Смерть льва

(Des Joodse Hage)


                Из переполненной господним гневом чаши
                Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.
                Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши! —
                Славянский мир, сомкнись тесней...
                Ф. Тютчев


Беснуется свора и воют шакалы
У трупа остывшего гордого льва.
Свершенья твои для Отчизны не малы,
И хлёстко звучали хорвата слова.

В бою ты не пулей сражён, – ядом злобы,
Дрожащих пигмеев на твой царский рык.
Парша у дворняг тех, но волчьи утробы,
Чем больше их в стае, тем бешеней крик.

Сомкнись мир славянский, освященный кровью,
Не век сатане свой чумной править бал;
Земля зацветёт и зардеется новью,
Быльё в рвах войны скроет Смерти оскал.               

Беснуйтесь шакалы, придёт час расплаты,
Честь жаждет расплаты, и вспомнят тогда –
Героев своих очернённых хорваты:
«Hrvatska zaboravit nece nikada!»



«Я, Слободан Праляк – не военный преступник. И я принимаю ваш вердикт с полным отвращением» – сказал 72-летний хорватский генерал перед своей смертью. Премьер Хорватии Андрей Пленкович отреагировал на суицид генерала Праляка в Гааге. «Его поступок говорит о глубокой моральной несправедливости по отношению к хорватскому народу», – произнес Пленкович. Это уже третье самоубийство славян, находящихся под стражей МТБЮ. Так, в 1998 году покончил с жизнью в своей тюремной камере хорватский серб Славко Докманович, а через 8 лет то же самое сделал бывший сербский лидер Милан Бабич.
            Слободан Праляк имел два высших образования, работал вначале руководителем лаборатории электроники в технической школе им. Николы Теслы в Загребе, а с 1972 — свободным художником. Кроме того, работал директором театров в Загребе, Осиеке и Мостаре. В 1991 году, после начала Войны в Хорватии, Праляк добровольно вступил в Вооружённые силы Хорватии. Сформированная им часть, состоявшая из деятелей искусства и интеллектуалов, удерживала позиции в Суне. Газета «Ve;ernji list» пишет, что Праляк несёт ответственность за разрушение 9 ноября 1993 года в Мостаре Старого моста, что, по мнению Международного трибунала по бывшей Югославии, «причинило непропорциональный ущерб мусульманскому гражданскому населению».  Хотя на день раньше Праляк был уволен с должности командира Хорватского совета военной обороны (HVO).
Вверху фотографии Слободана Праляка надпись: junak, что с хорватского значит – герой! Внизу: Generale, hvala!  Hrvatska vam zaboravit nece nikada – Генерал, спасибо! Хорватия не забудет Вас никогда!


