Маленькая, но необходимая преамбула
Идея этого во всех отношениях эпохального романа пришла ко мне в апреле, но во всей своей фундаментальной мощи еще не вырисовывалась окончательно. Поначалу я хотел создать маленькую пьесу в духе Хармса со вкусным и многообещающим названием «Штаны наркома». Останавливало меня только одно обстоятельство: Хармс и политика сочетаются примерно, как гречневая каша с фисташковым мороженым. Но история, которая идет стремительными семимильными шагами - а мы ничтожные, едва поспеваем за ней - подсунула, наконец, замечательный злободневный сюжет и, как повивальная бабка, дала детищу появиться на свет. Вот тогда-то и предстал перед моим внутренним взором, наконец, триптих из трех объемных частей, который можно было бы назвать «Прокурор», «Адвокат» и «Терпила».
Многие имена здесь искажены по одной простой причине: великие мира сего обязательно подадут на меня в суд. Высказанная давно (и, к сожалению, в который раз не мной) мысль, что уважающий себя литератор – это непременный перестраховщик, заставляет временами прятать уши, торчащие слишком высоко. Поэтому не обессудьте, если узнаваемые лица большой политики и не менее большого криминала, замаскируются в тексте под конспиративными псевдонимами. Они и так слишком известны, чтобы называть их своими именами. Итак, начнем, помолясь…
Часть 1.
Глава 1.
Петербург – город призраков, это даже к бабке не ходи. Император Павел Первый давно уже переселился из Инженерного замка и гастролирует по самым разным военным училищам, чтобы попугать, развлекаясь, чересчур нервных курсантов. Композитор Каравайчук, как и при жизни, преспокойным образом ходит к себе домой на Васильевский остров, где предается самозабвенной игре на рояле. Согласно последним сводкам краеведов, бригаде грузчиков, вызванных в исторический дом Каравайчука, пришлось выдержать затяжной бой с тенью за право обладания инструментом. Рояль разбился вдребезги, отчего каждая из сторон считает себя победительницей.
Продолжать данный список можно долго, и заниматься этим нам лениво. Мы остановимся только на тени Сергея Мироновича Кирова. О нем нет ни строчки в путеводителях, ни тем более завалящего ролика на ю-тьюбе (а вот Каравайчук подобными видеосюжетами обласкан). Причина этому туманна, но, может быть, так получилось из-за того, что первый секретарь Ленинградского обкома нигде и никогда не появлялся сам, зато оставлял свои штаны. Старожилы не дадут соврать - это именно его шерстяные галифе с широкими пузырями на бедрах. Глянув на них, любой уважающий себя эксперт в области высокой моды скажет: таки да, это именно штаны Сергея Мироновича.
С давних пор призрак имеет зуб на городские власти. В Петербурге едва ли не половина грандиозных сооружений советского периода заслуженно носила его великое имя. И, конечно, дух Кирова априори должен ревностно относиться к любым попыткам переименования, или, не приведи Господь, слома. Вот, к примеру, расположенный на Елагином острове небезызвестный Центральный парк культуры имени отдыха, который называют для краткости ЦПКиО. Есть там одно безлюдное и глухое местечко, где еще с 90-х пропадают, а потом вытаивают из-под весеннего снега люди разного пола, возраста и социального положения. Знатоки городских окраин подтвердят: брюки Кирова всегда попадались на том самом месте, где вдруг возникнет очередной потерянный и найденный труп. В теленовостях о найденном криминальном авторитете штаны, конечно же, не покажут, но мы-то с вами знаем…
Из-за того расшалился так Сергей Миронович, что истинное имя парка в оны дни пытались похерить и забыть. Наверное, вы можете представить себе его безграничный гнев, когда городским властям однажды приспичило перестроить стадион имени Кирова на Крестовском острове, а за одним еще и переименовать его – сначала в «Санкт-Петербург Арену», а потом уже в «Зенит Арену». И уж точно не добавил никакой радости призраку тот факт, что Валюша Матвиенко, в те времена еще никакая не спикерша Совета Федерации, а всего-навсего губернаторша, призвала году этак в 2007-м какого-то приблудного японца, чтобы он этот новый стадион спроектировал и выстроил. Честь всего дороже, тут уже и самый нерадивый начнет действовать. И Киров, разумеется, начал.
Его исключительная в своей изощренности диверсия прочно и детально отражена в устном народном творчестве. Известный фольклорист Бабников на днях нашел где-то на в Выборгском районе сказительницу Лукерью Афанасьевну, фамилии которой то ли не знает никто, то ли не употребляет, руководствуясь исключительно уважением. Старушка сообщила исследователю злободневную народную песню о том, как чародей крепкого сложения и в одном лишь галифе на голое тело выходит на окиян сине море и кликает к себе стаю вечно голодных птиц бакланов. Сулит им Миронович щедрый корм на кровле капища безбожного, азиатским наймитом выстроенного. И летит баклан-птица на круглую крышу и дерет клювом стальным и когтями вострыми редкий светопрозрачный материал, сработанный по передовым космическим технологиям.
Оригинал этой эксклюзивной песни я как автор скупой и хитрый в первой главке приводить не буду, выдержу интригу. Надеюсь, что на такую многообещающую и предельно закрученную завязочку читатель обязательно клюнет. Но и насчет того, что злая воля инфернального Мироныча обязательно присутствует во всей этой нашумевшей и скоромной эпопее с зенитовской крышей, не сомневаюсь нимало. Ибо, согласно последним слухам, бакланы, наделенные разумом, освоили за считанные дни соцсети и теперь рассылают через них угрозы непосредственно вице-губернатору и некоторым депутатам Государственной Думы.
Глава 2. Уверенное четырнадцатое
Читателю достаточно всего лишь напрячь воображение, чтобы представить, как тень Кирова, подсвечивая городскую темень тусклыми пуговицами френча, скитается в ночную пору по самым отдаленным окраинам Питера. Его любимое время года – осень, а топовые места полуночных прогулок – острова. Из одежды на нем – один лишь грубый суконный френч, а остальной гардероб раскидан по всем закоулкам.
Особенно нравится призраку бродить по району собственного имени. Из всех восемнадцати районов северной столицы Кировский по уровню жизни занимает уверенное четырнадцатое место. При этом Невскую губу товарищ Киров преодолевает, ничуть не боясь холодной балтийской воды. Он ведь дух бесплотный, перелетит по воздуху. Острова Канонерский, Белый и Гутуевский – всегда к его услугам, там (согласно уверениям былинников речистых) Сергей Миронович подкармливает тщедушной рукой бакланов и нашептывает им кратчайший маршрут к лакомой крыше «Зенит-Арены». В близлежащем материковом округе с простонародным названием Красная Реченька Киров старается не появляться. С этих мест началось триумфальное восхождение его главной врагини, Вали Матвиенко. Зачем лишний раз тяготить свою психику тяжелыми воспоминаниями? Уж лучше острова: там почти безлюдно.
Прервав прогулку на одном-единственном месте, одинокая тень бросает свой стальной взор на строения Путиловского завода, который тоже в оные краснознаменные времена переименовали в его честь и, по счастью, так и оставили. Долго смотреть туда призраку неинтересно, он переводит фокус обзора чуть левее, в сторону ненавистной Красной Реченьки, и останавливается на самом высоком доме в двенадцать этажей.
В одной из квартир этой квадратно-бетонной малобюджетки за зелеными тюлевыми шторами обитают вполне себе плотские, вполне себе земные люди. Сейчас они поглядывают в сторону островов и каким-то седалищным нервом чувствуют, что Киров видит их. И Киров тоже знает, что они знают. При мысли об этом его зрачки расширяются и начинают зловеще фосфоресцировать, рот облизывается. Его врожденное чувство вкуса не оскорбляют ни полинялые обои в цветочек, ни разваливающийся стол о четырех ножках. Между них щедро рассыпан традиционный норматив кандидатов спирта по художественному шатанию. Пустые бутылки еще не остыли от выжатого из них чудодейственного тепла, они великолепно лоснятся в свете лампы накаливания без абажура. Бутылки дорогие, да и беседа тех двоих недешево стоит.
- На проспекте Стачек начинается движня, - комментирует очередную стопку коньяка характерный богатырь в свитере начальника геологической партии и с холеной небритостью на монументально-гранитном лице. – Мотай на ус, Николаев. Прикинь, у них, как и в те легендарные времена, завелся священник-провокатор. И опять, заметь, организует шествие от Нарвской заставы. Только куда они идут, мне не совсем понятно.
Самый высокий на Красной Реченьке дом настолько винтажен, что в нем нет ни одного стеклопакета. Облупленную деревянную раму собутыльники проконопатить забыли, и через нее теперь коварно просачивается зябкий морской воздух. Шторы этим тоненьким потокам – никакая не помеха.
Илья Муромец в полинялом свитере допивает двенадцатую бутылку то ли для сугрева, то ли из желания хоть как-то защититься от всепроникающего взгляда ленинградского призрака. Он принципиально не закусывает, и своему собеседнику делать это строго-настрого запретил. Николаев, худосочный журналист на внештатных построчных гонорарах, очередной раз пришел к старому другу обсудить идею корпоративной книги о Кировском заводе. Разговор об книге идет уже пять лет, но дальше выпивки дело до сих пор и не зашло, отчего Николаев сейчас вздыхает и теребит краешек раритетной фотокарточки.
Если былинный персонаж пьет, смакуя, то Николаев, наоборот, проглатывает свои стопки нервным залпом, при этом щедро проливая жидкость себе на пальцы. Фотографию, на которой запечатлено его императорское величество Николай Второй в окружении всего Путиловского заводоуправления, Николаев безнадежно перемазал коньяком. Но порча реликвии его ничуть не травмирует, поскольку обстоятельства сделки никак не прояснились по прошествии долгих лет. Непьянеющий зубр поит его, как говорится, не из денег, а только б вечность проводить.
