и он шагнул в свет... 9

  Сергунька сидит с Лизкой и Галькой в кухне родительского домика. Взгляд медленно плывёт к незакрытой форточке. За ней бездна тьмы. И только он тянет руку к окну, как в малюсеньком отверстии форточки начинает расти голова – странно вытянутая, бесчувственная, деревянная. Она упряма и страшна своей явной бесчеловечностью. Серёжка понимает, что её ничем не уговорить, надо только сопротивляться её мёртвому равнодушию к ним…
  Они с Лизкой (Галя куда-то пропадает) пытаются вытолкнуть отвратительную деревянную куклу вон, вбивают детскими ручками в тёмный проём окна подушку…
  Вдруг утро. Светлое. Солнечное. Серёжка уже один на ступенях крыльца, а оно большое-большое! Отчётливо видится им дерево досок. Они припорошены свежим снежком. И радостен он! А… на ступени из-за пределов самого крыльца, с дороги, что ли, уронил голову ночной гость. Его-то и нет самого, пожалуй, а есть безобразно вытянутая деревянная голова.  В ней таится угроза Серёжке, сестричкам, дому! И – странно! – это не отменяет, не гасит и свет, и снег, и солнце…
  Серёжка берёт в руки топор и начинает щепить дерево головы. И так обыденно, как будто колет дрова… Он видит, как крошится древесная труха уродливой шеи.
  Потом дорога. На дороге вырастает причудливое сооружение из столбов и досок. Серёжка на самом верху его, а снизу тянутся руки гостя…
  Он просыпается и понимает, что он не дома. А, они с Галькой ночуют у тёти Лизы, в их доме морят тараканов. Морят лютым морозом! Соседи сказали – два дня не закрывать дверей и печи не топить! Сотни янтарно-коричневых хрустяшек, чуть забеленных, будут колко лопаться под их ногами, шуршать промороженными тельцами по полам кухни, комнат… А потом, наглядевшись, надышавшись непривычно знобкого холода дома, они  возьмут с Галькой большие совки и веники, и совки до краёв наполнятся мёртвым янтарём тараканов. На их вытянутые на снегу «изюмины» налетит всякая сорная птица, исклюёт.
  Топится плита в кухне, топится русская печь в бабушкиной комнате. Холод отступает, хоронится по тараканьим и мышиным норкам, уползает в щели полов. Потеют табуретки, стол, влажнеет кухонное окно, которое снилось Серёжке. Но нисколько не страшно, а бодро, радостно на душе. И Галька смешит: пальцами собирает сажу с печек и облизывает их. Чёрненькая уже, карие глазки блестят весело!
  Ага, вспоминает, как там его пескари! Возле бани в землю врыта ещё дедом длинная бочка, лишённая дна. В ней копится вода для мытья и хозяйства. А до колонки нужно мотаться в конец улицы. Серёжка с осени запустил в «пруд» пойманных пескарей: вырастут как у дяди Коли Сергеева рыбки в банке!
  Расчищает сухой, лёгкий снежок с тонкого льда и видит вмороженных в него рыбок.
Ледок исполосован ворсинками травок, чёрен и прозрачен одновременно.
 Сзади кто-то тыкается в штанину, тыкается мягко, тепло. Валет! Прибежал опять. Маленькая собачка с кривыми ножками. Старик уже совсем, но крепок тельцем. Шерсть изношенная, в пятнах. Да и нет её, кажется, почти – есть кусок истёртого ногами и  временем коврика, мутно-жёлтый…
  Вся округа его зовёт «пердун». Валет любит портить (от ветхости своей) воздух и при этом глядит на вас выпуклыми слезящимися глазками и виляет хвостиком. Смотрит виновато будто.
  Дядя Лёня Ефимов собирается его прибить, да и другие соседи по улице выказывали неудовольствие: Пердун ворует куриные яйца. Причём сам их не ест. Яйцо притащит в пасти. Положит перед Серёжкой или Галькой и виляет хвостиком. А то ждёт, пока сами «хозяева» вынут изо рта его… А какие ж они хозяева! Прибегает Валет откуда-то из Заречья, из-за «опилочных» горок. И кто его хозяин, ребята и ведать не ведают. И чьё яйцо притащил воришка – тоже.
  Однажды Серёжка хотел надрессировать пёсика: куры любили нестись под верандой, и ему не раз приходилось ползать в тёмный проём, пахнущий куриным помётом и палым пером. Но Валет смылся после первых же попыток втолкнуть его в куриный ад. А вот со стороны, из чистеньких дворов и сухих сараечек – это мы можем!