Врать для правды

Ветераны… патриотизм… я совсем не хочу писать публицистику. Однако, меня всегда задевал вопрос: Почему, как вспомнят о ветеранах, к примеру, войны… Великой Отечественной войны, задевшей каждую семью горем и сознанием Победы, так сразу же в уголках глаз собеседников или аудитории, что окунают в патриотизм, появляется оттеночек некоей фальши, надуманности, которой навстречу сразу же возникает недоверие и неприятие?
      Нет, все коснувшиеся темы, заведомо как бы понимают цену доживших до наших благополучных дней ветеранов той далёкой, скрывшейся за семью десятками лет войны. Но старики-ветераны конкретные знакомые люди, и тяготы и ужасы той военной поры, о которых нам настойчиво напоминают, чтобы мы, сравнивая, не только их оценивали в естестве, но и, скорее всего, балдели бы от того, как мы ныне благополучно нищенствуем на фоне европейского благополучия и достатка. Вот пример из живой непридуманной жизни.
       Со второго этажа большого сельского Дома культуры по лестнице спускается Анна Ивановна, удостоенная звания и почестей ветерана Великой Отечественной войны. Живая бойкая ещё старушка с негромком голосом, она только что выступала перед пионерами местной школы и довольная переступает по ступенькам, держась рукой за перило лестницы. Её нагоняет сзади этакое маленькое цунами отсидевших на мероприятии по воспитанию патриотизма на встрече с ветераном войны и вырвавшихся на волю мальчишек. Пионеры мгновенно забыли про войну и уже на волне своего неугомонного темперамента чуть не сбили с ног прижавшуюся к перилам старушку. Не со зла, не из противоречия, а просто рванули по домам, где стоящего пацана всегда ждёт что-то интересное… не понятно, что, но интересное. Но не сбили, а мгновенно вспомнили кто это тут выступал только что перед ними. Вспомнили, и уже необузданная волна наткнулась сразу на спины бежавших впереди.
        И забавно не то, что уважили и не укатали в пыль ветхую ветеранку, которая совсем не первой выступала перед их детскими глазами, выная из праха памяти далёкую непонятную им войну. Один из пареньков, должно быть, более смышлёный, чем его друганы, вдруг совсем неожиданно, высунувшись из-за заслонивших старушку, спросил в образовавшейся паузе, когда ветеранка, обличённая ещё некоторым уважением, не успела заругаться совсем не тихо и заслуженно, а детишки вспомнить, что они, прежде всего, шалуны и шкодники и поступить по неписанным правилам, дать стрекача, полететь волной цунами дальше. Он спросил: «Бабушка, а вы сама немцев убивали?»
         Как это водится на встречах с ветеранами, старушка и сегодня перед этими неслухами говорила высокие правильные вразумляющие слова. У неё даже, когда она вспомнила какую-то свою живую обиду той военной поры, накатила слеза, старческая праведная слеза в уголке глаза, и она, понимая , что слеза сейчас к месту, не рассказала про обиду, а что-то принялась выстраивать горестное и великое, ей, конечно же, и незнакомое, но про которое она читала потом в мирное время в газетах. И там было сказано всё выверено правильно, и она старалась по-своему пересказать не относящееся к ней, но великое… уж как получалось.
         А паренёк… ему при его невеликих годах возраста давно надоело слушать одно и то же, может, и правильное, но такое далёкое от его забот. И тут он как бы очнулся и спросил не о надоевшем великом, а о доступном пониманию простом и важном.
          Бабку недаром пригласили на эту встречу. Иные многие ветераны, дожившие до этих дней отказывались от приглашений…: Ну что я могу рассказать? Я, как все… У меня ничего особенного не было. Всем было трудно. Анна же Ивановна любила почёт. Ну вот такая по натуре была. Тем более знала, что, откликаясь вот так на просьбы сельсовета или школы, она будет на виду, и если что, то уж её вспомнят, не забудут. Притом, она была самостоятельная находчивая старушка. Несколько замялась с ответом. Уж больно он был неожиданным, по сути  чужим проведённому мероприятию. А мальчишка со сбившимся набок галстуком уж припогасал от своего неуместного вопроса, замямлил, словно бы помогая соврать: Вы немцев живых видели?
