задачу, в первую очередь, в раскрытии духовного мира героев. Утверждение этических и эстетических идеалов автора определило и выбор изображаемых лиц. В основном это одержимые идеей художники, поэты, писатели, исторические деятели, погибшие, но не изменившие своему призванию. Поэтому (и в силу небольшого объема произведений) Губанов старается передать образ персонажей не через быт (этот подход распространен в биографической прозе начиная со второй половины XIX века), а через творческую деятельность великих людей.
В «поэтических портретах» обычно не выводится окружение персонажа, почти обязательное для биографической прозы. Это связано с тем, что Л. Губанов стремится подать своих героев не на фоне эпохи, а вне времени. Не имеет большого значения и внешность персонажей. В отличие от литературных портретов, в «поэтических» почти не встречается диалог. Монологичность позволяет сконцентрировать внимание на персонаже. При этом большое значение Л. Губанов придает афористичным высказываниям своих героев (иногда прямым и скрытым цитатам).
Предельно важна для Л. Губанова сюжетная ситуация в «поэтических портретах». В них легенды выступают на равных правах с фактами. Ситуации иногда моделируются из «сомнительных» случаев. Например, Л. Губанов акцентирует внимание читателей в своих биографических справках на погребение «заживо» Гоголя, расстрел Мандельштама. Использование легенды (анекдота) позволяет на малом пространстве рельефнее показать персонаж. Особенно много поэтических портретов вошло в книгу «Профили на серебре».
Предтекстами «галереи» «поэтических портретов» являются «Думы» К. Рылеева и «Медальоны» И. Северянина. Подобно поэту XIX века, Л. Губанов предваряет некоторые стихотворения прозаическими справками о персонажах (в отличие от К. Рылеева, он выносит их в начало книги, а не к каждому произведению). Как и К. Рылеев, Л. Губанов обращается к личностям, близким по духу, системе ценностей. Поэтому среди его героев преобладают поэты, а у предшественника – исторические личности-патриоты.
Близки «поэтические портреты» к «Думам» (философско-социальным поэмам и стихотворениям) свободой жанровой формы – в отличие от строго строфических «Медальонов» (сонетов). При этом в губановских текстах сюжет менее выдержан, в отличие от «Дум», с их обязательной событийной связанностью и большим объемом.
С «Медальонами» губановские тексты схожи принципом написания: апелляцией к биографиям и, особенно, к произведениям, обыгрыванием названий, прямым и скрытым цитированием, указанием на основные идеи. И. Северянин создавал исключительно образы людей искусства: поэтов, писателей, композиторов. При их оценке сказались личные отношения со многими из них (не всегда гладкие). В случае Л. Губанова мемуарно-автобиографическое начало исключено по причине принадлежности автора и героев к разным эпохам.
Другая особенность «поэтических портретов» – тяготение к циклизации. Обычно Л. Губанов многократно (и в разное время) обращался к любимым персонажам. В результате можно выделить циклы: «пушкинский», «цветаевский», «есенинский» и т. д.
Важно, что поэт не идеализирует своих персонажей. Напротив, в исторических справках отмечены легенда о «трех злостных убийствах» Ф. Вийона и «услужение правительству» В. Маяковского. Вместе с тем Л. Губанов дает свое понимание великих людей. Его художественная интерпретация их жизни и творчества через призму собственного «я» приводит к своеобразному сращению автора и героя.
Раскрытие одной проблемы на примере разных героев порождает определенное обобщение, отражающее творческую программу Л. Губанова. Однако при схожем содержании «поэтических портретов» автор старался использовать различные композиционные формы.
Лирические поэмы Л. Губанова исследуются в четвертом параграфе. К данному жанру относятся четырнадцать произведений из книги «Колокола». Основной массив этих текстов создан поэтом до восемнадцати лет. На уровне формы и содержания они тяготеют к жанровым моделям первой половины ХХ века.
Как правило, поэмы Л. Губанова небольшие по объему. «Мой сад», например, состоит всего из сорока четырех стихов, при этом у поэта есть стихотворения с количеством строк, большим в два раза. Сюжет в лирических поэмах Л. Губанова развит слабо. В нем преобладают не события, но впечатления, эмоции. Действие подменяется автором на выражение состояния души. Образы, созданные в поэмах, чаще всего иносказательны или даже символичны.
Основной формой речи в лирических поэмах Л. Губанова является монолог. В ряде произведений он доминирует, в других поэмах – остается вставной формой, но на фоне его объема остальная часть текста кажется обрамлением.
Еще одна идентифицирующая черта губановских поэм – эмоционально-экспрессивная речь: выразительная маргинальность лексики («бабы», «проститутки», «таль и опаль» – из «Полины»); эффектное использование «антипоэтических» образов («Холст как молоко закиснет…», – из «Новгородской фрески», с. 673), «модернистски» экспрессивные образы, поражающие своей смелостью, неожиданностью, сочетанием несочетаемого ранее:

Белым пламенем взвилась церковь белая,
словно планер с золотым крестом – пропеллером...
(«Собор», с. 661)

Благодаря этой образности тексты Л. Губанова узнаваемы, отличаемы от произведений других авторов. Речевые особенности и доминирование монолога сближают губановские тексты с лирическими поэмами В. Маяковского.
Особую выразительность создают междометия, подчеркнуто просторечные («Ах, затейная! Эх, чудная! Ох, важная» – «Собор», с. 660), и слова-образы, характерные для детского лексикона («– Смотрите, в прудике-то денежка!» – «Вдвоем», с. 670). Подобная «уменьшительность» подкупает, ребяческая доверчивость заставляет воспринимать многие «по-взрослому заурядные» ситуации трагически.
Лирические поэмы Л. Губанова отмечены свободной трактовкой исторических личностей и событий. Особенно заметно это в поэмах «Иван Грозный», «Петр Первый», и «Пугачев». Их главные герои схожи между собой и очень отдаленно напоминают знаменитых «прототипов». При этом они не мифологизированы, как есенинский Пугачев.
Великие деятели прошлого наделены чертами самого автора. Исповедальный тон и характерный для губановской поэзии возрастной конфликт отодвигают историческую достоверность на второй план. Автор, не заботясь о сюжетной линии, стремится к выражению своего «я». Ощущая символичность создаваемых образов, Губанов «дополняет» содержание поэм «с обязывающими личными названиями» различными историческими деталями. В пространство произведений вводятся соратники и современники центральных персонажей. Вольное обращение с историческим материалом, мотивы строительства храма и возвращения отверженного мастера свидетельствуют о влиянии поэм Д. Кедрина на некоторые губановские тексты («Собор», «Новгородская фреска»).
В заключении обобщаются результаты проведенного исследования, предлагаются перспективные направления дальнейшего изучения проблемы, формулируются основные выводы.
В приложение включены не публиковавшееся ранее стихотворение Л. Губанова «Обыкновенная вертикаль» и письмо поэта Дине Мухиной от 5–6 марта 1977 года (воспроизведено факсимиле).

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:
1. Журбин А. А. Андеграунд в творчестве Леонида Губанова / А. А. Журбин // Гуманитарные исследования. – 2004. – № 4 (12). – С. 53–58 (0,3 п.л.).
2. Журбин А. А. Коротко о Губанове в связи с Хлебниковскими чтениями / А. А. Журбин // Творчество В. Хлебникова и русская литература : материалы IX Международных Хлебниковских чтений. 8–9 сентября 2005 г. – Астрахань : Издательский дом «Астраханский университет», 2005. – С. 158–159 (0,1 п.л.).
3. Журбин А. А. Автор и его герой в стихотворении Л. Губанова «Ван Гог» / А. А. Журбин // Анализ лирического стихотворения : сборник статей. – Астрахань : Издательский дом «Астраханский университет», 2005. – С. 93–99 (0,3 п.л.).
4. Журбин А. А. Творчество Леонида Губанова в религиозном контексте / А. А. Журбин // Художественная литература и религиозные формы сознания : Материалы Международной научной Интернет-конференции, г. Астрахань, 20–30 апреля 2006 г. – Астрахань : Издательский дом «Астраханский университет», 2006. – С. 175–183 (0,4 п.л.).
5. Журбин А. А. Мотив «Exegi monumentum» в творчестве Леонида Губанова / А. А. Журбин // Русская литература в России ХХ века: материалы Международной конференции. – М. : Водолей Рublishers, 2006. – Вып. 3, ч. 2. – С. 179–182 (0,2 п.л.).
6. Журбин А. А. Пушкинские традиции в творчестве Леонида Губанова /А. А. Журбин // Вестник Астраханского государственного технического университета. – 2006. – № 5 (34). – С. 137–143 (0,5 п.л.).
7. Журбин А. А. Рембо-Губанов: сравнительная характеристика художественного метода /А. А. Журбин / Южно-Российский вестник геологии, географии и глобальной энергии. – 2006. – № 6 (19). – С. 174–179 (0,4 п.л.).


Научное издание



Журбин Андрей Алексеевич



ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ ТВОРЧЕСТВА
ЛЕОНИДА ГУБАНОВА

Автореферат



Подписано в печать 17.11.2006.
Уч.-изд. л. 1,2. Усл. печ. л. 1,1.
Заказ № 1042. Тираж 110 экз.

Издательский дом «Астраханский университет»
414056, г. Астрахань, ул. Татищева, 20
Тел. (8512) 54-01-89, 54-01-87, факс (8512) 25-17-18
E-mail: asupress@yandex.ru