Тоска тоскучая

   
     Сколько себя помню, очень любила бывать у бабушки в Сайгатке и часто к ней просилась, родители   привозили и оставляли погостить. Целыми днями меня, где то носило, то бежала среди ребятни к мосту на речку купаться, то  «летела» к тёте Марише, то играла с соседской девочкой Маней. День пролетал не заметно. Как правило, к вечеру  шла домой к бабушке. Завидев меня, она начинала   причитать: «Где тебя холера носила, ела ли, весь день носишься голодная, и вообще где целый день была и почему за весь день ни разу не пришла? Я тебя потеряла, хотела   милицию звать».  Иногда ругала сильно, но никогда не кричала. Где живет милиция и что она делает, я не знала, но видно   помогает баушкам искать ребятишек, думала я. Но баушку    очень любила, что никогда ей не перечила, не обижалась но и не боялась. И даже если   провинилась сильно, она ни разу меня не шлёпнула. Жилось у неё весело.Слово "холера" у баушки было самое ругательное слово. И если она его произносила, то значит её сильно рассердили.

     И в этот раз, набегавшись досыта к вечеру, я поскакала в сторону   бабушкиной избы.  Дойдя до дома, вдруг направилась вдоль по улице в низ деревни. Решила пройтись.  Прохожих никого не было, только кое-где было слышно  бряцканье пустых ведер. После знойного дня люди поливали грядки. Где то в конюшнях шорохались поросята, укладываясь спать отпыхивались сытые коровы, нехотя побрёхивали деревенские собаки.  То там, то где-то рядом чуть слышны людские разговоры. Чувствуя прохладу, со всех сторон весело щебетали птички. Любуясь и наблюдая за происходящим   вокруг, я шла не спеша. Темнело. И вдруг, обратила внимание на небо! Оно было залито красной краской, с каждой минутой становилось всё красней и темней. И эта устрашающая краснота стремительно заполняла всё небо. Вечернее зарево было уже не только над лесом, оно расплывалось и приближалось к деревне. Я насторожилась. Что это? К чему бы это? Что-то горит, пожар? Небо настолько красное, что окутано было всё его пространство! Значит, сильно горит, подытоживала свои выводы я.  Куда бежать? Но красное небо движется быстрей, чем иду я. Затихли птички. Из моей головы, как барабанная дробь посыпались вопросы, на которые я не находила ответы. От неизвестности   защемило под "ложечкой",  лезли всё более устрашающие мысли. И тут, меня осенило!
 
     А вдруг там за лесом началась война!? Там всё горит, там всё в огне, поэтому и небо стало красным. Скоро сюда придут немцы и начнут всех убивать. Убьют меня с баушкой, и мою подружку Маньку и дядю Гаврю с тётушкой Маришей с   их ребятишками и всех, всех в деревне. А ребятишек у тетушки четверо, Коля, Нюра, Маня и Тасенька. А ещё зарубят всех коров и маленьких телят и цыпушек с курицей тоже. Особенно жалко стало  тетушкиного Быньку и маленьких цыпушек. Быньку мы   все любили, а   цыпушек хотелось всегда потрогать, но  боялись курицу, она была клевучая и злая, как это небо.   Глядя на темнеющее небо, я продолжала размышлять. Если там война,  тогда почему тихо,   не слышно, как бьют пушки за лесом, не стреляют из ружья? У немцев много «ружьев», почему то подумалось мне. Быстро развернувшись к баушкиной избёнке,  и как можно спокойней продолжала рисовать картину, …наверно ещё далеко. Но пугающие мысли вновь возвращались, мама приедет, а  в Сайгатке «людёв» никого «нету» и даже меня.  Воспоминания о маме навеяли ещё более глубокую тоску, из глаз полились слезы.