          Ответ предполагался легче градусом, и старушка, по разумению мальчишек и оружия в руках никогда не державшая, куда уж тут убивать врагов, нашлась с ответом и зачастила: А как же… А как же… И уже более уверенно и героически: Убивала немцев! А как же… конечно, убивала, видела.
        Мальчишки, и так-то затормозившие неизвестно отчего, и ещё дух не переведшие от толкающего их в спину пацаньего скипидара, благодарно вздрогнули от ответа и, огибая, героиню неизвестных подвигов, кинулись дальше к немудрёной и вполне понятной им правде своей жизни.  Кто из них поверил привычному полагающемуся вранью? Да разве недоумки. Но в беспощадной детской среде тоже свои правила, и по ним выходило: таких, как эта бабка миловать… потому как она, хоть и врёт, но врёт для правды.
      
       Врёт для правды… Да. А ведь Анна Ивановна родилась на далёком отсюда Алтае, в деревенской многодетной семье не первым и не последним ребёнком. Росла жилистой и некрасивой, не особо нужной ни братьям с сёстрами, ни отцу с матерью. Этаким  лишним ртом, а вроде и не лишним, сгодилась бы, когда выросла. Но выпала на её молодость война. И кто там из полководцев да вождей придумал в горючем военном году для восполнения немыслимых мужских потер убитыми, раненными и пленными призывать юных комсомолок в строй действующей армии, только и она, бойкая тогда на язык и глаза, попала в число, так сказать, добровольных и сознательных вставших на защиту Родины. Призывали девчат, как считалось, только добровольно, но по разнарядкам, спущенным сверху в комсомольские органы. А уж там на месте судили да рядили, кто должен быть удостоен чести стать добровольной защитницей Родины. Освобождались от чести молодые матери, имеющие детей, бездетные девчата, но имеющие на руках иждивенцев, ну и, конечно же, дочки блатных родителей. Анна блатной не была, и других достоинств у неё не нашлось – оказалась, как и в собственной семье, не особо нужной в тылу. Её и направили, как и многих других девчат, для обучения на зенитчицу и параллельно сразу готовили из них же поварих для воинского состава.
        Вроде бы  война откладывалась на период обучения, и это было совсем неплохо. В общей помывочной при раздаче обмундирования отстояла себе кирзачи по ножке. Ушила юбку с гимнастёркой да шинельку подогнала. Оделась не в пример мирному времени добротно и без заплаток. В колхозе бы не узнали. На занятиях по освоению зенитных установок долго пугали снаряды к орудию: длинные, почти в её рост, тяжеленные… совсем не по её рукам. Боялась долго, что рванут учебные болванки, если их кто-нибудь из них неловко выронит.
        На кухне даже при наличии нехитрого перечня продуктов она сразу же оказалась одной из лучших учениц. Собственно и учиться-то было нечему. В родном дому да на колхозных трудоднях давно привыкли картошку в разные мундиры одевать и хлебушек вместо конфет сладким кушать. Тут же она чутко уловила, как по-разному нужно стоящие рядом на плите  кастрюли для комсостава и рядовых бойцов заправлять. Для рядовых, собственно, и учиться не надо было. Кто ж из даже непутёвых жонок картошку в мундире или кашу на воде с солью сварить не сможет? А для нерядовых… тут уж у кого интерес к готовке, те и поварихи.
         Словом, были, конечно, товарки-доброволки, которые с остервенением тяжеленные снаряды в казенник пихали и затвором клацали, выкрикивая на время, что готовы к выстрелу. Она это терпела и почему-то считала баловством, и как-то не верила, что это ей придётся за трос спускового механизма дёргать. Неистребима была в ней молодая жажда жить. Не верила, что под бомбёжку попадёт, а что такое под этой бомбёжкой да ещё и стрелять куда-то вообще не представляла. Умом понимала, что влетела в историю и выходов не видела, но пока гром не грянул, дышала.
         И попали девушки по окончанию подготовки на аэродром. По периметру взлётной полосы, оборудованной по грунту, располагались зенитки в профильно отрытых (а почти что и ничем не загороженных) окопах. Не понравились сразу её глазу эти заготовленные могилы. Но ни Родины не выбирают, ни судьбы. Что она могла? Просилась на кухню, старалась вкусно готовить, чтобы заметили… и дежурила с подружками на батарее. Когда в первый раз попала под налёт немецких бомбардировщиков, среди ада и грохота разрывов расплакалась так, что комендант закрепил её на кухне напостоянно.