- Что скажешь? – кивает зубр в сторону прикормленной прессы.
- Как бы батюшку опять не повесили, - проявляет начитанность журналист.
- Э. нет, зёма, теперь уже совсем не тот коленкор! – ухмыляется хозяин помещения. – Этого батюшку никто не повесит, ибо, - он задирает палец к обшарпанному потолку. – Ибо при-кры-ти-е! Я те мамой поклянусь, что у них завелась какая-то секта.
- В интернете дудели, - вяло замечает Николаев, выпив свою стопку и косясь на бутылку глазами голодной кошки. – Царебожники какие-то, Матильда-шматильда, «Наш-мяш» и прочие глупости. Я уверен, - он заговорщицки понижает голос, отчего кажется простуженным. – Уверен, что шествие дойдет до ближайшего кинотеатра и спалит его, как тот бульдозерист в Екате.
При фамильярном упоминании града Екатеринбурга глаза императора Николая Александровича на фотографии приобретают страдальческую осмысленность. Самодержец - такой же неприкаянный призрак, как и тот, который сейчас поглядывает с островов. Последний из Романовых знал наперед о своем финале и о последующей канонизации. Но больше всего ему грустится от того, что скитаться придется не здесь, а где-то в районе Алапаевской шахты.
- Истину глаголешь, сыне. – Бородатый зубр вальяжно похлопывает собутыльника железной ручищей по плечу. – Вывод один, бечь отсюда надо. И не из города на Неве, а вообще отсюда.
- Да… Но… Но вы же под санкциями, куда вас впустят? – слегка заикнувшись, вопрошает простуженным шепотом нареченный пасынок.
- Никуда не впустят, - радостно кивает Илья Муромец. - Связи у меня сохранились, пожалуй, только в солнечной африканской стране. И ты знаешь, в какой. Сам об этом писал, правда, в стол. – Журналист Николаев уныло кивает, плавали, мол, знаем. – А вот теперь публиковать твою мерлихюндию будет можно: сейчас уже не страшно.
Он крутит ручку допотопного приемника, ловя волну. Из черной пасти динамика раздается матовое шипение. Сквозь шорохи и попискивания белого шума постепенно, кое-как, через пень-колоду начинают прослушиваться вражьи голоса либералов: дежурного по эфиру и той, имя которой сейчас у каждого на слуху. Дежурный спрашивает о самочувствии дамы, о том, не страшно ли ей, дама отвечает, что теперь уже, слава Богу, нет, но нервы изрядно попорчены.
Хозяин жилища, чье положение диктует относиться к белоленточникам как к законченным эмиссарам Сатаны, тем не менее, вслушивается в каждое неразборчивое слово из недр радиоприемника. Похоже, с коньяком он на сегодня завязал - ставит кофейную турку на до жути неопрятную газовую горелку, дабы прийти в норму и не пропустить заветных речений этой неведомой рыжей бестии со стервозными замашками и с вызывающей неполиткорректностью суждений. Всего один раз в жизни он пересекся с журналисткой Вершининой, но этой мимолетной встречи, похоже, хватило на всю оставшуюся жизнь.
Вершинина читает традиционную еженедельную мантру:
«Добрый вечер еще раз. Я веду прямой разговор из Бодайбо, но не из сибирского Бодайбо, как могли бы посчитать разные несведущие в географии. Из сомалийского Бодайбо, известного по путеводителям города золота и рабов. И мне бы очень хотелось заострить этот пункт, поскольку политическая ситуация на Родине безмерно пошла и не заслуживает особого внимания. Сейчас в России почему-то все ринулись обсуждать колбаски в корзинках Сечина, не понимая одной простой вещи. Информационным вбросом про разного рода колбаски Кремль великолепно отвлекает весь жадный до сплетен социум от итогов муниципальных выборов в Москве. А они сокрушительны, если не для Кремля, то по крайней мере до столь заботливо выстроенной им вертикали власти.
Но мне тоже не хочется освещать итоги выборов, поскольку до свежеизбранных московских муниципалов никому в Сомали нет особого дела. Туземное население озабочено двумя предельно простыми вещами: как прокормиться и как не попасть в объятия здешней пенитенциарной системы. А оказаться за решеткой для сомалийца – верная смерть, причем смерть мучительная, ибо российская зона по сравнению с сомалийской – это курорт. Нет, просто так, на минуточку представьте: если вы, не дай Бог, конечно, сели и приговорены безразлично к какому сроку, то обязательно отправитесь на урано-ториевые рудники Бур-Акаба. А там все пресноводные источники – поголовно естественного происхождения, это обычные понижения на плато, где скапливается дождевая вода. И вы обязательно будете эту воду пить за банальным неимением ничего более подходящего. Эти прекрасные и незаменимые в условиях африканского климата водные резервуары называются балехах. Российским эмигрантам, рефлексирующим по поводу своего языкового барьера, больше не надо знать других экзотических слов. Скажешь «балехах» кому-нибудь из местных - и он тебе с радостью укажет, более того – сам проведет, чтобы напиться с оказией. Такое радушие и желание помочь, надо сказать, напрочь обнуляет проблему с интернетом. Этническим сомалийцам просто нет нужды пользоваться навигаторами и прочими гаджетами. Была бы вода поблизости, дальше как карта ляжет. Хорошо, что еще не умер от жажды по крайней мере на три дня.
Но это всё лирика, а что, собственно, там происходит? Все мы с вами знаем из телевизора о страшных пиратах, которые с различной периодичностью захватывают в заложники команды российских сухогрузов. Это стало общим местом, но ведь надо понять, что сомалийцы докатились до такого положения не вчера!
Я интересовалась спецификой Сомали всю предшествующую неделю: надо ведь понимать, куда въезжаешь. И доложу вам, это совершенно увлекательное чтение. Сейчас Сомали страна очень бедная, а население бедных стран обитает в каменном веке по определению. Но вот вопрос: всегда ли сомалийцы влачили такое существование.
И вот вам сухой остаток из тех отрывочных сведений, что я получила. Поделенная в конце XIX века на три колониальных куска между Великобританией, Францией и Италией, страна внезапно вдруг получает относительную независимость при Саиде Мохаммеде Абдулле Хасане. Ровно на двадцать лет! Я заинтересовалась, стала смотреть дальше… Нет, это поразительно, как они себя называли после обретения независимости, а точнее сказать после открытого объявления войны Великобритании. Ни за что не догадаетесь! ГОСУДАРСТВО ДЕРВИШЕЙ.
Предлогом для войны послужил, как это часто бывает на востоке, пошлейший инцедент. Британцы обвинили Саида Мохаммеда Абдулле Хасана в краже табельного пистолета. Будь он простым человеком, его бы просто отвели в участок и сгноили бы за решеткой. Но Саид Мохаммед был духовным авторитетом, вероучителем – и законопатить его в тюрьму представлялось англичанам довольно опасным. Поэтому вопрос с потерей пистолета следовало решить предельно официально. Британский вице-консул отправил Саиду Мохаммеду письмо, где обвинения в краже прозвучали прямым текстом.
Что оставалось в этом случае делать мессии и вероучителю? Правильно – объявлять джихад неверным от лица всех своих подопечных дервишей. Подчеркну – всем неверным, не только британцам, а еще и эфиопскому императору Менелику, а он по вероисповеданию, как известно, всегда оставался православным. И весь век спустя Эфиопия и сопредельная ей Сомали находились в состоянии перманентной вражды.
Что же мы наблюдаем дальше? Рассорившись практически со всем цивилизованным миром, Саид Мохаммед через некоторое время понял, что на мировой арене он абсолютно одинок. А тут уже первая мировая война грянула, сохранять нейтралитет накладно, даже опасно. Он пробует договориться с Германией и Турцией, может быть, в перспективе даже примкнуть к Тройственному Союзу. Но мировые державы проявили к африканским дервишам интерес довольно вялый, и единственная страна, которая в этом возможном союзе смогла увидеть перспективу, была Италия.
Жизнь тогдашней Италии тоже была не сахар, особенно после проигрыша в первой мировой войне. Но земли вдоль побережья Индийского океана, приобретенные еще в 1880-х годах (это так называемое Итальянское Сомали) для короля Виктора Иммануила отнюдь не являлись ненужным балластом, который необходимо как можно скорее скинуть. Внутри страны накопилось огромное число голодных – этот пассионарный переизбыток нужно было куда-то девать. И Сомали прекрасно годилась на роль отдушины. Аграрное переселение принял под личный контроль принц Луиджи Амедео, а через два года за это дело взялись непосредственно фашисты.
Для нас фашисты – это кто? Это поработители, мучители, душители, иными словами - звери в людском обличье. Без всяких принципов, не озадаченные никакими моральными терзаниями. Но я прошу заметить, что под фашистами рядовой российский обыватель понимает немецких национал-социалистов, а они и итальянские фашисты – это две большие разницы. Тем более что в начале своей истории чернорубашечники в колониальных вопросах еще были движимы известным бременем белого человека. Они не просто завоевывали, они еще приносили с собой плоды цивилизации.
Отбросим ангажированность и примем в качестве факта: все существующие на сегодняшний день дороги в Сомали – дело рук итальянских фашистов. Морские порты Алула, Хафун, Бендер-Бела, Эиль, Оббия, Мерег, Могадишо, Мерка, Брава – если не построены, то хотя бы здорово усовершенствованы итальянскими фашистами. Ирригационные каналы, выстроенные специально для переехавших крестьян, - также, как это ни удивительно, дело рук фашистов. Оказывается, они не только людей расстреливали. Дальше – больше: под систему плантационно-фермерского хозяйства правительство Муссолини выделяло весьма кошерные субсидии.
