Клавдия

Так уж сложилось по жизни, что бабушка Клава за своих неполных девяносто четыре года ни разику в больничке не лёживала. При всех хворях и недомоганиях обходилась домашними средствами. А к старости, если любящий её внук Паша, если когда ей и предлагал таблетку, к примеру от головной боли принять, то при этом целая «комедь», по её же словам происходила.

Пока Павел да правнучка готовили таблетку и стакан с водой для запивки, бабуля начинала волноваться. Садилась по средине своего диванчика, ещё прямее напружинивала безгорбую суховатую спину, нервно разглаживала на коленях несуществующие складки опрятного, в горошек, передничка, отводила назад свою маленькую головку, повязанную неизменным белым платочком и чуть закатывала блёклые голубенькие глазки, будто на приёме у стоматолога.

Внук, в семье у которого она и жила последние лет двадцать подавал ей таблетку и ставил на столик стакан с водой. Как некую драгоценность, чуть дрожащей, похожей на пучок ржаной соломы щепотью бабка Клава отправляла таблетку глубоко в рот, до самой гортани. Так её учили домашние. Не с первого раза, поперхнувшись, она справлялась с этой серьёзной и даже немного торжественной процедурой.

-Как же, чай я таблетку седни принимала, конечно, попрошла голова-то. Так, только чуть и покруживат, а боль – то, как рукой снЯло-
Так отвечала она обычно на вопросы о самочувствии чуть погодя. И в течении всего дня, как бы в оправдание, повторяла: - Вот до чего изнежилась, таблетку примать пришлось. -
Но в эту осень под частые, надоедные дожди крепко занедужила баба Клава.

- В больнице не была, и не бывать! – уже слабенько, но настойчиво твердила она заботливому внуку.
Но пришлось – таки Павлу поместить бабушку в районную больничку.
В палате их было четверо. Бабе Клаве досталась кровать справа, у входа. Она с младых ногтей, стараниями мамоньки своей молилась истово и много. Чаще, - про себя. 
Для разговора сБогом ей не обязательно надо было быть в церкви, стоять перед иконостасом. Ей казалось, что у неё со Всевышним уже давно установились вполне доверительные отношения.
 
В любой час и в любую минуту она обращалась к нему с благодарностью за дарованную жизнь на вольном свете. Она уже знала, что ждёт её близкая кончина без особых страданий и мучений. Не стала настойчиво прекословить по поводу больнички также из желания не гневить Бога. Ну хочется уже поседевшему внучку её, пусть себя потешит, похлопочет.
Сама – то баба Клава знала, что вот уже и рядом её лёгкая кончина, которая означает лишь переход в мир иной. И она готовила себя к этому. Откуда знала? А вот знала, и всё тут.

Осторожненько, на носилках доставили её на место. Успела заметить она, что на воле попрашивался первый снежок. Она никогда не говорила: «НА УЛИЦЕ».
- «Клав, а где Пашка - то  твой?  - спросит её кто-то, бывало. «Да где, чай на воле, у избы где-то бегает».

Соседки по палате достались бабе Клаве обходительные, разных возрастов, все моложе её намного. Лежала она тихо. Боли её сильно не мучили. Врачи тоже сильно не докучали своими процедурами. В разговоры не вступала, но прислушивалась к тому, о чём толкуют соседки.  Пашеньке и снохе своей Вале баба Клава наказала, чтобы не сидели около неё, а концу недели непременно забирали домой, потому, что в больнице ей делать нечего.

Уже к вечеру первого дня она знала всё и про однопалатниц. У кого гипертония, у кого с печенью непорядок, кто с сердцем мается. Особенно жалко стало бабе Клаве молодую длиннокосую женщину с кровати напротив. Ей часто меряли давление и делали уколы и ставили капельницы. Но не это главное. Лежа и днём с закрытыми глазами от какой – то непомерной усталости, расслышала Баба Клава от соседок и от неё самой её же историю.

Нина, так звали её соседку, попала в больницу через скорую помощь. Гипертонический криз у неё случился. Соседи скорую помощь и вызвали. В этом ничего необычного не было.

Сейчас все болезни сильно помолодели. На всю терапию одна баба Клава, вот такая, зажившаяся по её разумению на белом свете и занимала койку. А Нину часто навещала её сестра, уж очень на неё похожая. И тоже в больничном халате.
 
