задувая свечу мироздания

не кончится добром начало зла,
и ангел зря трубит, что, мол, пора.
закрыты сучьей ночью снова окна.
гудки зарей назойливо звучат,
не просыпается убитый в сон наряд.
лишь гимнастерки кровью дня промокли.

а в поднебесьи плещется луна,
трещит морозом праведность стекла.
грехами к дну всех тянет время-лодка.
и сны, не закипая на ветру,
уводят спящих в лета пустоту...
а на губах горчит предзимья водка.

и проводник в потусторонний храм,
припав молитвой к ночи образам,
застыл изгоем средь добра и зла.
луна кричит взбесившейся совой,
стоит стеною странный волчий вой.
из всей одежды только лишь зола

осталась белой. траурной. святой.
а где-то там ведется с прошлым бой.
и небеса от слез созвездий пали.
и напоследок, выстрадав весь снег,
услышит вечность ангельский же смех,
звучащий жизнью сквозь бессмертья дали.

не кончится весной начало зла,
и демон зря рядится в плащ добра.
зима прикроет снежной ночью окна.
и будет длиться много лет подряд,
пока не встанет в строй любви наряд.
и кровь расстрелов инеем просохнет.
***
парафиновый бог, задувая свечу мироздания,
открывает порталы в созвездья полуночной тьмы.
мне хватает сегодня молитвы, гаданий, камлания,
чтобы больше не видеть, как осенью слышатся сны.
мне хватает тебя. оберегом ли, божией милостью,
звездной арией ночи ли, утром иссушенных губ.
ты врачуешь дождями, осенней туманною близостью,
мой такой безнадежный предзимия странный недуг.
резонансом взойдет наше солнце над снежной обочиной,
разбежится лучами вдоль близкой зимы колеи.
переписка закрыта. и даты ветрами просрочены.
остается лишь верить, что вечны любовью стихи.
задувает свечу. кто-то сверху, плюя на иллюзии.
начинается время уснувших безвременьем птиц.
наши души давно перманентно в процессах диффузии
с перевернутым миром исписанных кровью страниц.