         Косые взгляды, резкие слова подруг не замечала. Бесхитростным колхозным умом среди безвыходной обстановки, на кухне её всё-таки подменяли, и она вынуждена была ходить в наряды к зенитке, быстро отыскала выход. Единственный выход! Захороводилась с солдатиком из аэродромной обслуги. Сразу дала ему и своевременно забеременела.
         Кому-то жизнь, что ковровая дорожка, она свой срок дотерпела, выстрадала. И по железному правилу военного времени ей был, наконец, выписан проездной аттестат и в её военном билете сделали отметку «в запас… бессрочно». Она и выехала сразу по оформлению документов не к себе на Алтай, а в коми деревеньку отца её будущего ребёнка. Вот так. И действующая для неё армия была не адом госпиталей, спасавших увеченных, не пребыванием на передовой, где, действительно, можно было рассмотреть далёкие силуеты немцев…- была, как была, в основном кухней при аэродроме, с которого советские ассы взлетали бить врага.
         И не откажешь Анне Ивановне в смелости и способности принимать правильные решения: В коми деревеньке она отыскала незнакомый адрес и поселилась у незнакомой матери её невенчанного мужа, которая, к слову сказать, плохо говорила по-русски. Мужества  было не занимать фронтовичке, возвратившейся из ада, чтобы дать жизнь ребёнку.
         Здесь в тылу Анна Ивановна аккуратно встала на воинский учёт, родила девочку… и дождалась неубитым своего паренька, с которым, предъявив ему дочку, зарегистрировала брачные отношения. Не получив особенной грамоты в школе, работала на ответственных должностях, к примеру, продавцом в магазине сельпо, или же кассиром в местном леспромхозе. И прошло много времени, когда она, участница войны, удостоилась почётного звания ветерана Великой Отечественной. И не сразу она согласилась ходить по приглашениям на встречи с пионерами и школьниками. Не знала, если честно, о чём на них говорить ребятам. Честно не расскажешь… А … Но потом и здесь смекнула, углядела, как и что говорят похожие другие ветераны. Никто же не рассказывал о страшных и грязных буднях фронтового бедолаги. Ветераны как-то быстро нахватались, наловчились вместо рассказов о себе на фронте, на войне говорить о подвигах, прописанных в книгах, юбилейных газетах и даже в кинофильмах, И поскольку пересказывать напрямую те же фильмы было бы неубедительно и как-то не своё, стали перед детьми произносить бесконечно правильные, но далёкие от правды слова. Стали в своих повествованиях и воспоминаниях о войне двигать не меньше, чем фронтами и ненавидеть врага вообще, как бы заочно.
         Анну Ивановну совсем не смущало, что она говорит неправду детям. Неправду, ею непрожитую, невозможную в её рядовой жизни. Но, и понимая это, те, кто её приглашал, были довольны и уважительны к безотказной ветеранке. И она сама признавала за собой, что делает нужное дело… воспитывает в детях, будущих поколениях, патриотизм на живом своём примере.
        Подумать, какой пустяк… разве такое можно осуждать? Но с матерью мужа Анна Ивановна просто не сошлась. Не соединились души почему-то. Рано состарившаяся коми женщина, всю свою жизнь прожившая в деревне, родившая и воспитавшая, и отправившая сына на войну, не сошлась с невесткой. И совсем не различие языков коми и русского было тому причиной. Старушке-матери следовало бы гордиться невесткой, работящая та была, пробивная, мужа настраивала правильно, и сама на сторону не глядела. Однако, с появлением новой хозяйки в доме притихла старая и сделалась незаметной. Когда же молодые выстроили рядом со старым свой новый дом, в него пойти отказалась, осталась в своём стареньком.
        И с мужем, ладным да толковым, со временем занявшим в леспромхозе инженерную должность, правда, без диплома, Анна Ивановна по всем статьям вела себя как подобает, правильно. Ничего со стороны никто в деревне плохого об их жизни сказать бы не смог. И только соседи иногда удивлялись внезапным выходкам мужа, когда он, спокойный вобщем человек, вдруг в секунду сатанел и воздев кулаки над головой жены, казалось, готов был её уничтожить, растоптать в дым. Но она приэтом не кричала, не злословила, как всякая деревенская баба, а на удивление спокойно молчала под ураганом вознёсшимся над её головой.
