Зачем?

Расколов надвое небосклон с севера на юг, над лесным Валдайским озером зловеще нависла фиолетово-синяя громада тяжелых осенних облаков. Вторая половина неба была удивительно чиста. Там царствовало солнце. Оно выхватывало из плена низких холодных туч белоснежные строения Иверского монастыря. Пятиглавый храм, шатровая колокольня, стены и башни ослепительно сияли, облитые теплой солнечной глазурью. А над темными куполами желтыми огненными язычками, устремленными ввысь, горели позолоченные кресты. Набежавший было ветерок замер в восхищении, бережно разгладив на воде неглубокие морщинки. И тут свершилось непостижимое таинство отражения. Сверкающие золотые дорожки протянулись к моим ногам, связывая драгоценными нитями небо и землю.
Я торопливо намешивала на палитре краски, беспомощно пытаясь передать это божественное нечто. Добавив в желтую охру оранжевого и красного, я смело положила на картон яркое пятно.
«Это зря», - услышала я за спиной хрипловатый голос. Монастырь восстанавливался, и по дороге, ведущей к Святым вратам, то и дело проезжали большие, груженые машины. Одна из них стояла теперь на обочине позади меня. Прямо из кабины, открыв дверь, внимательно разглядывал мой этюд мужчина лет пятидесяти.
- Вы о чем? - спросила я удивленно.
- Ну, земля не бывает такого цвета.
Я отвернулась, наклонила голову набок и прищурилась, сравнивая свой мазок с реальностью. Глинистая почва, потревоженная ковшом экскаватора, лишенная травы и освещенная солнцем, была именно такого теплого охристо-оранжевого цвета. Я, молча, продолжила писать. Мужичок был под хмельком, и ему явно хотелось общения. Вопросы сыпались один за другим. Я, не оборачиваясь и не задумываясь, отвечала, погруженная в работу.
- А где я смогу увидеть Вашу готовую картину?
- Нигде, - пожала я плечами.
- Как так – нигде? Наши, вот, художники выставляют свои картины.
Должен же я увидеть свой монастырь, - слово «свой» он произнес так уверенно, будто монастырь и весь Валдай были его вотчиной, и ему было лестно, что кто-то, покоренный красотой этого края, решил его увековечить. Возможно, мальчишкой, он бродил по острову, забирался на разрушающиеся стены монастыря, а теперь был горд и рад своей причастности к восстановлению местной святыни.
- Ну, что ты докопался до человека? – раздался из глубины кабины голос водителя. Он был намного моложе моего собеседника и годился ему в сыновья. – Нафотографируй свой монастырь и любуйся им, сколько хочешь.
- Нет, - протянул мужик. – Ничего, ты, Серега, не понимаешь. Фотографии – это бумажки, а тут – холст, краски. Картина – это навсегда! – многозначительно подытожил он.
- Ладно, поехали уже, любитель искусства. Нечего людям мешать, – произнес Серега с некоторой обидой.
Любитель искусства прижал к груди руку, опустил голову и очень искренне извинился:
- Простите, Христа ради, за беспокойство.
Улыбнувшись, я кивнула на прощанье.
Хлопнула дверца, и огромный КАМАЗ осторожно тронулся с места. Я задумалась. Этот поклонник живописи заронил в моей душе какое-то незнакомое зерно, которое тут же начало прорастать сомнениями и вопросами. Зачем я пишу? Зачем я трачу на это свое драгоценное время? Ведь более чем очевидно, что мне не стать вторым Шишкиным или Левитаном, да и в Лувре и в Третьяковке все места давно заняты. «Приеду, покажу дочери, друзьям, родственникам», - успокаивала я себя, продолжая увлеченно работать…
                Прошли годы, а то давнее семечко дало корни, ветвилось и расцветало новыми размышлениями. Тем более, находилось много охотников полить его своими «мыслями вслух».
- Каждый художник пишет для себя, - убежденно говорил один.
- Мы все неповторимы, и никто не может написать так, как ты напишешь. Мы все уникальны. Писать надо! – вторил ему другой.
Но вопрос: «Зачем?» -  так и сидел во мне острой занозой.
И вот, как-то раз, проснувшись рано утром, я засмотрелась на спящего мужа. Вглядываясь в давно знакомые, дорогие черты, я вдруг ощутила такой небывалый прилив нежности, который наполнил меня всю, всю без остатка. Едва касаясь, чтобы не разбудить, погладила кудрявые волосы, дотронулась губами до щеки. У меня даже не возникло вопроса: «Зачем я это делаю и надо ли это делать?» Мы ведь не спрашиваем: «Зачем?» - когда обнимаем любимых, когда прижимаем к груди беспомощного младенца, когда целуем его слюнявые пальчики и крохотные пяточки.
Это непостижимо рассудком. Это не поддается анализу. Почему мы делаем это? Ответ на этот вопрос знает только наше сердце. Только ему, искушенному в любви, открываются сокровенные тайны. Все, что мы творим в этой жизни по божественному вдохновению, будь то картины, музыка, стихи или что-то еще, все это – горячие поцелуи нашего любящего сердца.
Так долго мучивший меня вопрос: «Зачем?» - растаял, как тает в воде соль, насыщая раствор и уберегая его от порчи, растаял навсегда, оставив, наконец, в покое мою влюбленную душу.