Ночью. Сполохи

Еще недавно я сидел в одном кабинете с тремя коллегами. Вообще-то их было четверо. Но четвертый ушел в отпуск. Давно так не везло, чтобы все коллеги владели супостатской мовой. И можно было с ними обсудить глагольную модальность и прошедше-будущее продолженное время, а также забавные особенности этого аннуначьего языка. Гитара бренчит. Струны звенят о металлические лады. Старенький ПАЗик пахнет бензином. Сыплет грустный дождик из промокшего ватного одеяла небес. За плечами - крылья. Пусть и прореженные мессершмитными очередями. Но еще махаючиеся. Хоть и поникшие немного. Главное, цело хвостовое оперение. Рули высоты. Радио. С помехами. Старенькая папина любительская кинокамера. Проектор. И еще живые бабушки. И мама молоденькая. И мы с братом. Мелкие. Космос в наушниках. Хорошо намотанные портянки  не скомкались в сапогах. Бегу. Второе дыхание. Глаза девушки за столиком напротив. А за моим столиком девушка из Гурьева. На следующее утро мы с ней оказались в одной байдарке. А смотрел я все время на русоволосую рижанку-парижанку. Глазастую. И дико неприрученную. Вечер в кинотеатре. Томик Аксакова, купленный в сельском магазине. И головой на ее коленях. Счастье. Дернуть кольцо. Резкий шлепок по пятой точке и свободный полет превращается в удивительное парение. Машинальный взгляд наверх, чтобы проверить, раскрылся ли основной. И тут же обезвредить запаску. Над кроватью в родительском доме полка с книжками. И больше не будет никогда этого дома. Пот ручьем. Пыль столбом. Пустая фляжка. Заводской корпус. Оркестровая яма. Софиты телевизионного павильона. Большие камеры и нервно взмахивающий руками дирижер. Шлеп кельмой шматок раствора на свежую кладку. Разровнять. Плюх красный кирпич сверху. Стук-постук сверху, подгоняя в строй по нитке. Запах горелой плоти. Закопченные стены. И на диване и кровати два обугленных тела. Мать-старуха и куривший в постели 40-летний сын-алкоголик. Белый халат и шапочка. даже камера облачена в медицинскую стерильную упаковку. Кровь в черно-белом видоискателе тоже черная. Не страшная. Но это только для прильнувшего к видоискателю, косящим глазом, оператора. Но не для бездельника, топчущегося за его спиной. И брызжет, брызжет, брызжет, рождая тошноту и ватность в ногах. Пустая бутылка из-под старого советского, по заморской лицензии, напитка. Пепси-Кола. А рядом такая же, но полная. С чуть поржавевшей крышечкой. Год разлива - предпредпоследний советский. Лето 1989-го. Ревущий, как смертельно раненный зверь. Старый, небритый и толстый человек. "Этот ваш Путин! Как он смел?! Ведь Сирия уже была НАШЕЙ!". Расплескивает французскую водку из пузатого бокала со льдом. Старенькие обои в доме без окон лоскутами полощутся на ветру. Вокруг просто лес. Тайга. И во дворе два ржавых "Москвича". И снова дорога. Снежная трасса. И полет по-над ледяной рекой. Цокают копыта. Я перевязываю босую пятку. Залив рану коньяком. Пожилая странная женщина, похожая на сумасшедшую, выгуливает на поводке павлина с облезлым хвостом. Китаец, даже не буддист, зашедший вместе с нами в православную церковь в Кенае, такой же, как местные эскимосы, выпучив глаза, усердно крестится на старинные иконы. Вместе с нами. Взмах топора. Полено пополам. Пар изо рта. Морозное утро. Запах свежей типографской краски. Шуршащий внутренний конверт из целлофана. Виниловая пластинка. Щелчок иглы, соприкоснувшейся с бороздкой. Лопата вонзается в мерзлый уголь. На плечи падает семидесяти килограммовый мешок с рисом. Разгружать вагоны лучше с мукой. Там мешки по 50 кг всего. Зато полтинник