Муж окончил свои дни, угорев в бане. Правда, по деревне, как это водится, поползли слухи, что ведь не угорел, а повесился. Как такое возможно? Она же, мужа достойно похоронив, обставилась своими детьми: у неё были прижитая на фронте девочка, затем мальчик и ещё одна доченька. Дети подросли, и тогда она совершила одну единственную поездку на родину, на Алтай. Единственную. Ничего после не рассказывала даже любопытствующим, а только познакомилась в поезде и привезла себе сожителя.
          Словом, жизнь её удалась. Никто бы не смог рассмотреть в её поступках неприглядного, жила как могла, как умела. А ложь её о войне была и не ложь совсем, а нужные необходимые к случаю рассказы ветеранки и участницы войны для поддержания в народе патриотизма, то есть любви к Родине, которую всегда нужно созидать и защищать.

           Другой участник войны Алексан ходил по деревне уже в старости, уже на заслуженной пенсии вечно поддатый. И не то, чтобы он лицо своё терял… валялся там по канавам, затрапез на себе носил… нет, просто бывало, когда он дохнёт в лицо встречному вчерашним, а, может, и позавчерашним перегаром, так этот встречный сразу отворачивался, наверное, чтобы поискать струю свежего воздуха. И как с ним, тоже ветераном войны, было говорить даже и не про войну или про неё, родимую, если язык у него слова почти не выговаривал, а Алксан всё равно стремился что-то рассказать, хватался за рукав этого встречного… и ничего не выходило.
          Но, к слову сказать, если у правильной Анны Ивановны была, наблюдалась в её воинском учёте одна, но весьма ощутимая прореха: у неё за участие в Великой войне и защиту Родины не было ни одной фронтовой награды. Не было даже той, которую выдали всем,  медали «За Победу над Германией». То вот у Алексана на груди каждое 9-е мая отдельно от юбилейных висюлек тускло светил содатский орден «Славы». Когда кому-то приходило в голову поинтересоваться, а не ошиблись ли командиры, выдав ему такую редкую фронтовую награду, он отшучивался, или отмалчивался, или посылал недалеко. Ну и понятно, что само по себе Алексана на встречи с пионерами не приглашали, даже не имели ввиду его пригласить для воспитания в детях, нашем будущем поколении, патриотизма.
          И тем не менее свою дорогую фронтовую награду он получил так. Он это рассказал в одно из своих редких просветлений, уступив настойчивости любопытного земляка, которого, скорее всего, уважил. Далее рассказ в оригинале:
          « Да что тебе говорить, как я попал на фронт. Как все попадали. Ты знаешь же шесть сот наших из деревни в разное время ушло. Я в первые призывы, слава богу, не попал. И было ещё у меня … росту мне не хватало. Друзья мои уходили, от них письма суседи читали, кто куда попал и где воевали. Даже «похоронки» приходили… Ой! Володя… не надо такого никому. А меня не брали. Я и не рвался сначала, а потом потихоньку стыдно стало. Как это все нормальные мужики давно на фронте, а я в тылу… среди баб. И понимал, что там могут и убить, что дома, хоть и голодно, но всё же…
          А военком в районе у нас был не подступись. Что ему скажешь? Что к нему соваться? Он и так всех стариков на фронт угнал. Да и надо же понимать, куда проситься-то? На фронт… где убивают? И всё-таки стыдно. Днем среди людей, баб… Ночью сам думаешь… И получается, что надо что-то делать и на фронт идти. Как все, нормальные.
           Ну на медосмотре я … ты же знаешь, если я захочу, я всё могу… привстал я на носочках и два сантиметра до метр пейсят шесть добрал. Всё! Другое у меня было, как у всех, нормальное.
           Учили быстро. Да и что меня учить, второго номера при пулемёте Дегтярёва. На пересылках встретил Пантилеева-земелю. Их отвели, а мы навстречу ехали… ещё и до фронта далеко и не слыхать ничего. Эх! Володя… не надо вам ничего такого. Я и повоевать-то совсем не успел. Когда меня призвали да отправили, наши уже по Германии шли. Ох и поддавали немцы нашим. Насмерть защищались. А наступать? Март месяц. Как сейчас помню… впереди нашей роты (а это три взвода… понимаешь, салага? Ну да… ты же тоже служил) какое-то немецкое село. И на хрен оно немцам было нужно, но, понимаешь, перед ним с нашей стороны длинное чистое белоснежное поле. Простреливается их пулемётами насквозь. Правда, ближе к селу поперёк нашего хода река, вот такая же, как наша Летка. Она ещё замёрзшая была: по льду пройти было можно. И с нашей стороны берега и нет почти, а напротив крутой, выступает. Ну и кустики.