     Про войну я уже слышала из «радива» и разговоров от старших,  многие рассказывали и сильно плакали. Мне    было жалко   кого убили, и тех кто ревет.  Хоть не очень понимала, что такое война, войну я не хотела и очень боялась.  Моим фантазиям не было предела, от которых  становилось невыносимо страшно. Увидев, бабушкин дом я  побежала, мне уже хотелось кричать, но сил  кричать и даже бежать, почему то не хватало, по щекам ручьём текли слёзы. Оглянуться назад я тоже не решалась, потому что думала, что меня догоняют немцы с ружьями. Но пересилив страх,   всё же приостановилась. Зашагала медленней. Мне не хотелось, чтобы бабушка видела, что  реву. Закат становился темно синим, и только красная полоска ещё показывалась над лесом. Размазывая слёзы кулаком по лицу, немного  успокоилась, значит это не война. Подошла к дому и, глядя на вечернее небо ещё долго наблюдала за уходящей темнеющей полосой. Бабушка поглядывала на меня из окошек своей избы, глядя на неё мне было спокойней. Значит точно не война, иначе бы она меня спрятала.

     Проводив закат, зашла   в дом. Бабушка приготовила на ужин вкусные лепешки, но есть мне совсем не хотелось. Чтобы баушка не ругалась,  что   ничего не ем, и она отправит меня домой,   всё же съела со сметанкой две лепешки и молча присела на лавку возле окна. Разговаривать   тоже не хотелось, поэтому о странном небе   ничего не рассказала. Слушаю, как на стенке тикают часы. Бабушка подошла к ним и   потянула за одну цепочку, с громким стрекотом нижняя гиря   поднялась к верху, а верхняя оказалась внизу. Я знала  что, таким образом, заводят часы-ходики. На часах был  нарисован пейзаж с красивыми медвежатами и их мамой медведицей.  Мне эта картинка нравилась, но сегодня была не интересна, захотелось к маме. Наверно она тоже думает обо мне? От   мыслей   о маме опять потекли слёзы. Хочу домой. Ну, какие же эти часы противные и скучные, тянутся  долго, когда же она за мной приедет?

     Становится совсем темно.  Скоро спать. Иногда в это время я выходила на улицу, играла под окошками, но сегодня   не хотелось, потому что ночью всюду ходят Бабайки. Об этом рассказывали старшие ребята на речке, ещё они говорили не лазить в омут, там может сцапать Лешак. Я не знала, кто такие   Бабайки, и кто Лешак, но явно, что-то страшное, поэтому наказы старших исполняла.  И сидя на лавке, снова   глядела в окно. Над деревней вдали ещё было приметно, как в гору темной полосой поднимается лес, а там за лесом вдоль поля есть дорога. По ней со старшими ребятишками мы ходили за горохом.  Но от мысли о горохе мне радостней не стало, потому что из леса могут вылезти   медвежата, которые нарисованы на часах и меня слопают.  …Нет, они меня не съедят, потому что я в доме,  и медведи здесь нарисованные, успокаивала себя, и   от нечего делать продолжала щипать лист  герани на окошке, изредка погладывая  на баушку.

     Бабушка увлеченно смотрит в толстенную книгу, с такими же толстыми пожелтевшими листами, и  с   незнакомыми буквами и что-то под нос себе шепчет. Таких книжек у неё несколько и я давно их  просмотрела. Картинок там не было, и я не понимала, что там можно было увидеть, зачем баушка постоянно туда глядит. Прислушиваюсь…, доносятся   отрывки таких же непонятных    слов, пытаюсь повторить «еже си», но становится не интересно, и я снова продолжаю щипать листочки герани. От герани  повеяло душистым ароматом, и посыпались  алые лепестки    цветущего бутона. Слёзки   не покидали, но я старалась их не показывать. Стыдно.  Быстренько   собрала лепесточки   и сдвинулась по лавке к кошке. Кошка сложилась колечком, спит и нисколечко не собирается со мной играть. Игрушек у бабушки не было, книжек тоже. Стало совсем   тоскливо,  и мне опять вспомнилась мама. От этих мыслей,       захотелось пореветь, но реветь я не стала, так как говорят, что  уже большая, а большие не ревут. И то, что   большая, мне нравилось,  а то, что нельзя реветь, меня больше заставляло это сделать. Наглаживая кошку по мягкой шерстке, я терпела, но все равно   очень хотелось домой к маме. И с мыслями, что   больше никогда не поеду в Сайгатку, насупившись, полезла на печь спать.

