Арбат 20

венок сонетов

Магистрал

Листва Арбата – сомкнутый венок:
московская стезя стихов и прозы –
мерцающее старое кино,
прошитый ностальгией тёплый воздух,

домов и книг цветная старина –
тень Мастера и тень Карамзина…

А Слово – неподвластно маете,
и, отзываясь каждою страницей,
живёт в журнальной этой тесноте –
в упрямом сердце каменной столицы.

…Темнеет небо в летнем серебре,
играет вечер искрами заката…
 – И только самоцветы фонарей
горят на тёмном бархате Арбата.


1
Листва Арбата – сомкнутый венок –
вечерних мостовых витые вены,
когда лучи Луны летят на дно
в колодцы лет – за каменные стены,

где Хронос, точно дворник, взводит веник
на вечное движенье – мир мгновений –

на поднятую пыль сухих веков,
и шёпотов запутанные сети.
А небо каплет лунным молоком
во тьму – на чёрствый хлеб тысячелетья.

 – Увы! – отдохновение отбрось,
уж если ты решил писать серьёзно,
и вызвала тебя, любезный гость,
московская стезя стихов и прозы!



2
Московская стезя стихов и прозы;
от сталинской высотки – ровный путь,
где тянутся писателей обозы:
пристроить грузный труд куда-нибудь.

А здесь, под знаком пушкинской усадьбы,
письмо потомкам славно бы заслать бы!

И вот, идут процессии героев,
минуя магазины и Театр,
грядут – полками призрачного строя,
и, может быть – прославятся стократ.

А вот и дом таинственно-укромный,
(как много слов сюда вознесено!)
и жизнь его течёт незримо, словно
мерцающее старое кино.


3
Мерцающее старое кино,
заветные уютные ступени…
Глядятся сквозь вечернее окно
алхимиков таинственные тени…

И помнят половицы каждый скрип,
и пчёлы слов летят с медовых лип.

О, сколь проникновенна и сильна
тугая горечь собранного мёда,
когда впервые чуяла страна
нежданное дыхание свободы!

…Свинцовых литер звёздчатый набор,
и в том свинце – горит златая роза…
И полнится движеньем до сих пор
прошитый ностальгией тёплый воздух.


4
Прошитый ностальгией тёплый воздух –
загадочный редакторский «сезам»,
где вытащат словесные занозы,
потом – найдут целительный бальзам;

(любой творец – воистину раним,
и требует большой работы с ним).

Потёртый ряд священных кабинетов –
к бессмертью полутёмный коридор,
заветная московская планета
с неведомой цепочкою следов.

И кажется – как будто лунной пылью
редакция слегка занесена…
 – Хранит секреты, вымыслы и были
домов и книг цветная старина.


5
Домов и книг цветная старина,
седой Судьбы редакторские правки!
Потёмками времён занесена
шуршащая услада книжной лавки:

поистине, пленительное иго –
подобно звездочёту, рыться в книгах!

О бедный Мастер! Ты давно знавал
манящий дар, в окладе книг сокрытый,
когда сходил в неведомый подвал
с невольною колдуньей – Маргаритой!..

На денежном мешке – печать Пилата;
молчит ершалаимская стена;
и бродят вдоль неё среди Арбата
тень Мастера и тень Карамзина!


6
Тень Мастера и тень Карамзина
тревожат тьму неслышными шагами…
В ночи стопа Истории слышна
отчётливее, чем в вечернем гаме,

и зримее сплошная череда:
чужих купцов богатая орда,

посланцев иноземных караваны,
отмерившие сотни вёрст и миль,
и сонмы ратей, званых и незваных,
и помнящая степь густая пыль…

Тугая кровь Истории Российской –
витая вязь преданий и вестей…
Всё тленно!.. И кончина мира – близко…
 – А Слово – неподвластно маете!


7
А слово неподвластно маете,
его ни жар, ни тьма – ничто не скроет,
оно живёт и в лагерной черте
за чёртовой колымскою горою.

С того и отдаёт картина мира
в чаду вечернем – горечью чифира.