          У меня первым номером был длинный Вася, он всегда правофланговым стоял в строю. А меня, коротышку, словно для смеху к нему рядом всё время ставили. Моё дело было поднеси, подай. Нет, с Дегтярёвым он бегал сам, из рук не выпускал. Но меня-то, как вспомню, так и на матюги тянет, ты уж извини… Но вашу мать, сколько дисков с патронами набьём с ним, столько он их мне за пазуху и засовывает. Ну не засовывает, я сам  беру. Но, знаешь ли, мой молодой друг (эх! Жалко ты со мной выпить отказываешься), диски-то тяжеленные. А ещё и автомат в руках. Кричишь на бегу: Уря… уря!.. а бежать-то и плохо получается. И ещё этот длинноногий, как махнет вперёд, так мне потом где его искать? Вот и мучился. Но недолго.
         Перед селом до нас на поле уже наших навалили. Наша очередь пришла. И главное, хоть бы по темноте, а то «Вперёд! Вперёд…» а всё как на ладони и светло. Нам масхалаты выданы были. Да в них полежал на мокром снегу, и как будто без масхалата. И в тот раз побежали мы, не торопясь. Немцы сразу стрелять, но всё же расстояние… да и мы силы берегли для рывка на том берегу.
          Ох, Володя… знаешь, как это бежать мокрому тяжёлому, да ведь и свистит везде, посвистывает. На хер, сам на себя злой – сам себя со свету списал. Но … конечно, надеешься.
          По льду мы перемахнули и не заметили, по полю ноги вязли. До нас размесили снег. А была оттепель, и не застыло ничего. Да ещё по этой немецкой весне или у них так положено под тем берегом слабый лёд. Мои-то пермахнули, выдержало их, а я, как бежал, так и провалился по пояс у самого берега. Эти чёртовы магазины запасные к пулемёту… они меня и потопили, но они же меня и спасли.
         Прямо под берегом пули не летали, а меня сразу выдернули из воды, но она-то ледяная. Как я дальше мокрый да с запасными магазинами? Мне и скомандовал мой первый номер: «Воду из валенок вылей и штаны отожми!» Мужики у нас были с понятием, любого так же бы оставили сушиться. И пока я эту воду из валенок выливал, бой-то не ждёт, или у кого-то из командиров одно место чешется… наши дальше побежали, а я замешкался.
         Дальше Алексан расплакался… А, заговорил снова, я ничего потом и не видел. Только высунулся по-над берегом, так меня и ожгло в левое плечо. Впереди же вроде уже никого и не было – никто не бежал к селу. Ну и я не побежал, не смог. Вот за это мне, Володя, и дали мою «Славу». Столько людей там положили, что и награждать-то потом, наверное, было некого. Я же неубитый. С поля меня в медсанбат вынесли…
           Село, конечно, взяли, но я этого не видел. И плечо мне так неудачно разворотили, что я и не воевал больше, списали меня. Какой из меня герой? Но «Славу» мою не отдам. Меня за неё другой раз жена не ругает. Порсь, ты говорит, пьяный порсь… а потом махнёт рукой и заплачет, хоть я её и не обижаю, пальцем не трогаю.
           В завершении своего рассказа Алексан сначала потребовал выпивки как компенсацию за разбуженное прошлое. Потом, когда получив отказ от непьющего человека, было, обиделся, но тут же и простил: достал из-за пазухи свою початую бутылку. 
          Сколько их, таких негероев, и ненаграждённых даже помалкивают о своих подвигах. А ведь это подвиг, когда честно пошёл на фронт безо всякой буффонады, когда на своей войне не пятился и исполнил своё, отведённое ему судьбой. И не гордится, не заносится… понимает вроде бы и нечем. А всё-таки что-то грызёт так и оставшееся недопонятым, но важным, как эта прошедшая большая война, как война и человек на ней без прикрас… простой и правый. И не решить ему, Алексану, эту мудрёную задачку одному за всех – каждому, если доведётся, придётся решать и искать ответы самому.


Порсь – по-коми поросёнок.