     Бабушка, почитав свою толстую книжку,    укладывалась на  кровать и пытаясь со мной поговорить, приговаривала: «Давай Манюшка спи, пусть твои ноженьки и головушка отдыхают. Вона как налеталася,   силушек-от баять нету вовсё». И выключила свет.  Стало совсем темно, даже не виделись тени на стене, которые тоже меня иногда пугали.  Хорошо, что не видно, но что темно, это плохо, прячась под одеяло, размышляла я.   Кошка слезла с лавки и запрыгнула на печь,  мурлыкая  и, тыча мне в лицо мокрым носиком, улеглась   под бочок.    Стало немного радостней и  спокойней. Но все равно, почему то глаза не закрывались, и из них побежали слезы. Я начала всхлипывать. Хоть   ревела тихо, баушка услышала. «Ты чё там, ревешь ле чё? Боишься ково чё ли? Так слезай с печи, иди ко мне на койку», певуче запричитала баушка. Я молчала, но от того, что бабушка  пожалела,   заревела громче. И через минуту рыдала вовсю.  Кошка, навострив уши и прижав хвост, стрелой сиганула с печки. Баушка встала, включила свет, подошла ко мне и, шершавой ладонью натруженных рук  наглаживала по голове, нежно приговаривая, да маковка ты моя, не реви ты рёва рёвушка,  вона как набегалася, да успокоиться то не можошь. А я сквозь слезы в ответ: «Баб, а немцы к нам не придут? А они нас не убьют?».

     - О-о-о-о,  лико чё ещё удумала, дурочка ты моя маленька, конешно, не придут, уже давно война-ту  кончилася,  да   давно уже немцев-ту всех переубивали. А ково не постреляли, они далёко все убежали. А топеря,  наши солдаты с пушками на границав стоят, тебя остерегают. Я не знала, кто такая «границав» и где она, но от баушкиных слов стало спокойней. Она залезла ко мне на печь, обняла крепко, поглаживая  всё причитала: «Ли-ко чё, вся взмокла, кака холера этакая тебя напугала-ту, кто чё на баял сёдня тибе. Спи давай, я с тобой полежу, лико, вон и кошка к тибе идёт, песенку поёт». Кошка и правда, вылезла из-под стола, тихонько подкралась и легла с боку, и я  не заметила как, засопела. И вскоре спала крепким сном.
 
     Проснувшись, на утро следующего дня,  в окошко светило яркое солнышко, пахло жареной картошкой. Бабушки  не было, убежала куда-то и кошка, в доме была я одна. Но мне уже было не боязно. Наспех перекусив и забыв про вчерашнюю войну,  и про то, как  хочу домой к маме, и как   ни в чём не бывало, опять бежала играть на улицу и, недолго думая полетела к подружке Маньке.  Играли. Ближе к полудню   всей гурьбой таких же ребятишек неслись к речке купаться, и только к вечеру вспоминала о наказах бабушки. Но    худенькие мои ножки   не хотели идти. Наверно и правда говорит баушка, что если не буду «ись», то  не будет у меня сил ходить, и буду худая как Кощей Бессмертный, думалось мне.  И тут   осенило,  что   «ись» то   действительно хочется, и бегом поскакала домой.

     Бабушка уже стояла на пригорке возле своего дома и ждала меня с вицей, но я знала, что она   бить не будет. Вица, это такой тоненький прутик, который всегда торчал на углу бабушкиного дома. Мы зашли в дом, баушка накормила картошкой с огурцом, мясное я не ела, а потом мы   ещё долго ходили с ней по огороду. Она брала с грядки огурчик, рвала морковочку и угощала, иногда   шли искать землянику в траве вдоль огорода. Над  нами  кружились красивые бабочки  и повсюду трещали кузнечики.  Бабушка занималась своими делами, а я носилась по огороду,     бывало, удавалось изловить придремавшего кузнечика, реже бабочку. Всё было хорошо, и только с  наступлением вечерних сумерек  во мне, что то опять менялось. Каждый раз настигала   всё та же   тоска тоскучая. И всякий раз,  вспоминая маму, я сочиняла уже новую страшилку-историю, ревела и  хотела домой, бабушка   успокаивала, а я опять думала, что никогда больше не поеду в Сайгатку. А на утро завтрашнего дня всё забывалось и начиналось всё сначала.