Крути баранку, сирая страна,
кусай постылый ком газетных кляпов!
Припомни год, когда Бородина
на каторгу послали по этапу!

 – Но правду не сотрёт пустая ширь –
она и в жёстком шёпоте продлится,
она твердит, ворочаясь в тиши,
и отзываясь каждою страницей!


8
И отзываясь каждою страницей,
струясь каким-то чудом средь Москвы,
прозрачная крупинская криница
звенит среди застылых мостовых.

И странно: сквозь асфальт, и чад, и зной
увидеть свежий цвет земли родной!

И странно: среди этой древней мощи
услышать шелест ветра и ветвей,
и как шумят коломенские рощи
напевом птичьим – в искренней молве.

И странно среди вечного исхода
уведать слово правды о Христе
и чувствовать: дыхание свободы
живёт в журнальной этой тесноте!


9
Живёт в журнальной этой тесноте
с какой-то удивительною статью,
сплетаясь в гармонической чете –
созвучье трудных дум и Благодати.

И вдруг повеет невечерним светом
нежданный отзвук Нового Завета…

И двери распахнёт Нездешний Град,
и вспыхнет, и войдёт в страницы наши
тот верный и надёжный мир и лад,
что называют Церковью домашней.

Журнал закроешь – время бы уснуть –
а прежний разговор как будто длится,
и всё не отпускает умный путь
в упрямом сердце каменной столицы.


10
В упрямом сердце каменной столицы,
в журнале с гордым именем «Москва»
причудливый народ давно теснится 
искателей святого мастерства.

И как бы их ни гнобила Судьба,
а всё же против них она слаба!

И пусть ветра ярятся в пошлом хоре!
Пройдя сквозь непогоду, зной и снег,
среди жестоких волн в житейском море
не сгинет очарованный ковчег!

Шипящая волна теряет ярость
и зря грохочут Нот или Борей.
Корабль идёт! А выше, словно парус
темнеет небо в летнем серебре.


11
Темнеет небо в летнем серебре,
распахнутое книжным разворотом,
и мудрость, вознесённая горе,
влечёт к себе, как пчёл к вечерним сотам.

И реют, и горят в небесной славе
мыслителей пленительные плави!

А что собрал радушный русский ум,
открылось людям россыпью сокровищ,
и вот – пылает ярко на миру
то, что обычным взором не уловишь.

Мы слышим вновь родные голоса,
они зовут – возвышенны и святы.
Так – проблесками – выше, в небесах
играет вечер искрами заката.


12
Играет вечер искрами заката…
 – И вспомнишь, как была принесена
в «Москву» – не ради праха и растраты
коломенская книжная казна

нелёгкою начальною порой,
чтоб выправить страниц неровный строй…

И не было б ни славы, ни размаха
проторенной коломенской стезе,
ни первых наших книг, ни Альманаха,
без помощи проверенных друзей.

И сердце защемит от ностальгии,
забьётся и больнее и быстрей,
и вспомнишь только лица дорогие,
и только самоцветы фонарей!..


13
И только самоцветы фонарей
в сознанье озаряются и тают…
 – Под вечер чаю крепкого налей,
и вспомнится та лестница крутая –

(не лестница, а Лествица, пожалуй,
что столько люду славного держала!)

И кажется, что Дома разговор –
не скрипы и не шорохи, а пенье;
перебирая лопасти опор,
возносят ввысь волшебные ступени.

Таланты не укроются! Они
прозрачней хрусталя, дороже злата,
и вечно их бесценные огни
горят на тёмном бархате Арбата.


14
Горят на тёмном бархате Арбата
моих воспоминаний пламена:
каморки и шикарные палаты,
афиши, лавки, лица, имена;

и кажется газетою измятой
цветная суета восьмидесятых…

Летит листок исчерченной бумаги,
струится отзвук брошенной молвы,
и пряный шоколад забытой «Праги»,
и пепел сигаретный у «Москвы»…

Прощайте, заколдованные ноты,
пора стихам отсчитывать итог!
И сходится оконченной работой
листва Арбата – сомкнутый венок.