Кому сколь отведено...

Виковичная* старуха Анна, иссохшая на сенокосных солнцах да на широком северном ветре. Уж и синеватое костьё просвечивает сквозь тонкую старушечью кожу и волос изъела седина, а держится на земле, отсчитывает, отведенные Богом, денёчки. Сколь её жизнь не била, сколь горе к земле не пригинало, а дышит, теплится, как с вечера остывающая печь.
Вся теперешняя жизнь её на высокой железной кровати. Сноха подушку повыше подладит, Анна маленько посидит, оглядит клееные углы  заднюхи  и снова просит опустить: "Опрестала порато"
Бывает, не то и заговорит. Обзабудется, зашумит из-под одеяла, начнёт сынов созывать за стол:
- Васёлка, Онтоха, Федулко, Колюшка, обедать. Самовар на столе гудит-погудыват. Раз хлебнул, два глотнул да  на убег! Работа долго ждать не станет! Пошевеливайтесь!
 Сноха в горсть глаза спрячет да и выйдет в сени. Будто и дверь тихонько прикроет, а Анна от стука вздрогнет да и вернётся в чёрную память. Сухими глазами нащупает в углу Богородицу и едва слышно зашепчет: "Господи Иисусе Христе, Боже наш, Владыко живота и смерти..." Голос слабый, едва разберёшь.
Давно сыны на деревенском кладбище. Почитай, годом друг за дружкой ушли. Один утонул, другого грозой прибило, а двое сгорели в рабочем бараке. Молодым пепелком и положила их в земелюшку. Какая душа такое горе выдержит?  Какая соломина на этом свете удержать сможет? Вот и дал, видно, Господь забытьё старухе, чтобы сердце материнское на мелкие щепочки не раскололось. Надо отжить отведённое…


Привокзальная площадь плавает в осенней холодной измороси. Время от времени  на путях вскрикивают гудки, и вагоны, тесно прижимаясь друг к другу, гремят металлическими «руками»- сцепами.
- Нинка! Нинка Калиткина! Стой, така мать!
 По перрону, размахивая хозяйственной сумкой, быстро семенит старик. Он схватил обернувшуюся на крик женщину за рукав.
- Я за тобой от самого магазина бегу.  Ничего-то тебе не делается! Какая была в молодости на ногу ходкая, –  так и не изменилась. Задохся весь, пока догнал. Как жизнь-то деревенская?
Женщина с интересом глянула на запыхавшегося старика. Маленького роста, сутулый, в широкой болоньевой размахайке, вязаная шапка набекрень. Синеватые губы в улыбке. Такого же цвета румянец на морщинистых щеках.
- Здравствуйте. Только я не Нина, я  Маша, дочь Нины. А мамы уж два года как нет…
Старик отдёрнул руку,  и на лице его мелькнуло недоверие.
- Да ты что? А я думал Нинка. Больно похожа… Пойдём ко мне чаю пить, я тут рядом с вокзалом живу.
И он потянул женщину в сторону длинного деревянного дома.
- Ой, что вы? Некогда, - смущённо заотказывалась женщина. - Я домой с попуткой еду, надо не проворонить. К половине первого обещали подъехать. Вот жду. Дорога-то к нам очень плохая. Да какова переправа. Успеть бы до темноты.
- Да знаю я вашу дорогу… -   конец  разговора утонул в очередном грохоте проходящего товарного поезда. Товарняк торопился, изо всех сил колотя колёсами по рельсам и взвивая кверху  перронную слякоть, словно боялся, что его остановят на этой серой неприветливой станции. Проскочив, взвизгнул на прощание коротким гудком и унёс в сторону столицы громкое чугунное эхо.
 - Пойдём ненадолышко, - упрашивал старик. -  Расскажешь, как там отец, Васька Овсянкин? Я ведь с има* матросом  на катерах начинал ходить. Уж они меня муштровали. Ничто, что сами меня ненамного постарше были. Перфильев Шурка коптит ещё небо? Нюрушка его как? Они ведь с Нинкой, матерью-то твоей, порато дружили.
-  Что вы, давно никого нет. – Женщина достала из сумки часы с запотевшим циферблатом и посмотрела на время. -  Одна тётя Нюра и жива. Болеет, правда, сильно. Дочка обещает из города выехать.
Она поднесла циферблат к уху и прислушалась.
Старик снял шапку и провёл рукой по плешивой голове. 
- Вот ведь как… А я вот живу,-  словно заоправдывался он. -  Внучатам помогаю. Да что внучатам,  у меня уж правнуки женихи! И бабка у меня ещё крепкая. Какого дня в больницу сын возил. Доктор сказал, поживёт ещё. А тут вот так…
Дак никого, говоришь, нету?- старик заглянул женщине в глаза, будто надеясь, что она сейчас выпомнит и  скажет, что ошиблась.
- Никого.
- Вот ведь как. А я живу – повторил он, развернулся и, забыв одеть шапку, и ещё сильней ссутулившись, побрёл по мокрому перрону.

Виковичная* - вековая
с има* - с ними