И вот вопрос: а что страна дервишей давала взамен итальянцам? А давала она им козьи шкуры. Это была первая и последняя статья сомалийского экспорта, единственный ресурс, которым колония располагала на тот момент времени. Нет, вы только чуточку сопоставьте, расположите на одной чаше весов развитую инфраструктуру, стоившую немаленькие деньги, – причем далеко для небогатой Италии - и козьи шкуры. Понятно, экономический выхлоп от такого сырья был для фашистов достаточно несущественен, и деятельность их в африканской колонии без натяжки можно назвать филантропией.
Но положение изменилось после второй мировой, которую Италия проиграла наравне со всеми странами гитлеровской коалиции. Сомали оставалась под эгидой британской короны на непродолжительный переходный период до 1960 года – а что там дальше? А дальше свободные дервиши оказались предоставлены сами себе. И освобожденная от колониально-фашистского гнета Сомали первым же делом устанавливает дипломатические отношения с Советским Союзом.
На протяжении семнадцати лет мы им всячески помогали, но помогали также их извечному противнику – Эфиопии. И вот в один прекрасный момент наше руководство поняло ту простую мысль, что на двух стульях сидеть невозможно и что надо поддерживать кого-то одного. Понимание ударило нас по голове в тот момент, когда президент Мохаммед Сиад Барре объявил войну Эфиопии из-за спорного клочка земли Огаден, населяемого этническими сомалийцами, но когда-то, еще при императоре Горохе, Непонятно-каком-по-счету, Эфиопией несправедливо отторгнутой.
То есть, понимаете, да? Всё тот же извечный конфликт, всё те же территориальные претензии, как трактовать Крым, наш он или не наш. Тема несправедливо обиженного народа, который спит и видит, как бы ему вернуться в братские объятия Родины-матери. Литература, которую я прочитала, умалчивает о референдуме, но я полагаю, нечто подобное в Огадене также было проведено… И если бы генералу Сиаду Барре не приспичило организовать маленькую победоносную кампанию, то его страна вряд ли поссорилась бы с СССР, который – напомню – уверенно спорил с Америкой, выясняя, кому в этой игре достанется первая скрипка. А дальше – всё! Страну дервишей мы оставили на произвол судьбы, отправили в свободное плавание, и в конечном итоге они сейчас имеют то, что имеют.
В результате локальных стычек, гибридных войн, переросших, наконец, в затяжной гражданский конфликт, Сомали как целостного образования теперь уже нет на карте. Теперь это не страна, а лоскутное одеяло из 14-ти неравных кусочков под разными именами. Наибольшее умиление вызывают у меня такие интересные названия, как «Альянс полевых командиров» (занимает территорию нескольких кварталов Могадишо), «Армия сопротивления Раханъен» и «Союз Исламских Судов». Вот об этом Союзе надо чуточку поподробнее: там процветает, как вы понимаете, шариат во всей его лучезарной прелести. Законодательно введен запрет на торговлю во время молитв. То есть, вы понимаете, все магазины и чайные не работают ровно пять раз в день, чтобы не мешать правоверным молиться! А как только мусульмане складывают свои молитвенные коврики, чайные снова продолжают деятельность.
Наказания за преступлениями производятся публично, чаще всего народ выводят под дулами автоматов смотреть, как приговоренного избивают палками. Cоотвественное отношение к женщинам: им, к примеру, нельзя купаться на общественных пляжах. И это лишь маленький перечень всех прелестей восточно-африканской ДНР, из которой я сейчас веду свою прямую трансляцию.
Поразительно, но одна из этих сепарских территорий до 2010 года называлась Путлендом. Да, вы не ослышались, именно Путлендом. Любители библейских древностей могут мне возразить, что в нужном месте там должна стоять буква «Н» и что это имеет прямой отсыл к земле Пунт, изобилующей жирафами и слонами, но я познакомилась с представителями тамошней диаспоры, они все до единого русские и очень верят нашему гаранту. Как они там очутились, я расскажу в другой раз. Так что это именно Путленд, ребята. Из всех четырнадцати квазигосударственных образований этот отмороженный регион занимает уверенное четырнадцатое место по уровню жизни.
Можно было бы и дальше расписывать их тяжелую жизнь во всех цветах и красках, но эфир подходит к концу. И вот главная идея всей этой прилежно пересказанной мной истории ведущего мирового экспортера козьих шкур. Стоило ли отказываться от колониальной опеки - пусть второстепенного, но всё же цивилизованного европейского государства? Стоило ли махать ручкой британцам, которые по своей старой привычке пристально следят за отсталой страной некоторое время, а вслед за тем отпускают ее на все четыре стороны. Стоило ли ссориться с Советским Союзом из-за каких-то непонятных территориальных амбиций? Ведь что мы сейчас имеем на выходе. Рассадник работорговли и уже хрестоматийный оплот морского пиратства. А началось-то всё – я чуточку напомню: с украденного револьвера у какого-то британского офицера. Чье имя даже история не сохранила! Нет, это совершенно феерично, и этому нет аналогов. До встречи через неделю».
Прилежно дотянув до конца прямой трансляции, приемник скончался тихой безболезненной смертью. Воцарившуюся тишину нарушает шепот хозяина:
- Опять, сучка, гостайну выдала!
При этом богатырь надрывно хохочет.
Глава 3. Проект «Путленд»
Сергей Миронович Киров знает всё и про всех. И не только потому, что ему как потустороннему духу это полагается по статусу. Долгие годы мстительный призрак копил поголовную информацию на нашу политическую элиту, которую искренне и обоснованно ненавидел всеми фибрами души. Наковырянных им медиофайлов с компроматом различных цветов и оттенков с легкостью хватило бы на объемное досье. Что касается же конкретно этих двух собутыльников , то продажного журналиста Николаева Киров уже по одной фамилии не переносит на дух, а бронтозавр, щедро плескающий градус в стопарики, вызывает у призрака в военном френче интерес уже чисто исследовательского толка.
Алексей Михайлович Малых, прибывший в Питер из далекого Севастополя, имел к Сомали любовь давнюю, восходящую еще к золотой поре детства. Сердечную привязанность к далекой и нищей стране внушил ему дедушка, вице-адмирал Черноморского флота Василий Малых. В те былинные времена, когда советские военнослужащие стремились помочь всем и каждому, три судна, ведомых славным дедушкой, встали на краткое время на приколе в порту Байер-Мерайо. Бело-синий советский военно-морской флаг бодро заколыхался на рейде, приковывая к себе взоры босых сомалийских пограничников.
Голоногое воинство, отсвечивая в лучах заката дулами старых ружей, поднялось на борт крейсера «Орджоникидзе», предводительствуемое инспектором пограничной службы Саидом Фарой. Крейсер медленно покачивался на пунцовых водах Аденского залива. Глаза туземцев горели от прежде невиданного ими изобилия еды, и вице-адмирал распорядился первым долгом накормить дорогих хозяев. Это повлияло на расположение пограничной службы, все формальности с документами были улажены буквально за несколько часов. Пополнив запасы топлива, воды и масла, величественная армада из трех кораблей двинулась дальше в Индийский океан, оставляя позади пенистый кильватерный след.
Внуку вице-адмирала шел в тот момент только первый год отроду. О далеких, манящих воображение берегах золота и рабов маленький Алеша мог знать только из дедушкиных рассказов. Московская действительность общежитской студенческой комнаты, оборудованной в шахте лифта, с гумилевской романтикой вязалась довольно плохо. Но мы опускаем пятьдесят четыре года дальнейшей жизни Алексея Малых – ибо до «русской весны» он был мало кому интересен. Но вот совершенно неожиданно Алексей Михайлович становится депутатом севастопольского Законодательного Собрания и попадает под прицел всех телекамер и диктофонов. И почему-то рассказывает в заказном интервью Николаеву именно про Сомали – хотя, спрашивается, зачем?
Материал Николаева, тиснутый в журнале «Репортер», начинался на редкость заурядно. «Теперь я могу гордиться, что живу в России, — объявляет интервьюируемый. – А вы разве нет?» - «В Москве это как-то не принято». – «Ну и зря…». Столь бравурное начало сворачивает по ходу повествования в какую-то вполне постороннюю колею. О реалиях мирного захвата и последующего крымского референдума Николаев пишет галопом по европам, зато африканскому прошлому военнослужащего ВМФ Алексея Малых уделяет столько внимания, что поневоле диву дашься. У депутата Малых в Севастополе, между прочим, имеется свой электротехнический бизнес и есть даже маленький карманный телеканал - но все эти подробности Николаев почему-то упорно замалчивает. Зато по поводу изнурительного климата Африканского рога и вечно бурной акватории мыса Гвадрофуй писака разошелся на всех пяти проплаченных страницах.
В автономном районе Путленд на северо-востоке Сомали капитан Малых начал служить с 2001 года. Без захватывающих дедушкиных рассказов тут, конечно, не обошлось, но вот информация к размышлению. Капитан прибыл на сожженные солнцем берега аккурат в тот момент, когда сепаратисты только-только приняли свою конституцию, чем окончательно закрепили отмежевание от Могадишо. На фотографиях, где новоиспеченный президент Путленда Абдуллахи Юсуф Ахмед дарит публике сдержанные улыбки, где-то позади слева обязательно можно разглядеть полушкиперско-полуварварскую бородку этого загадочного русского.
С Могадишо территория Путленд на протяжении пятнадцати лет то воевала, то мирилась. Однажды наступил даже такой момент, что сепаратисты, заручившись поддержкой переходного парламента и военных сил Эфиопии, захватили-таки столицу. На какое-то время Абдаллахи Юсуф Ахмед стал президентом всего Сомали целиком, но сей радужный период продлился довольно недолго. В 2008 году Абдуллахи сложил с себя президентские полномочия, чтобы через четыре года тихо скончаться от пневмонии в Абу-Даби, а путлендцы очередной раз поссорились с федеральным центром из-за нефтяных концессий, выданных не тем людям. Теперь северо-восточные сепары действовали коварней и хитрей: в войну не ввязывались, решили объявить нейтралитет, в результате чего одно из широкомасштабных наступлений правительственных сил на Аш-Шабааб закончилось крахом.