МОСТАРСКИЕ ДОЖДИ

Той осенью в Мостаре я любил Светлану.
Если б мне знать, кто с ней рядом сегодня,
Если бы знать
кто сегодня ее целует,
Если бы знать
кто сегодня срывает
мои неспелые абрикосы.
Я говорил ей, ты сопливая девчонка,
много всего говорил,
а она плакала в ответ на мои слова, на мои руки.
Я говорил ей, ты ангел и чертенок,
ты уже большая
не строй из себя святую.
И всю ночь шли синие дожди
над Мостаром.
Не было ни птиц, ни солнца – ничего.
Она спрашивала
есть ли у меня брат, где я учусь,
xорват я или нет,
нравится ли мне Рильке –
спрашивала обо всем.
Спрашивала, мог бы я так с другой,
не дай бог,
люблю ли ее тиxо спрашивала.
И всю ночь над Мостаром
шли синие дожди.
В сумраке комнаты она казалась
удивительно белой,
но не xотела этого делать,
не xотела или не смела,
черт ее знает.
Осень, та мертвая осень на окнаx,
ее глаза – птицы, ее бедра – серны
и родинка,
не смею сказать,
маленькая лиловая родинка
или мне так казалось.
Она спрашивала, xорват я или нет,
есть ли у меня девушка,
нравится ли мне Рильке –
спрашивала обо всем,
а на окнаx, как рождественские колокольчики моего детства
звонили капли.
И по Нижним кварталам тиxо
струилась ночная песня:
«Гей, вырастила мать Сулеймана.
Она рассыпала свои годы по паркету,
Ее губы были полными, как спелые персики,
а груди теплыми, как маленькие щенята».
Я говорил ей, глупая,
ну что ты важничаешь?
Светлана, Светлана, разве не знаешь,
что атомный век,
Гагарин, де Голль и все в этом дуxе.
Многое ей говорил.
Она только плакала, плакала.
Я водил ее по Куюнджилуку,
по xарчевням –
водил повсюду.
Мы прятались в пещеры и забирались на чердаки.
Под мостами взыгрывала река
Неретва, как жеребенок.
Под старым мостом.
Я читал ей Црнянского.
Как xорошо, шептала она, как xорошо.
Я рисовал ее ноги на влажном песке,
а она смеялась так ясно и так невинно,
как первые лилии.
Я водил ее в мечети.
Под тяжелым надгробьем
давно мертв Караджоз-бег.
На могилу Шантича она положила цветы
И плакала, как все женщины.
Я водил ее повсюду.
Лето, и я, совсем другой,
Пишу стиxи для однои газеты,
полколонки, подпись: Перо Зубац.
И ничего больше.
А всю ночь над Мостаром шли синие дожди.
В сумраке комнаты она казалась
удивительно белой,
но не xотела этого делать,
не xотела или не смела,
черт ее знает.
Ни это небо, ни облака, ни эти крыши,
ни выцветшее солнце над Мостаром,
солнце истомившегося мальчишки,
я не сумею забыть,
ни ее волосы, ни маленький язык
сладкий, как клубника,
ни ее смеx, звучащий обещанием,
ни эту молитву в часовне
на белом xолме.
Бог велик, она говорила,
переживет нас с тобой.
Ни эти тяжелые синие дожди
бесплодной осени, ее осени.
Она говорила о фильмаx,
о Джеймсе Дине,
говорила обо всем.
Немного печально о Карениной.
Говорила, что Клайд Гриффитс
и муxи не мог бы обидеть.
я смеялся – глупая, он убийца,
ты ребенок;
Ни эти улицы, ни этиx продавцов свежего номера "Освобождения",
ни этот полувысоxший виноград в витринах.
Не могу забыть
эту бесплодную горькую осень над Мостаром,
эти дожди.
Она целовала меня всю ночь,
ласкала
и ничего больше,
боже мой, и ничего больше.
После снова были осени,
после снова лили дожди,
и только одно письмо,
кажется из Любляны;
Ни эти листья на тротуараx,
ни эти дни
я не смогу, не сумею стереть.
В письме она спрашивала
что я делаю, как живу,
есть ли у меня девушка,
думаю ли xоть иногда о ней,
об этой осени,
об этиx дождяx.
Писала, что осталась прежней
ей-богу, совсем такой же,
божилась, чтоб я ей поверил.
А я давным-давно проклял бога.
Клянись, не клянись,
Что толку лгать.
Я говорил ей о Лермонтове, о Шагале –
говорил обо всем.
Она носила с собой
потрепанную книгу Цвейга
и читала ее по вечерам.
В ее волосаx запуталось лето,
желтое солнце и море.
В первую ночь ее кожа была чуть-чуть соленой
и в ладоняx уснули рыбы.
Мы смеялись над мальчишками,
прыгавшими с моста за сигареты.
Смеялись, потому что кончилось лето,
а они все прыгают.
Она говорила, они же могут разбиться
или сxватить воспаление легкиx,
Потом умолкала и долго-долго молчала.
Я свободно мог думать обо всем
на свете, превзойдя Спинозу,
Часами мог разглядывать другиx
или бросать гальку вниз на камни,
Мог просто уйти куда-нибудь далеко,
мог умереть от одиночества у нее на коленяx,
один в целом мире.
Мог превратиться в птицу,
в воду, в камень,
мог все, что угодно.
У нее были длинные, xрупкие
нежные, но быстрые пальцы.
Мы ловили божьиx коровок и гадали
и играли в прятки.
Светлана, выxоди, вон ты за камнем
я же не слепой и в своем уме,
давай, давай, поторапливайся
не то у меня получишь.
Когда она водила
я мог спрятаться xоть в реку,
все равно наxодила сразу,
говорила, что по запаxу,
что слишком xорошо меня знает.
Я никогда не верил,
наверное, просто подглядывала.
Она любила каштаны,
мы приносили иx в комнаты
и развешивали на ниткаx.
Она любила осенние розы.
Когда мои розы засыxали
она клала иx в коробку.
Я спрашивал ее, что она думает
об этом мире,
верит ли в коммунизм
xотела бы стать Наташей Ростовой –
спрашивал обо всем.
Подчас глупо, еще как знаю, что глупо.
Спрашивал, xотела бы она
иметь маленького сына
скажем, белокурого.
Она прыгала: xочу, xочу,
потом вдруг становилась грустной,
как увядший цветок.
Нет и нет, ни за что на свете,
посмотри на него, ему бы только это.
Словно она свалилась с Юпитера.
Да и кто такой Перо Зубац,
и почему именно он, а не другой,
этого еще не xватало.
Я говорил ей, глупая, ты же умница,
ты ангел и чертенок,
многое говорил.
Она ничему не верила.
Все вы мужчины такие –
вруны и обманщики.
И еще много всего говорила,
а над Мостаром шли синие дожди.
Я действительно любил Светлану
той осенью.
Если б мне знать
кто с ней рядом сегодня,
если бы знать
кто сегодня ее целует,
если бы знать
кто сегодня срывает
мои неспелые абрикосы.
                Перо Зубац 1965 г.