Оказывается, подменяла младшая сестра Нину у тяжело больного её сынишки, который находился здесь же, в больнице; то-ли в детском отделении, на первом этаже, то –ли в самой реанимации. И похоже, по разговорам, дело с парнишкой совсем плохо было. И в областной больнице мать с ним не раз лёживала, и к знахаркам возила.  И про диагноз его сёстры меж собой говорили, да вот его –то баба Клава и не запомнила. Название уж больно мудрёное. С головушкой что-то у шестилетка было совсем неладно.
 
Теперь, кроме как про этого мальчишечку болезного Бабе Клаве ни про что больше не думалось. Сильно расстроилась старуха, мальчонку не в силу жалко стало.
 
- «Вот я тут почти без болей место чужое пролёживаю, век опять же чужой жить начала, а он, ангел невинный так мучается», - всё укоряла она себя.
Ей стало хуже. Болей сильных так же не было, но стала она впадать в забытьё и день с ночью путать.  И было ей два видения из её же жизни, да такие отчётливые, будто вчера всё происходило.

ПЕРВОЕ ВИДЕНИЕ БАБЫ КЛАВЫ

Земля уже готовилась к зиме. В стылом и влажном воздухе, настоянном на резковатом тальниковом да осоковом аромате, исходящем от речушки Курач изредка и пока несмело закружились первые тяжёлые снежинки.

Комковатая и вязкая землица колхозного поля. Клавдия с пятью деревенскими товарками высокими резиновыми сапогами месили её, осеннюю и неласковую. Картошка уходила под зиму. Вымытые дождями белобокие кругляши клубней густо усеяли неглубокие борозды. Женщины были одеты в телогрейки – фуфайки, тёплые платки, а вот руки всё – таки прикаливало октябрьской стужей через старенькие ветхие варежки и напяленные на них голицы по случаю этой октябрьской принудиловки.
 Колхоз тогда был маленький, в одну деревню и назывался: "имени Менжинского". Кто такой, этот (кому –то) товарищ Менжинский и чем он прославился, они особо не задумывались. Называли себя «межинцами». Вот это слово выговаривать было легче. Межа –то, чай вот она, край поля тянется до самого деревенского плетня.

Радио тогда в редкость было, так что новости уполномоченные из района привозили. Чёрный раструб репродуктора повешен был только на столбе у сельсовета, в селе Шершово, за пару вёрст от их деревушки. Районное начальство, сгоняя людей на спасение картошки, грозило принятием строгих мер за срыв этой важной компании всем саботажникам и вредителям.

 Подумать, и то страшно было: сколько добра при острой нехватке пропитания уходило под снег.  А что можно поделать было? И до, и после Воздвиженьего дня, весь конец сентября, и вот уж в октябре дня одного без дождя, почитай, не было. Ну кто тут виноват? Хотя, виноватых тогда быстренько находили.

А вышли колхозницы в этакую непогодь на подборку гибнущего «второго хлеба» только жалеючи председателя своего, одноногого инвалида гражданской Ивана Серёгина. Знали «межинцы», что если он их не выгонит в это промозглое полько, то меры будут приняты к нему, как к партейному.

Меся грязюку своей деревянной ногой, похожей на перевернутую вниз горлом ведёрную бутыль, председатель и сам вскоре приковылял в поле. Опасался Семёныч и за картошку, и за себя, конечно. Как же не побаиваться, трое деток у него в старенькой избёнке есть просили. Неуклюже, как птица подраненая, култыхался он по расквашенному картофельнику. Даже помог бабам ссыпать из бадеек в осклизлый дерюжный мешок крупную, перемазанную жирной грязцой картошку. Взявшийся колом старенький его плащишко шурша елозил по обрезанной по колено суконной шинели.

- «Ну что, бабоньки, а ведь работать – то уж никаких возможностев и нетути. Пойду я на конный двор ещё зайду. А вы уж сколько ещё терпится, пособирайте её, треклятую. Как на грех уродилась»,
 - Семёныч потихоньку выгреб на поросший лебедой да репейником окраек поля и уже вскоре своей прыгающей походкой обозначился по ту сторону речки.

Вот тут –то и появился верхом на крупной вороной кобыле он самый, - уполномоченный от района Мишашенька  Поляшов. Был он из местных балаболов, к делам не рУшный, как на деревне говаривали. Зато на собраниях приезжему начальству вопросы задавать любил всякие и разные. Один раз даже спросил о бедствиях негритянского народонаселения аж в самой Америке.

Евдокия с подругами, как раз только с трудом повытаскивали ноги из вконец раскисшего поля на твёрдый травянистый взгорок. Отряхнулись от налипшей грязи и направились к деревне, чтобы под холодным дождём не промокнуть до нитки.