Все эти подробности междоусобной грызни Алексей Михайлович пересказывает в своем интервью тщательно и с таким упоением, что невозможно даже усомниться в том постулате, что он действовал по какому-то заданию свыше. У нас нет прямых доказательств, что приказ последовал непосредственно из Кремля, однако верный борзописец Николаев нет-нет, да и проговорится – и вывод вылезает уже сам, помимо читательской воли. Получается, да, черт возьми, весь этот сепарский оазис на протяжении долгих лет был ничем иным как полигоном, опытным питомником для выращивания в пробирках воителей будущего «русского мира».
В анналах уцелело только это, одно-единственное интервью. Николаева явно кто-то одернул или даже вовсе запретил писать на такую опасную тему. Но журналиста время от времени всё-таки иной раз и заносило, как какого-нибудь ретивого Сивку-Бурку. Однажды он даже попытался отлить всю полученную им эксклюзивную информацию в строгую и законченную форму бульварного романа.
Испеченная с пылу с жару книжка рассказывала о похождениях бывшего оперативника ГРУ. Судьба сводит бравого парня с лидером самопровозглашенной республики, всячески испытывает на прочность в обстановке вечных дворцовых интриг и маячивших где-то неподалеку ураново-ториевых рудников Бур-Акаба, но в конце концов героя всё же ожидает награда в виде танкера, доверху набитого золотыми слитками.
Читая этот красочный текст, бывший капитан Малых окропил своими слезами не одну страницу. «Командир он был хороший, и туземцы в малиновых беретах в нем души не чаяли. Вдобавок, с его пятью военными кампаниями за плечами вполне можно было рассчитывать на тепленькое местечко вблизи экватора. Страна уже 20 лет не могла опомниться от гражданских войн. Аль-Каида и пираты сделали из нее проходной двор, и в этой обстановке незаменимый военспец Сергеев чувствовал себя, как рыбка в воде. Каждый солнцеликий владыка одной из семнадцати враждующих территорий теперь считал своим долгом почесывать его за ушком, иногда подкармливая военными гешефтами. Курс невольничьей биржи всегда складывался в пользу Сергеева вне всякой зависимости от направления графика. Падал он или рос - Сергеев всё равно неизменно оказывался в прибытке, плюя на всякие Доу-Джонсы: здесь они не котировались.
Иногда солдата удачи посещала вполне реалистичная мысль - а что бы он делал, оставшись на родине? На этот вопрос Сергеев уже не мог найти ответа. Вернее, мог, но ответ был бы вполне реалистичен: на родине его могло ожидать только прозябание. Зато здесь блестящая портупея и отутюженный камуфляжный костюм до такой степени контрастировали с оборванной ордой вверенных ему повстанцев, что жизнь и в самом деле удалась, он вполне это понимал. Воистину, лучше быть первым в деревне, нежели вторым в городе – и такую мысль он уяснил подкожно, даже не читая биографии Юлия Цезаря.
Его подопечные хронически голодали и, чтобы окончательно не окочуриться, ловили рыбу, а то и просто ныряли в море за креветками. Обреченно слоняясь вдоль прибрежной полосы, какой-нибудь босой солдат обязательно держал за пазухой камень, чтобы сбить слету неосторожного баклана. Из автоматов птиц не расстреливали, патроны берегли. В таком немудрящем пищевом промысле в армии Сергеева преуспел каждый второй. Здесь наплевали даже на религиозные запреты, ибо среди местных племен рыба и птица считается нечистой пищей. Когда очень хочется есть, на этнокультурные особенности можно закрыть глаза, скрепя сердце.
Но только в одном партизанская армия оставалась верна традициям своего народа. Случись какой-нибудь праздник – они обязательно устроят хоровод вокруг своего харизматичного вождя с белым цветом кожи. На весь день вперед ему будут обеспечены радостные песнопения с аккомпанементом деревянных дощечек, а то даже барабана и бубнов. Был в сергеевской дивизии даже один профессиональный музыкант, игравший на морской раковине, – да жаль, пристрелили в одной из стычек. С той поры обходились исключительно ударными инструментами».
Прототип героя-одиночки, вернувшись на родину, конечно же, совсем не оказался там на помойке. В Севастополе у него могучий бизнес, в Питере он – вообще совладелец акций Кировского завода. Сладкая сахарная патока с варенья ему, казалось бы, обеспечена наперед. Но отчего же он так тоскует над неопубликованной книгой своего друга и бенефициара? Неужели вся эта романтическая гумилевщина саванн имеет для него гораздо большую притягательность, нежели просиживания в совете директоров и решения коммунальных вопросов двух крупных городов? Всякий безнадежный киплинговский лирик ответит мне: да, безусловно имеет. Но такое объяснение, черт побери, банально, и совсем не за былой романтикой хочет Алексей Михайлович улететь обратно в свое драгоценное Сомали, залитое нетускнеющим платиновым солнцем.
Тут другое объяснение. Когда у тебя под окнами начинается свистопляска, и люди с крестами, иконами и хоругвями начинают марш с непонятными целями и в непонятном направлении, и если воскресный ход – далеко не в твою честь, как в той далекой Африке, а в игре на музыкальных инструментах (если они имеются промеж хоругвеносцев) прослушиваются не бравурные ноты, а отдаленный звук похоронного марша, - то бежать можно и даже нужно. Причем куда угодно, хоть на сомалийские рудники. С рудниками-то всё понятно: тамошний труд делает тебя свободным. А вот цель здешних опасных массовых телодвижений далеко не ясна, и это здорово напрягает. Как бы, в самом деле, и головы не лишиться.
Глава 4. Особняк
Орде Христовых воителей на проспекте Стачек сейчас не было никакого дела до панических настроений Алексея Малых - и в равной степени до него самого. Сегодняшняя повестка дня складывается в пользу этих людей, они понимали, что оказались на гребне волны. Но почему-то радости не было написано на их лицах, одна лишь упорная ожесточимость. Не здороваясь и не улыбаясь при встрече, а только деловито пожимая руки, хмурые и неприветливые, они устремлялись к близлежащему павильону метро, подобному здоровенному Парфенону, и тот с безразличным видом впускал в себя серые потоки.
Кто претендовал на роль священника Гапона по отношению ко всей остальной массе, сказать было трудно. Предводитель, упомянутый сомалийским романтиком Малых, если и существовал в природе, то, по всей видимости, исчез на первом же поезде по направлению к станции Невский проспект. Минут через двадцать безликая толпа растворится в малиновом и золотистом потоке церковных облачений, хоругвей и пестрых знамен. Она исчезнет и станет почти не заметной, накачав собой, как ботоксом, рыхлые мышцы крестного хода.
Призрака Кирова эта картинка уже нисколько не интересовала. Превратившись в фиолетовое облачко, Сергей Миронович лениво дрейфовал в сторону центра, предаваясь размышлениям глобального характера. С одной стороны, любой деструктивный кипиш не мог его не радовать. Ситуация с кинокартиной, возбудившей разрушительную энергию толп, явно вышла из-под контроля власть предержащих. В будущем она доставит им еще много неприятностей, а любая палка в колеса бомонда была для Кирова именинами сердца. Но то, что внезапно зашевелилась и пришла в движение утробная, хтоническая масса, отягощенная самыми нелепыми предрассудками и суевериями, ему как существу, безусловно умному, уже не нравилось.
Рассекая воздушную толщу и принимая всей грудью освежающие потоки воздуха, Киров выстраивал в своей голове некую историософскую схему. Сейчас, говорил он себе, мы являемся свидетелями мощного тектонического сдвига. Одна литосферная плита общественного сознания готова грандиозно врезаться в другую, один системообразующий пласт восстал на своего исторического конкурента. Фильм «Матильда», который никто не видел, но вокруг которого на протяжении целого года которого шевелится самая нездоровая движуха, - это ведь, друзья мои, не просто история какого-то банального романа о добрачных связях будущего самодержца. «Матильда» описывает балетный мир, полный политических интриг и самой тщательной муштры, если не скрепу (мне не нравится это слово по причине его заезженности), то хотя бы кит, на котором держалось заботливо выстроенное идеологическое здание советского периода.
Это еще как посмотреть, где наши прежние напосты проявляли большую ревностность в опеке достижений – в спорте или в балете. Труппы Большого или Мариинского театров, то и дело выезжавшие за рубеж, оставались на протяжении почти столетия образцово-показательным товаром, который, сбив с него пыль и упаковав в красивые балетные пачки, чиновники тут же выставляли на витрину наших передовых достижений. Примадоннам требовалось выполнить нужное количество фуэте без сучка и без задоринки, все прыжки должны были быть выверены и рассчитаны до миллиметра, финальный поклон перед публикой - исполнен грации и достоинства. Ход отлаженного механизма не могла застопорить ни одна случайная мелочь, за этим всегда следили строго. Во время гастролей работницам Терпсихоры каждую секунду надо было понимать, что они – фасад империи, тщательно отштукатуренный и выкрашенный, - не дай Бог кто-нибудь заметит хотя бы малейшее пятнышко на этой чистой и ровной поверхности.
Но вот теперь сообщество иерархов и мелких церковных служек, заботливо взращенное в парниках РПЦ на протяжении целого поколения, вылезло на улицы и требует изничтожить главный наш системный символ. Призывая к поджогам кинотеатров, они даже не понимают, на что ополчаются. Но больше всего вызывал недоумение у Сергея Мироновича тот факт, что во всей разветвленной сети международных балетных организаций не нашлось ни одного смельчака, который посмел бы возвысить свой глас в защиту Матильды Кшесинской. По телевизору не видно никаких интервью, в интернете не гуляет петиций, ни открытых писем от чьего-нибудь имени.
