Ампутация встречи

С.М.

1

Наш город – это наш любимый город.
Санкт-Петербург. Он вечно будет молод
пока мы живы, да и после нас.
Над изгородью дремлет контрабас,
и мы, стремясь услышать его бас,
летим на крышу. Собственно сейчас
мы смотрим на него и ощущаем
то, что обычно именуют раем
искусства, то есть полное кощунство
не замечать, что мы не замечаем
великое в простом за крепким чаем.
Кстати о нем... вино?... разбит бокал...
я склеил Вас, я склею и... нахал!
Но главное, чтоб вечер не серчал...

2

Уже смеркает. Мы с тобой сидим
на крыше дома, наблюдая дым,
плывущий к нам. «Но что в нем?»
«Ничего». «Давай глотнем его галиматье.
Оно на вкус приятней, чем оно
нам кажется снаружи и оно...»
«А может хватит говорить — оно?»
«Давай глотнем его галиматье!»
«Давай. Но первый ты. И заодно,
проверим твое местное чутье
до дури». «Знаешь, очень ничего,
но точно нечто большее, чем то,
что было в твоем слове - ничего».
«Оно дурманит больше, чем вино!»

3

Как весело не наблюдать часы,
тик-так бегущих каплями росы
по мрачному лицу. Холодный день
смущает нечто большее, чем тень
смущает тело. Вспомнили Кавказ:
«С его вершин пастух кого-то пас
и футболист подал его сейчас,
и шулер отрекался от игры,
всё говоря — сегодня счет три-три,
но в пользу бедных». «Открывай ещё
(там виноград: топ-топ и потанцуем
на босу ногу, да через плече)
одну бутылку, а потом еще...»
«Закончим вечер звездным поцелуем?..»

4

Луна простыла. Кажется, к пяти
склоняет циферблат на амбразуре.
Но что нас ждёт в неведомом пути?
Divide et impera... память всуе...
Покажет только время, но, увы,
у времени свои законы (нонсенс),
оно само собой себе перформанс,
без комментарий. Ибо no comments,
во стократ слаще будничной халвы.
Не образуя прежние углы,
квадрат (как территория войны)
едва настигнет клеточки е-два,
ибо луна и время, и халва
не зарастут, как лотосом вода.

5

Кап-кап – прикосновение воды,
тела сжимаются туды-сюды,
но в сторону горячего подноса.
Об этом завещал нам Ломоносов.
Об этом завещать и будем мы.
Скворечник доживет лишь до зимы,
а далее заменится на новый:
так мир устроен даже в час суровый,
когда не будет больше рандеву,
мы всё-равно не скажем: «я живу»,
покуда не живу, а существую
и выделяю *{ аш-два-о }* не потом,
но новым средством (страстно торжествую)
до сели неизвестным оборотом.

6

Начну с нуля, затем вернусь к нулю.
После спектакля говорить "люблю"
не принято, хотя бы потому,
что двери открываются тому,
кто запер их. На улице зима,
и оттого прохладнее луна.
Ты что-то говоришь, а я молчу,
не потому, что я молчать хочу,
скорей – наоборот, но сжатый рот
мешает говорить, я не шучу.
Я тихо про себя тебе шепчу
о том, что все кончается в краю,
где "ты" и "вы" смешались в букву "ю",
поэтому я больше не пою.

7

А далее: ударило в виски.
Простите, но отсутствие тоски
лишает смысла жить. Убереги,
Господь, от отсечения ноги
(метафора, замечу, позади,
а будущее только впереди).
У обветшалой сумрачной софы
пальто висело, грелось одеяло.
И я кричал тебе: «Софи! Cофи!»
А ты бежала звонко, так бежала.
Твои шаги напоминали грусть.
Точнее, даже грустную усталость.
Сказала ты: «Я больше не вернусь».
Но не сказала, что с тобою сталось.

8

А в Питере по-прежнему дожди.
Ты, помню, говорила мне "не жди",
а я всё ждал. И точка, и тире.
Срывая каждый лист в календаре.
Зима прошла. Склоняются к траве
деревья и разлука в синеве.
И я кричу: «Прости меня. Прости»,
но эхо заклинает "отпусти".
Разбит стакан. Наполовину пьян
или же пуст. А вслед твое: «Merci,
мы больше друг для друга не свои.
Ты много раз споешь еще "je t’aime...",
а также "moi non plus..." и всё ж затем,
черты мои забудешь на совсем.»

9

Застынет всё, что пело и боролось:
и зелень глаз твоих, и нежный голос,
и золото волос. Застынет всё.
За окнами по-прежнему темно.
Потрескивает старое стекло
и свечи собираются в одно
пространство недостатков. И письмо
лежит на холодильнике, оно
с каждым прочтением становиться ново,
как снятое с барана полотно,
точней – руно. Читаю про себя
отрывки фраз (бывало "мартобря"),
совсем не замечая корабля,
плывущего к тебе, но от меня.

10

«Я вас любил: любовь ещё, быть может,
в душе моей угасла...» – я читал
и многое с тобой воображал,
меняя слово "может" на "тревожит",
"тревожит" на "разлуку" променял.
Но что разлука? Впрочем, у наречья
"вслепую" можно разве только взять
и отпустить. Любовь – это предтеча
разлуки. Но как сложно описать
эмоцию, стремящуюся к "встреча",
а далее стремящуюся к "вспять".
Любовь, помножив даже на разлуку
(то есть к груди не допуская руку)
собой не превышает цифру пять.

Postscriptum

Цель – оправданье от всех грехов.
Грех самый стойкий из всех основ
миропорядка. Но с крыш домов
легче заметить, порой, котов,
нежели тьму. Наслаждаясь, всласть,
тьма закрывает поэту пасть.
Шмель пролетает. Но дело в том,
что с высоты сумасшедший дом
более гладкий, чем изнутри,
шероховатость его сотри –
будет просвет, а за ним опять:
вера в Христа. Да Христа распять.
Шмель запевает своё: «жу-жу».
Миропорядка не нахожу.