на всех. За вагон. Если впятером, то червонец на брата. И лучше ночью работать. Потом идешь по степи. Вдыхая запах дурманящий. Полыни. Бутылка портвейна. На двоих. Закуска - ириска. Как же вкусна тарелка манной каши из офицерской столовой. После солдатской шрапнели. Если бы в детском саду кто-то сказал, что манная каша окажется такой восхитительной, ни за что. И никому. Не верю! Тоже мне Станиславский выискался! Несколько лет. Пять минут. Папка с нотами. Канифоль. Новые струны. Дорожный указатель. Выгоревшая гимнастерка. Девушка с длинными волосами. В шубке до пят. С гитарой. И с рукописью ВГИКовского сценария. И с песнями недавно умершего от передоза старшекурсника. Сына известного режиссера. Вернее, с его стихами. И музыкой девушки с длинными волосами и ленточкой бисерной на лбу. Двойной кофе в "Сайгоне". Сосиски с гречкой в "Гастрите". В квартале подалее. Затяжка. Глоток обжигающей коричневой крепкой бурды. Выдох. Колечками. Морозная улица. В шубе на подоконник. Снаружи. И бабушка, проходящая мимо. "Милая, не сиди на камне, придатки застудишь!". И волосы вразлет. И плечиками повела. И носик сморщила в гримаске. "Ишь, придатки! Да я в своей шубе на снегу ночевать могу!". И ночи бессонные. И целомудренная близость. Без слов. Без поцелуев. Со стихами. С тенью брошенного мужа - памятником Командору или отцовским призраком Гамлета. Свернулась калачиком. В случайной бичарне. На Мойке. Тихонько сопит. А твой пост до утра. Как еще недавно. В карауле. С томиком Эдгара По 1889 года издания из букинистической лавки а Невском. При свете ночника. До самого утра. При первых солнечных лучах приходит осознание - влюбленность в дореформенную орфографию. Это уже на всю оставшуюся. Следующей книжкой стала азбука церковнославянского. Свеча. Первый оловянный крестик. Первое крестное знамение. Купель. Перезвон. Луч прожектора. Лестница. Затянутые тучами небеса. Ступени из валунов. Сложены гигантами. Сложены титанами. Микрофон. Магазин "Мелодия". Стылый ветер. Зимний вечер. Неон реклам. И снег. Поземка. Электричка. Пригородная станция. Скамейка. И замерзшая струйка слюны. На подбородке. В углу рта. Пожилого человека. Мертвого. На станции. Гудок электрички. Гастроном. Конец рабочей смены. Лето. Перед общагой купить ставриды на ужин. Свежих помидоров. Ржаного хлеба. У кассы незнакомец роняет авоську. Бьется бутылка с постным маслом. Вдребезги. рассыпаются макароны. Бьется в припадке. Пена на губах. Немногочисленных покупатели брезгливо обходят бочком. Кассирша недовольным тоном: "Люсь, а Люсь, да вызови ты Скорую уже". Кладу на колени голову бьющегося в агонии. И в последний момент взор умиравшего проясняется. И  я вижу осмысленный взгляд. И все. Моментом тело становится тяжелее и давит к полу. Закрываю пальцами раскрытые настежь очи. Картофельное поле. Моросящий дождик. Шахта. Карабин. Пустые гильзы. Ночь. Поединок. Взмах. Миг, длящийся вечность. В последний момент разворот штыка. И удар по голове плашмя. Не рубящий. Но даже смягченный шапкой, весьма ощутимый. Противник осел. Кулем. На снег. В глазах недоумение. И страх. Отбрасываю оружие. Отвращение. Плевок. Гарнизонный магазин. Продавщица. Детский хор. Телевизор. Роддом. Крохотное тельце в огромном свертке. Запах свежескошенной травы. Лось. Костер. Закопченная сковородка. Весело шкворчащие караси. Где ваши улыбки, серебристые, переливающиеся на солнце живой кольчугой, рыбки? Да вот же они! В масле, утираемом тыльной стороной ладони. С губ. Старый лагерный сруб. Звенящая, оглушительная тишина. И комариный писк. У виска. Внезапный.