Пролетая над Садовой, летящий призрак попал в турбулентность и был вынужден прервать свои размышления. Умело справившись с болтанкой, он глянул на землю – и сразу же догадался о причине беспорядочных воздушных потоков. Вдалеке за ровным строем доходных домов просматривалась та самая золотисто-малиновая масса, добравшаяся наконец-то до Невского. Она колыхалась и резонировала с атмосферой, производя эффекты, совершенно сейчас ненужные нашему летуну. Эти люди вели себя куда глупее подопечных бакланов. Они создавали опасность не только на земле, но и в воздухе. Кирову не оставалось ничего другого, как сделать резкий крен влево, на Петроградскую сторону.
По счастью, Троицкий мост был свободен от всякого рода нездоровых скоплений, пролетать над ним было куда как проще и комфортней. Ничто не помешало призраку наслаждаться величественной панорамой. Перед его глазами поплыл Аптекарский остров с рунической стрелой двух пересекающихся магистралей - Кронверкского проспекта и улицы Куйбышева. Два минарета Соборной мечети торчали, как вышколенные и геометрически правильные гвардейцы Урфина Джюса на своем молчаливом посту. Они охраняли весь понастроенный здесь в прошлом веке уютненький музейный модерн, а значит – и тот самый особняк, куда пришло на ум лететь призраку. Вот он, по-армейски правильный гранитный ансамбль трех неравновеликих частей с башенкой и застекленной анфиладой, где в те далекие времена фаворитка императорской сцены гуляла среди разлапистых пальм. С балкона она, похоже, любовалась городскими закатами по воскресным дням. И с того же самого балкона в тревожные апрельские дни 17-го вождь мирового пролетариата сказал свою судьбоносную речь солдатам и матросам, внимавшим ему снизу.
Гранитный императорский подарок во все времена оставался предметом особой зависти самых разных исторических деятелей. Призрака не раз посещала мысль, что, может быть, вся эта канитель вокруг блокбастера «Матильда» есть не более чем предлог для присвоения особняка Российской Православной церковью – уж больно лаком он и уж больно красив… Это ведь в традиции патриархии, выселять различные государственные музеи из мест своего законного обитания. Почему бы нынешнему музею политической истории не переехать в какое-нибудь Автово, свершив богоугодный акт передачи церковникам еще одной вкусной жилплощади? Но, по зрелому размышлению, призрак все-таки приходил к выводу, что такая цель была бы слишком мелка для православно-милоновской массовки. Конечно же, имея ее в виду, они, тем не менее, замахивались на что-то более обширное.
Пока же музей не спешил никуда перебираться. Многочисленные тачанки, пулеметы «Максим» и кожанки комиссаров, вся эта атрибутика революции, которая на протяжении долгих лет прилежно собиралась работниками музея, оставалась на своих местах, а на мозаичном полу среди стендов паслась упитанная музейная кошечка Маля. Её аккуратную шейку украшал симпатичный красный галстук с медальончиком, где смутно просматривался силуэт балерины в пачке. В бездонных зеленых глазах египетской богини читались полнейшее успокоение бытием и безмятежная сытость.
Музейный кот – это всегда особая реликвия, что-то вроде звериной элиты. Коты в музеях рождаются, старятся и умирают в тиши, спокойствии и довольстве. Почтенные вахтерши сдувают с этих милых животных пыль и не дают в обиду охранникам. Более того! В обеденный перерыв стражники в черной униформе сами носят животным щучьи головы и куриные гузки – ни в коем случае на презренный сухой корм, которым в целях практической экономии пичкают своих питомиц неразборчивые домохозяйки пенсионного возраста. Потчевать всеобщую любимицу таким вульгарным ширпотребом - значит оскорбить, причем не столько ее, сколько сам принцип охранения и сбережения реликвий. Музейная кошка как особа привилегированная должна питаться исключительно натуральными продуктами, поданными на специальной посуде. Изредка она может позволить себе вполне необязательную ловлю мышей, но это скорее хобби, а не профессия.
Сейчас Маля вовсю хрустела рыбьими головами на своем почетном месте под большой картиной, иллюстрирующей один из эпизодов революционной борьбы. Охранник с аккуратной неуставной бородой умилительно наблюдал за приемом пищи, подперев щеку холеной рукой. Как всякое уважающее себя животное, Малю несколько напрягал такой контроль, о чем свидетельствовало нервическое подергивание хвостом в воздухе. Аристократическая кошка даже здесь соблюдала политес, держалась достойно и головы ни в какой темный угол не утаскивала. Эту идиллическую картинку и застал Сергей Миронович Киров, входя в музей и материализуясь в простого смертного.
Буквально с порога призрак взял быка за рога.
- Я могу видеть Евгения Григорьевича?
Дабы проникнуть в любое солидное учреждение, желательно назвать имя-отчество его руководителя. Тогда все двери будут тебе открыты, и ужасный вопрос «Вам кого и по какому вопросу» не повиснет в воздухе неловкой паузой. Паспортные данные гендиректора музея призрак узнал пятью минутами раньше, воспользовавшись интернетом в близлежащем компьютерном клубе.
Охранник деловито отряхнул руки от рыбьей чешуи и с несколько виноватой интонацией поведал гостю, что из-за своей вечной занятости Евгений Григорьевич редко появляется здесь и сейчас его нет, а впрочем, если у вас есть договоренность о встрече, вы можете подождать Евгения Григорьевича вот здесь, на банкеточке. Нарком последовал приглашению, а ласковая Маля, наевшись рыбы, сразу же оккупировала колени незнакомого ей человека. Доверчивость и полное отсутствие боязливости отличали музейную любимицу. Сергей Миронович оказался ничуть не стеснен такой назойливостью и принялся гладить пушистое создание. Охранник между тем решил придерживаться выбранной им тактики имиджевой любезности и задал обязательный в данном случае вопрос:
- Как вас представить?
- Евгений Григорьевич уже в курсе, - уверенно отвечал нарком.
Профессиональное любопытство охранника споткнулось на столь многозначительном ответе. Страж музея пошел на свой трудовой пост под зеленым абажуром, между тем как Киров, продолжая рассеянно поглаживать кошку, принялся изучать разборчивым взглядом шикарный интерьер особняка и его самого. У музея политической истории охранник тоже был элитный и ухоженный, как натертый мастикой паркет. Достаточно было взглянуть на аккуратную бороду и аристократические руки с длинными пальцами, очевидно, предмет его особенной заботы. Накормив кошку и усевшись на свое положенное место, страж вождей и броневиков первым же делом принялся протирать руки гигиеническими салфетками, тщательно уничтожая следы присутствия рыбьих голов. Понимая, что, даже убрав приставшую чешую, запах рыбы этим не вытравишь, охранник тяжко вздохнул. Киров прочитал его мысли и нарушил паузу.
- Зубной пастой попробуйте оттереть, - подсказал он, прокладывая мостик психологического доверия. – Я сам много раз так делал.
- Сразу видно сведущего человека, - повторно вздохнул аристократичный охранник. – Только вот нет ее у меня здесь, зубной пасты. На работу я ее с собой не беру.
- Ну, если нет пасты, тогда спирт или одеколон попробуйте. Подозреваю, что какой-нибудь флакон у вас здесь точно имеется.
Музейный смотритель посмотрел на собеседника долгим и глубоким взглядом. Нарком не мог не заметить некоей затаенной тоски в этих глазах цвета темных вишен. Ввалившиеся щеки тоже говорили, что человек ему попался, что называется, с прошлым. Хоть и холил он себя с редким для своей профессии тщанием, но гнет былых обстоятельств всё-таки просматривался. Киров не мог отделаться от мысли, что сегодня где-то видел это лицо. Уж не на той ли самой старой фотографии в квартире депутата Малых?
Помедлив некоторое время, охранник сказал:
- Вы – прямо шкатулка с полезными сведениями. Совершенно не зная, как вас зовут (это, в общем-то, и не важно), спрошу тем не менее: а как справлялись с этой проблемой лично вы?
- Стирал что-нибудь. Вручную.
- Ну, мне этого делать не доводилось. Вообще физическим трудом я в своей жизни не был обременен. Однажды приходилось очень много пилить дрова, но это depuis longtemps.
- Не понял…
- Давно в прошлом, по-французски, - еще раз вздохнул страж музейных экспонатов. – А всю женскую работу по дому обычно (новый вздох) делала она.
- Кто она?
- Вот она. Маля моя.
Последние слова полиглот в черной униформе произнес с особенной нежностью. Аристократическую кошку на коленях посетителя он погладил следом за ним, но не руками, а долгим и теплым взглядом. И предупреждая все излишние в таких случаях расспросы, начал что-то излагать крайне длинно и сбивчиво.
Глава 5. Пространное лирическое отступление
Только сейчас, к сорока годам, начал я по-настоящему понимать истинный смысл избитого словосочетания «муки творчества». Глядя каждый день в зеркало, начинаю замечать, что щеки мои вваливаются всё дальше и дальше вглубь – совсем, как у того музейного охранника. Чувствую, как пальцы рук трясутся мелкой нервической дрожью. Делаю одну корректуру за другой, переписывая здоровые куски, а текст упорно не хочет получаться. Ставка слишком высока, я очень много пообещал моим читателям, оборвать писанину – это уже как-то, простите, не по-пацански. И в тот же самый момент я не могу суетиться в поисках хлеба насущного, как делают это те счастливцы, которые ничего не сочиняют.