Хриплым, махрой прокуренным голосом, не слезая с седла, в котором за дорогу, видимо, пригрелся Мишаша заорал:
«Стоять! Кто разрешил? Это же, буквально, вредительство получается!». К его языку будто бы прилипло услышанное где – то на собрании слово «буквально», и применял он его, когда надо и не надо.
Военного образца плащ – палатка пузырилась на опущенных плечах уполномоченного. От густой, слипшейся чёлки до самого   храпа его лошади стекали дождевые ручейки.
Мишаша, наверное от того, что женщины, вставши в кружок и нахохлившись, как мокрые курицы никак не среагировали на его грозный окрик, ещё больше распалился. Увидев, к тому же в ведрах у колхозниц по полуведру картошки, он взбесился:
 «Ах в Бога же и душу мать! Хищение СОЦИЛИСТИЧЕСКОЙ собственности!»
- Мишаша направлял коблу на Евдокию. До неё долетели и пена и слюни большой и тёплой животины. Совсем близко, как два зеркальца её огромные тёмные бездонные глазищи, в которых человек успел в этот короткий миг разглядеть добрый свет.

Лошадь, вдруг, звякнув уздечкой, дрогнула всем своим длинным телом и круто,с неожиданной прытью наподдала вверх крупом. Полетели шляки земли и фонтаны грязи. Полетел и Мишаша из старого ободранного седлишка, неудобно и, видимо, больно вывернув левую свою ногу, обутую в кирзовый сапог.
 Прыгая на одной ноге в жидкой грязюке, второй своей голой и костлявой ступнёй с загнутым в сторону ногтем на большом пальце он суетливо искал второй свой кирзач.
Сами этого испугавшись, колхозницы вдруг хором разразились нервным, истерическим смехом. Они хохотали, визжали, стонали, обнявшись и побросав тяжеленные от грязи и картошки вёдра.

«Ну, чумовые, ну погодите! Вы у меня ещё, буквально, об этом пожалеете!» - Мишаша больно стегал свою лошадь ременным поводом, и всё грозил и грозил им. А они всё хохотали, а потом и поплакали под спорым холодным дождём, перемежающимся первыми снежинками.

Старуха и очнулась от смеха, но вскоре опять впала в забытьё.

ВТОРОЕ ВИДЕНИЕ БАБЫ КЛАВЫ

Родительская изба. Семилетняя Клавдёнка лежит на широкой передней лавке, под образами. Образ, правда, всего один, вот она - Богородица, над головой. Перед ней, над лампадкой из толстого синего стекла теплится крошечный, чуть больше спичечной головки огонёк. За слезящимся стеклом зимней оконной рамы, на пожелтевшем листке газеты «Правда» видна ярко – красная гроздь рябины и блюдечко с солью. С улицы, озябшая синичка слабенько постукивает в отороченное инеем стекло, стараясь добыть ягоду.

- «Вот глупенькая, - подумалось Клавдёнке, скосившей взгляд на окошко,- ну неужто бедненькая птичка в разум не возьмёт, что стекло тут. Кроме кота, которого зовут просто Киса, в избе никого нет. Кот, крадучись, цепляясь когтями за ватное одеяло из разноцветных клинышков пробирается к окну. Вдоль стенки, прижимая усатую плутовскую мордочку к одеялу он выслеживает синичку, - охотится.
-Тоже глупенький, птичка – то ведь на улице, как же ты её споймать – то можешь? -  Бледной и слабой, с голубенькими прожилками рукой девчушка погладила Кису. Кот с будто простуженным урчанием улёгся под подоконник и прижался к ней. Слабенькое дыхание и тихое тепло, исходящее от кошки согрело и успокоило Клавдёнку.

Негромко хлопнула дверь в сенях. Пустив через порог облачко январской стужи, в избу вошла мать. Она принесла с собой запахи тёплого коровьего хлева, -омшанника.
- «Вот сейчас процедим мы с дочей молочко парненькое и пить будем. Ножки – то у нас и пойдут, окрепнут, поправится наша болезная,- приговаривала мама Аганя. А весной, по травке Клавденька и бегать будет, в догонялки с подружками играть.»

От того, что мать ласково повторяла её имя, девочка тихо заплакала. Она хворала с самой осени, ноги плохо слушались. А сегодня с утра мама Аганя надела на её шейку другой крестик, который лежал рядом с иконой, нарядила в новый светленький сарафанчик и перенесла с полатей на лавку, под образ Богородицы.
 
Мать присела рядом и поставила на край стола большую эмалированную кружку с молоком. Пить молоко дочери совсем не хотелось, но чтобы чуть успокоить матушку, она немного отхлебнула из кружки.