Я заложник своей книжки, причем с ярко выраженным стокгольмским синдромом. Комната, где я пишу, наполнена всепроникающим табачным дымом. Стол замусорен пеплом и хлебными крошками. Это ад, перманентное состояние дискомфорта, который мне давно уже нравится и менять я его не хочу. Иногда я понимаю, что нужно развеяться и проветриться. Вылезаю из подъезда в полуночную городскую темень и шастаю всеми знакомыми маршрутами, как тень отца Гамлета. С призраком Сергея Мироновича я вполне уже сроднился, как внешне, так и внутренне. Мысленно прошу у него прощения, что не пересказываю весь долгий разговор с Николаем Вторым. Да, это именно он, мои читатели умны и уже догадались, что сердце, бьющееся под формой музейного охранника, гоняет царственную кровь. Так же и кошка Маля, его последняя привязанность, тоже понятно кто. Умела бы она разговаривать, обязательно бы выдала что-нибудь с польским акцентом. Зачем заполнять страницу длинными диалогами, полными недомолвок и подтекстов, если всем уже стало ясно, что это был за охранник и какого калибра кошка столовалась в музейной прихожей.
Можно было посвятить разгадке этой вполне очевидной тайны страниц примерно двести, но мне заниматься этим лень. Обращусь лучше к сборнику фольклориста Бабникова, который в течение нескольких последних лет прилежно записывал длинный и невнятный старушачий лепет. Там есть одна вещица, которую я приведу целиком.
Принадлежит данный текст адептам секты царебожников, прогремевшей на весь белый свет благодаря неуемному кипишу самой именитой своей представительницы Натальи Поклонской. Эту то ли былину, то ли песню царебожники, по всей видимости, исполняют на конспиративных собраниях. Сюжет, в общем-то, незамысловат. Есть некоторая отрицательная героиня-колдунья, которая вовлекает положительного персонажа (это, конечно же, Николай Кровавый) в свою коварную игру. Днем героиня отплясывает на балетной сцене, а по ночам превращается в кошку.
Отсюда понятна этимология имени животного, которое охранник царственных кровей кормил с рук. Маля – это совсем не обязательно только уменьшительно-ласкательное производное от имени Матильда. Кличка восходит к латинскому слову «Malefiс» (дурной, зловредный), и оправданность такого прозвища становится еще более ясной, если мы изучим былинную родословную нашей героини и посмотрим на ее действия, описанные архаичным языком.
А и матерью Малюши была Гадища,
Злюка Гадища Мерзопакостнища
обучала красну девицу премудростям,
злым премудростям-жестокостям.
В кошку черную учила обращатися
да по крыше теремов светлых хаживати,
голубей-ворон аукати,
да на черныя делища подбивати.
Ай ходила по коньку Малюша Гадишна,
добрых молодцев высматривала,
чтоб приважить, напустить на сердце хворобу
а и поиметь от них корысти-выгоды.
Со детьми водилась Маля роду царского,
со двумя Романовыми погуливала,
со двумя гуляла, всхотела третьего.
Во ту пору улочкой широкою
проходил Миколай свет Александрович,
красный молодец из Дому царского.
Ай он брал пищаль-ружьишко, вскидывал,
а и вскидывал, да метко целился,
а и целился да ворон сбивал,
ворон, воробьев да сизых голубей.
А зайдет на улицу Кронверкскую
и во тот переулок Малюшин,
взглянет ко Малюше на широкий двор,
на ее высок терем с балконом.
А у молоды Малюши Гадинишны
сидят тут две вороны черныя,
над тем окошком косящатым,
каркают оне, глазами зыркают,
по сторонам глядят, крылами швыркают.
Тут великому князю за беду стало,
будто над ним насмехаются;
стреляет в черных ворон,
а щелкает тут замочек аглицкий,
а свистит да идет смертельна пуля.
По грехам над Миколой учинилося,
левая нога его оскользнулася,
а права рука его удрогнула,
не попал он пулею в ворон,
а попал он в окошечко косящатое,
проломил оконницу стекольчатую
дорогого стекла венецианского,
а и зеркало разбил он стекольчатое.
А втапоры Малюше безвременье было,
умывалася Малюша, снаряжалася
и бросилася на свой широкий двор:
«А кто это, невежа, на двор заходил,
а кто это, невежа, в окошко стреляет».
И втапоры Малюше за беду стало,
набирала Малюша беремя дров,
а беремя дров белодубовых,
клала дровца в печку муравленую
разжигает дрова палящатым огнем
и сама дровам приговариват:
«Сколь жарко дрова разгораются
разгоралось бы сердце молодецкое
как у молода Миколая Александрыча.
А и Божья крепко, вражья то лепко».
Взяла Миколу пуще вострого ножа
по его по сердцу цесаревичеву:
он с вечера, Микола, хлеба не ест,
со полуночи цесаревичу не уснется,
он белого свету дожидается.
Встает Микола ранешенько,
берет свою сабельку вострую.
Пошел Микола к заутрени,
зайдет ко Малюше на широкий двор,
у высокого терема послушает.
А у молоды Малюши вечеринка была,
а и собраны были душечки красны девицы,
танцовщицы, во пачки наряженные,
востают оне длинным рядком
да у зеркала побита венецейского
да ногами стройными размахиват
а промеж собою тихо сплетничат.
Она, молода Малюша, похваляется.
«Гой еси вы, балерины цесарские!
Во стольном во городе во Питере
а и нет меня хитрея, мудрея,
со детьми я водилась княженецкими,
со двумя Романовыми погуливала,
а й гуляла с двумя, возьму и третьего.
Изведу, захомутаю, замуж выскочу
вкруг ракитова куста мы повенчаемся.
А и откажет - оберну его клячею водовозною.
Станет он, Микола, на меня воду возить,
под кнутом ходить, весь век остатний мыкаться.
А и женское дело прелестивое,
прелестивое, перепадчивое.
А и слышал разговор тот Микола Александрович,
восходил он в горницу широкую,
разгонял балерин дубовой тросточкой.
Восходил к Малюше, брал за белу шею,
говорил-от он Малюше таковы слова:
«Молода ты еретица, ****ь, Гадинишна!
У тебя в высоких хороших теремах
нету Спасова образа,
некому у тя помолитися,
не за что стенам поклонитися.
А и есть у меня невеста немецкая
Александра Гессен-Дармштадская
и де тебе хитрея и мудренея,
ай не хвалится она, не хвастает,
а и хошь ли, обвернет тебя сукою
а станешь ты, сука, по городу ходить,
а станешь ты, Малюша, много за собой псов водить».
Доставал тогда Микола саблю вострую,
отрубал он белы ноженьки подруженькам,
по углам раскидывал-расшвыривал,
нагонял на Малюшу страху черного,
говорил Малюше, приговаривал:
«Вот как эти ноги я отшвыривал,
так и твои белы ноги мне не надобны,
оплеталися они с моими братьями,
а и захочу, отрежу тебе голову
с языком бесовским еретическим!»
Ай уходит он со широкого двора Малюшина
В белый терем ко жене своей законныя,
чтобы с нею целоваться-миловатися
жить совместно с нею во страхе Божием
перед плясуньями балета не сдаватися,
не блазниться, не вестись на злые пагубы.
Знатоки фольклора, разумеется, раскусили здесь некий плагиат. Ибо в данный текст вставлены здоровые куски из былины про Добрыню Никитьевича и колдунью Маринку. Неизвестный версификатор явно обработал этот образец устного народного творчества на злобу дня. Примечательно, что в осовремененной версии былины коварная Малюша выживает, а значит продолжает по-прежнему творить гадкие дела. В финале между ней и великим князем наблюдается определенный паритет: я тебя не трогаю и ты мне не бей стекол в доме, живи себе с нареченной женой, а в мои дела не лезь. В жизни, кстати, сказать, так оно и случилось: Матильда Кшесинская вполне спокойно пережила разлуку с будущим наследником престола и продолжила свою охоту за великими князьями.
Совсем не так было в первоисточнике, откуда сворована вся вышеприведенная вещь. В известной былине про Маринку богатырь Добрыня Никитьевич не ограничивается одними угрозами, он переходит к действиям и отрубает колдунье Маринке все ее нижние конечности, а также губы: они, дескать, целовали Змея Горыныча, удачного соперника Добрыни. Вообще, былине следовало бы иметь обязательную маркировку «16+», настолько она изобилует подробностями расчлененки и сексуальными подтекстами.
Но это всего-навсего устное народное творчество, и мы его оставим в стороне. Хотелось бы сейчас поговорить об отношении некоторых представителей РПЦ к кошкам, недалеко не таким безобидным домашним животным, как может показаться на первый взгляд. На самом деле кошачьи – это самые зловредные колдуны и оборотни. Так, по крайней мере, считают царебожники, а поскольку их интересы отстаивает в Госдуме та самая девушка с кукольным анимешным ликом, из-за которой весь сыр-бор последнего времени, то и автор не хочет на этот счет с ними спорить. Себе же выйдет дороже, или машину подожгут, или взорвут нафиг совсем – а это, согласитесь, весомый аргумент, чтобы принять именно такую точку зрения.
Итак, коты и кошки есть не более чем колдуны, лелеящие хитрый масонский заговор по завоеванию человечества, и с этим тезисом мы вроде как согласились. А где признание самой абсурдной идеи, там и ее исполнение. На днях стало известно о компании против котов, открытой где-то в окрестностях Иваново блаженным старцем Изыдием. Объявив котов бесовскими порождениями, воинственный старец призвал свою паству бороться с животными всеми посильными способами. Но поскольку более эффективных методов борьбы против котов, кроме мешка с вервием прогрессивное мракобесное человечество пока еще не придумало, то и старец призвал в своих фетвах вооружиться именно такими нехитрыми сподручными средствами. Полагаю, что в ближайшее время окрестности Иваново будут очищаться от коварных зверьков по приснопамятному примеру Полиграфа Полиграфовича Шарикова, а душераздирающий визг истребляемых кошек никак не даст уснуть младенцам в своих люльках. Прибавьте к этому расцарапанные в кровь руки прихожан, которые всё-таки последуют зову отца Изыдия и решатся на столь отчаянный крестовый поход. Мало точно никому не покажется.
Надо сказать, для русской народной культуры восприятие кошек в качестве ведьм, в общем-то нехарактерно. В старину на Руси опасным животным был не кот, а заяц. Считалось дурным предзнаменованием, если косой перебежит дорогу. Почему так не любили в деревнях безобидного грызуна, не могу сказать: наверное, за взгляд, который может сглазить.
А вот котов русский пахарь уж совершенно не боялся. Кошки оставались милыми пушистыми обитателями домашних очагов. Все санкции против них ограничивались одним лишь изгнанием за порог во время грозы. Во всё же остальное время живи в доме, сколько тебе заблагорассудится, лови мышей и лижи телеса на печке. В средневековой Европе всё было ровным образом наоборот: там кошка - изначально посланница темных сил и вообще ведьма. Вся нынешняя традиция нелюбви к черным котам происходит именно оттуда. Так что и стилизованная былина, и призывы отца Изыдия совсем не укоренены в отечественной исторической традиции, это, так сказать, новодел. Но новодел опасный, ибо Бог его знает, к каким осложнениям эта дурацкая инициатива ивановского батюшки еще способна нас привести.
Глава 6. Цари горы
Коньяк закончился уже давно, а другой адекватной замены ему не оказалось. Значит, и настроение обоих выпивавших становилось всё тусклее. Похмелье, если не заглушать его новыми возлияниями, как правило, настигает свою жертву слишком быстро. Журналисту Николаеву еще повезло: едва закончилась выпивка, он моментально отрубился и впал в ничем не замутненный чистый детский сон. А вот депутата Законодательного Собрания вместе с головной болью атаковала похмельная действительность.
Вторжение реальности в душу депутата сопровождалось острой симптоматикой рефлексии. Он начал понимать, что постоянно занимается какой-то мерлихюндией. Ну неужели и вправду жители города на Неве будут ставить его работе постоянные плюсики на электронном табло в вестибюле Заксобрания? Им-то, по большому счету, наплевать на депутата, а неравнодушна только лишь шайка недоброжелателей. Она не многочисленна, но влиятельна. Те, что прошлись сегодня крестным ходом, - так себе, цветочки. Даже под окнами не поорали. А вот другие бесы, уже не столь индифферентны, как сегодняшние.
Орава байкеров из клуба «Ночные санитары» почитала за дело чести припарковаться у подъезда депутатского дома и ближе к полуночи начать звуковую атаку. На той неделе, к примеру, мотоциклетно-кожаная кодла клаксонила безо всякого перерыва и с такой децибельной мощностью, что у соседей по этажу вяла в горшках рассада. Иногда клаксонить надоедало, и людоеды, расчехлив колонки, врубали какое-то несуразное и зубодробительное подобие музыки. Отдельные личности пытались свистеть, но у них не получалось, и они решались обойтись простым включением движков. Включали синхронно, наслаждаясь ревом моторов и плачем проснувшихся в кроватках младенцев. По шумовой гамме это напоминало известный евангельский сюжет времен царя Ирода. Кульминацией становился выход атамана с громкоговорителем. Непонятное существо в косухе и вязаной шапочке, позируя перед снимающими айфонами, надрывалось утробным криком:
- Малых, трусливый свитер, выходи на честный поединок! Я вызываю тебя на дуэль на любой площадке, на любых условиях! Спустись, если мужик!
Этот косушный атаман был вполне вторичен, ибо явно передрал свою публичную манеру у незабвенного медведя Никиты Джигурды. Мускулатура Кинг-Конга, визуально усиленная кожаной жилеткой, наверное, могла произвести впечатление, но оно было исключительно комическим. Нарциссизм одноклеточного организма не давал ему очевидного понимания, что при ночном освещении он вызывает раздражение, а при дневном – гомерический смех.
Алексею Малых, впрочем, было отнюдь не до веселья. Комплекция тяжеловесной лошади породы першерон в придачу к боевому опыту, приобретенному в саваннах, вполне позволяла депутату померяться силами с этим недоразумением природы. Его тут во всеуслышание упрекали в трусости, и руки, конечно, чесались набить грызло этому гризли. Да и поддержка соседей (он прекрасно понимал это) осталась бы всецело на его стороне. Но Малых помнил и о некоторых имиджевых рисках, вполне сопряженных с таким вариантом разрешения конфликта. Байкерские айфоны по-провокаторски пристально следили за процессом, обстоятельства махача назавтра растиражировали бы все информагенства – а надо оно это депутату Законодательного Собрания? Прошли уже те времена, когда дворы превращались в ристалище из-за дележки бензоколонок. В эту эпоху, конечно же, хотелось бы вернуться, но Малых – персона публичная, ему завтра опять на совете директоров выступать с докладом… Нет, уважаемый, жбан я тебе когда-нибудь обязательно начищу, но уже не своими ручками.
Постояв, просигналив и прокричав под плотно занавешенными окнами, санитары каменных джунглей возвращались в свои пещеры с радостным улюлюканьем. Накрошив питательным для корреспондентов информповодом на всю неделю вперед, атаман давал им разные нескромные интервью.
- Малых боится, что мы отберем у него патриотический проект, - вещал на диктофоны вальяжно развалившийся австралопитек. – В Севастополе олигарх прибрал к рукам всё, что связано с победой, с империей, с гимном. Но тему патриотизма мы ему узурпировать не дадим!
Последние два слова он повторял по нескольку раз, грозя невидимому врагу кулаком и как будто заколачивая им свое восклицание в уши корреспондентам. История умалчивает, прилетело ли кому-нибудь из сотрудников в реальности, уж больно выразительна и безоглядна была эта дубинная жестикуляция.
В причинах конфликта пресса давно уже разобралась до самых его корней. Есть под Севастополем одно райское местечко площадью 267 гектаров. Здесь от лазоревой чаши тихого озерца поднимаются вверх ступеньки естественной террасы, и выводят вас на невысокую известняковую горку, о которой в путеводителях сказано, будто бы это бывший коралловый риф. Правда это или нет, сказать трудно (путеводителям не всегда приходится верить), но живописное зрелище всё равно захватывает дух. Горка славится уникальным микроклиматом: даже в самые жаркие месяцы, когда крымский парник накален до умопомрачения, здесь температура на несколько градусов ниже. Севастопольцам и туристам, которые ищут прохладу, определенно сюда.
До 70-х годов в окрестностях горы произрастал реликтовый можжевельник. Из-за строительства горно-обогатительного комбината душистые зеленые побеги исчезли бесследно. Комбинат почти построили, но, когда внезапно гикнулся СССР, необходимости в горно-обогатительной промышленности в этом месте больше никто не увидел. Бока у горы бесповоротно срезали безжалостные бульдозеры, а одиноко торчащие трубы и бетонные стены цехов без окон и дверей в наши дни навевают хандру своей безысходной тарковщиной.
За четверть века успело подрасти поколение иного административного ресурса. Для этих людей слово «романтика» ассоциируется не с пионерскими кострами, горнами и барабанами, а с пафосными заклепочными куртками, шлемами, расписанными во все цвета радуги, и утомляющим уши ревом моторов. «Ночным санитарам» место не просто приглянулось - они истекли на него слюной самого откровенного вожделения. На 267 гектарах волшебной земли байкеры решили выстроить парк «Патриот» с гербом Советского Союза на входе. В ближайшем будущем можно было не сомневаться, что берцевые ботинки кожаных санитаров окончательно вытопчут кизильник и крымскую полынь, а выхлопные трубы их двухколесных коней изгадят уникальную атмосферу. К бабке не ходи: сладковато-противный воздух обязательно понесется ветром на Балаклаву и Севастополь и отравит жизнь тамошним обитателям.
Напрасно возмущалась экологическая общественность о судьбе каким-то чудом доживших реликтовых растений, напрасно били во все колокола краеведы, напоминая всем и каждому о героическом полковнике Гасфорте и об его 16-м Казанском полке, державшем здесь оборону. Не помогли и письма итальянцев, которые упорно не хотели забывать о своих двух тысячах сардинцах, умерших от холеры и похороненных здесь в печально знаменитую Крымскую войну. Орава байкеров, вошедшая уже во вкус и пользующаяся высочайшим патронажем в верхах, не хотела ни с кем считаться. Единственным препятствием для них оказался питерский депутат и севастопольский уроженец Алексей Малых.
В течение нескольких лет депутат жил на два города. В Санкт-Петербурге он носил цивильный костюм парламентария, а в Крыму облачался в демократический свитер – даже летом, при 38 градусах в тени. Связи Малых напряг везде, где только было можно. Он понимал, что своей попыткой спасти заповедник наживет себе многих врагов в самых разных сферах. К концу кампании в защиту исторического места супостаты появлялись, как грибы, в самых неожиданных местах. Иногда после многочасового ора под окнами очень хотелось взять в руки заветный пиратский «калаш» и расцветить ночную темень добротной вспышкой трассирующих пуль. Каждый раз он брал себя в руки, понимая, что никакой пользы этот отчаянный шаг ему не принесет, и что действовать надо лишь методами челночной дипломатии. Так вот он и ездил: из Питера – в Крым, оттуда – в Москву, затем обратно, затем домой…
Последним весомым козырем оказалась пара-тройка бывших школьных друзей в Министерстве обороны. Байкерам показали комбинацию из трех пальцев, иными словами - простонародный кукиш. Эта образная фигура была подкреплена солидными бумагами и не менее внушительными предупреждениями по телефону. Все последующие вылазки байкеров к дому на проспекте Стачек свидетельствовали об одном лишь их бессилии. Вызовы на дуэль звучали хоть и часто, но уже не столь уверенно. Интервью по-прежнему были полны бравады, но она не подкреплялась теперь ничем. Атаман хорохорился лишь по инерции, а в его утробном голосе слышалась очевидная трещинка неуверенности.