- «Мамонька, а мне у неё хорошо будет, у Богородицы – то? - спросила Клавдёнка.
- «Хорошо, хорошо, Клавденька. А я тебе сахарок приносит буду» -

Потом, накинув на себя большую тёмную шаль, мать молилась над больной дочкой. Та часто видела, как она это делает. Во время болезни, при мольбах своих, мать часто тихо плакала.

 Сейчас же, истово и даже с каким- то ожесточением, отчаянием и решимостью глядя в передний угол, она бесслёзно творила молитву.

В какой – то момент мама Аганя испуганно вздрогнула, так, что её рука, занесённая ко лбу в крестном знамении безвольно упала. Молящейся вдруг показалось, что строгие глаза Богородицы, в которые она исступлённо вглядывалась, дрогнули, стали добрее и налились слезами.

Мать бухнулась коленями на широкую некрашеную половицу, обняла дочку и непрестанно стала выговаривать только три слова: «Слава тебе, господи! Слава тебе, Царица небесная!»

А Клавдёнка тогда даже немного испугалась, но именно с той молитвы и пошла на поправку.
И тут же виделась она сама себя в той же избе, в валенках на босу ногу и в тёплой кофтёнке, у подтопка. Тонкие палки и прутья ореховых дров уже занялись вялым синеватым огнём. На их косо срубленных концах местами проступали белые шипящие пенистые барашки. Дрова в топке громко треснули, и небольшой уголёк выпал на железный лист, прибитый у поддувала. Схватила его Клавдёнка и … очнулась.

В больничной палате и во всём отделении всё шло своим чередом: процедуры, обходы, мытьё полов, пересуды болящих.
 
 Тихая и спокойная до этого, второго своего видения, баба Клава вдруг сделалась энергичной и деятельной. Можно сказать, всех на ноги подняла. Срочно затребовала внука. Тот на раз был где –то в отъезде.

Бабуле каждые полчаса докладывали, где он и уверяли, что как только появиться в поселке, так к ней и прибудет. А о том, какая нужда пристигла бабу Клаву, она никому словечка не молвила. Как свежий ветерок из открытой фрамуги, по всей терапии залетал слушок, что будто бы древняя бабулька из четвёртой палаты заумирала и родственников срочно к себе требует. Должно быть, деньжат где –то припрятала, вот и боится, чтобы не пропали.

 Кое-кто из ходячих больных с совсем нездоровым интересом стали заглядывать к Бабе Клаве. Просунет голову в дверь «любопытная варвАра» и высматривает, где эта бабка богатенькая и жива ли она пока. Наверное, за родственников беспокоились, боялись, как бы не опоздали.

Запыхавшийся и сам не свой внук бабы Клавы, Паша, вечером долго сидел у её кровати. Успокоился. По всем признакам, бабуле стало лучше. Они о чём – то шептались.

На этот момент в палате из больных была ещё только несчастная мамочка Нина, соседка бабы Клавы по кровати.

- «Ты, вот что Паша, забирай меня завтра отсюдова, хватит мне тут прохлаждаться.»
Павел попытался было что – то возразить, но бабуля приказным тоном, не терпящим прекословия торопливо и внятно шептала:

«В маленьком коридорчике, в старом холодильнике, в низу стоит мой сундучок, -знаешь. В нём, в чёрном мешочке с резинкой,- икона Богородицы. Тихонечко её возьми и утром, до обхода принеси мне сюда.»
 
Павел не стал возражать. Всё сделал, как велела бабушка. Рано утром в четвёртой палате больная старуха творила молитву над мальчишкой лет шести. Был он худющий, с огромными синими глазами и совсем безволосой головёнкой.

 Для такой ответственной процедуры баба Клава с помощью Нины и её сестры накинула на себя новый фланелевый  халат с ромашками по темно – зелёному полю и прислонившись к стене, уселась на кровати. Она была серьёзна и даже строгА.

Ровно через две недели дома, на своём диванчике баба Клава отошла ко Господу, отошла тихо и спокойно. Павел держал её сухонькую руку в своих ладонях. А ей на этот раз виделась всё удаляющаяся горящая свеча.

Дорога на погост шла мимо больницы. В открытом сереньком грузовом УАЗИКЕ стоял ничем не обитый гроб и большой деревянный крест. За машиной следовало пять или шесть человек – провожающих.

А на первом больничном этаже, в детском отделении, у широкого окна стояли и плакали две женщины, очень похожие друг на друга. На руках старшей из них, крепко обхватив мамкину шею ручонками, притулился худенький пацанчик, который явно пошёл на поправку.