Но и у антагониста «Ночных санитаров» нервы тоже оказались не резиновые. Ведра коньяка, поглощенного на квартире совместно с журналистом Николаевым, свидетельствовали об этом надломе. Неприязнь к словам «патриотический проект» дошла уже до откровенного космополитизма и желания отряхнуть прах отчизны с подошв. На советы директоров Малых больше не ходил, а предался алкогольной релаксации. Вертя в пальцах пустой бокал с каплей золота на дне, он поглядывал на посапывающего собутыльника, чисто по-человечески жалея, что корпоративной книги о Кировском заводе его друг не напишет уже никогда.
Ночь выдалась на этот раз спокойная, без истеричного визга тормозов и немолчного рокота моторов. Только две тинейджерки творили во дворе лунатические пассы руками, слушая музыку в наушниках. Прошествовал еще какой-то малый в капюшоне и респираторном наморднике – а вслед за тем на асфальтированном квадрате воцарилась полнейшая тишь. Призрак тоже не торчал под окнами: он, как мы знаем, был теперь совсем в другом месте. И отсутствие внешних раздражителей подтолкнуло всенародного депутата к единственно верному в такой ситуации решению. Нет, он покамест не сбежит из страны, а всего-навсего развеется недельной поездкой в Первопрестольную. Уже не ради спасения крымского багульника и захоронений зуавов, нет. Коллега-скульптор пригласил его на открытие своего юбилейного, пятидесятого по счету монумента.
Глава 7. Прерванный совет
Пока депутат Малых, нарисовав в воображении план счастливого бегства из города на Неве, досматривал десятый сон в своей постели, байкеры, дежурившие под его окнами, обдумывали план очередной акции. Мотоциклетная стая решила пока оставить депутата в покое – конечно, не навсегда, а только на время. Близился знаменательный день, который надлежало встретить во всеоружии, и санитары городских улиц усиленно к нему готовились.
Дата была будничной и негромкой, она покамест не вошла в список красных дней календаря, но в скором будущем (это уже вполне очевидно) она обязательно станет чем-то вроде национального праздника, оттеснив на задворки Новый год, а то и День Победы. В этот день родился гарант нашей территориальной целостности, к которому обращены благодарные взоры всего российского народа. Слово «президент» неприменимо к этой персоне, оно слишком банально и не выражает того объема безграничного обожания, которое население страны испытывает к нашему руководителю. А по части обожания кожаные санитары всегда оставались в первых рядах, особенно с тех пор, когда их любовь начала пользоваться щедрыми дотациями из бюджетного источника.
Петербургский филиал мотоклуба напоминал генеральный штаб, где планировалась военная операция. Припарковав верных коней у входа в офис, всадники Апокалипсиса согревались вискарем в офисе, продавливая своими грузными седалищами хлипкие складные стулья. Все взоры непримиримых борцов с уличной тишиной были обращены сейчас на городскую карту, напоминающую некий театр боевых действий. За неимением флажков в карту были воткнуты дротики для дартца. Их было немного, всего две штуки – в начале и в конце Невского проспекта. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться об их назначении: первый дротик указывал на исходный пункт, по которому байкерская колонна начнет свое движение вдоль городской магистрали, а последний, воткнутый в районе Дворцовой площади, – финальную точку, на которой завершится ее путь.
Предводитель мотоциклетной армады, так и не снявший в помещении своей вязаной шапочки, прохаживался вдоль карты и увлеченно излагал идею завтрашнего праздничного пробега.
- Хочу вас заранее обрадовать, парни, - вещал он уже накачавшимся однополчанам. - Нам выделили жирный кусок времени – с двух до восьми. Из них собственно на пробег отведено только десять минут, зато всё остальное время мы будем гонять по площади, сколько нам захочется.
Это известие было встречено дружным утробным рычанием всего коллектива. Среди густого рева, подобного грозному рыку канадских медведей, слышались вкрапления членораздельной речи:
- Силен же ты, Сергеич!
- Вот молодца!
- Нам бы такие связи, как у тебя…
Когда рев потихоньку утихомирился, с задних рядов послышался одинокий голос скептика:
- Здорово это всё, конечно. Но как быть с запретами публичных мероприятий на Невском?
Скептика тут же поддержали несколько голосов, правда, уже не столь дружных и уверенных.
- Да-да, Сергеич, Полтавченко же не велел.
- Это же, типа, заповедная зона, там нельзя.
Полководец бесцеремонно выхватил бутылку из рук ближайшего к нему сподвижника и, сделав богатырский глоток, изобразил на лице улыбку спокойного всеведца.
- Конечно, заповедная зона, братья мои. Конечно, Полтавченко запретил. Но читайте внимательно закон, там есть исключения. Митинги на Невском проспекте проводить нельзя, это верно. А вот, допустим, рели… лери… ре-ли-гиозные обряды (пардон, язык заплетается) вполне даже можно проводить. Недавно вот крестный ход проводили, и ничего, всё в порядке. То же самое, братья, касательно культурно-массовых мер… ме-ро-приятий. – Сергеич громко икнул, закругляя свою мысль. – Если они проходят в рамках городских праздников, то нам тут полная зеленая улица.
Полководец обвел хмельными глазами ряды присутствующих, словно желая выяснить, остались ли еще среди них сомневающиеся. Таковых почти не оказалось, за исключением одного, всё того же Фомы Неверующего на заднем ряду:
- Я стесняюсь спросить… День рождения президента может считаться праздником?
Вопрос оказался чудовищен в своей нелепости. На незадачливого скептика все посмотрели так, как будто он сморозил редчайшую на свете чушь. Соседи, сидевшие подле этого балбеса, дружно поспешили от него отодвинуться.
- Фил, ты задал риторический вопрос, и, если хоть немного пошевелишь извилинами, то сам же на него и ответишь. Президентский день рождения, он не то что может считаться или считается, он и есть праздник. А если ты сомневаешься в этом, то тебе завтра не с нами, а на Марсово поле. Хочешь туда, под полицейские дубинки?
Насупленный Фил упрямо замотал головой, совсем как пятилетний ребенок, которого спрашивают, хочет ли он в угол.
- В таком случае, брат, не отсвечивай со своими дурацкими вопросами. Для тебя одно из двух: либо наша колонна мотопробега, либо та самая пешая пятая, которая завтра на Марсовом поле непременно отхватит. Ты определяйся да поскорее, с кем тебе по пути.
Незадачливый выступающий, видя косые взгляды присутствующих, решил заткнуться и не встревать. Темень за окнами между тем начинала постепенно отступать, обнажая мокрые голые ветки и асфальт, лоснящийся после ночного дождя.
Громоздкие мотоциклы сыто урчали у бордюров, нетерпеливо ожидая, когда хозяева выкатятся из штаба и оседлают их. Но громкий топот берцовых ботинок послышался не с лестницы, а несколько с другой стороны – с улицы. Плескаясь грязными каплями из дождевых луж и поблескивая пластмассовыми касками, во двор стремительно зашел тяжеловесный бронированный отряд. Этих людей привез белый фургон с синей полосой и четырьмя буквами, набранными крупным шрифтом, на задней двери. Обычно такие буквы бросают обывателей в холодный пот, ибо не сулят ничего хорошего.
В действиях легионеров проглядывалась бесцеремонная деловитость. Не поздоровавшись даже с охраной, они прошествовали на второй этаж и с ходу ввалились в помещение. Овчарка, невозмутимо трусившая у ног одного из бойцов, поблескивала хищными глазами в сторону байкеров. Ни она, ни кто-либо иной из пришедших не проявляли никакого интереса к обстановке. Черный флаг байкерского клуба с волчьей мордой и стилизованными языками пламени и тем более карта Невского проспекта, бесповоротно испорченная воткнутыми дротиками оставляли омоновцев вполне равнодушными. Профессионалы пришли делать свое дело, любопытствовать им было некогда.
- В дежурную часть поступил сигнал, что в здании заложена бомба, - равнодушно отчитался руководитель наряда с холодно-стальным прицелом серых глаз. – Мы проводим эвакуацию. Пожалуйста, освободите помещение на время плановой проверки.
Хозяева помещений протестующе заурчали, а джигурдообразный Сергеич попытался, было, открыть рот и сказать что-то вроде «По какому, собственно, праву?», но ропот недовольства был остановлен одним безмятежным техничным движением руки.
- Вы новости, что ли, не смотрите, господа? По всей стране идет эвакуация. Нам звонят и сообщают о минированиях, а мы вынуждены реагировать.
- И что... – снова попробовал возражать Сергеич. - Из-за каких-то глупых школьников… У нас же пробег сегодня, мы не можем.
- Постоите на улице часа два, это не страшно, - вмешался один из бойцов, тот самый, который вел собаку на поводке. – У нас работа такая, мы обязаны ее делать.
- Хуже было бы, если бы вы на воздух взлетели, - сухо подытожил начальник наряда.
Недовольные байкеры, застигнутые ранним похмельем, нехотя вылезали в серый рассветный сумрак. Сейчас даже не смотрели в сторону своих пластиково-металлических драндулетов. Задетые невниманием «харлеи» и «ямахи» укоризненно косились на хозяев своими одноглазыми фарами, но помалкивали, понимая, что до фееричного пробега дело дойдет еще не скоро. Ждать окончания оперативно-следственных мероприятий на холодном ветру мотоциклисты не стали, а отправились догоняться в ирландский паб по соседству. Там и продолжился их военный совет.
Омоновцы меж тем шустро осматривали этажи и помещения, не пропуская ни единой щели. Вчера у них было шесть вызовов на вокзалы и торговые центры, да и сегодняшний день не сулил никакого отдохновения. Работать этим молодым и неоперившимся росгвардейцам предстояло по-черному, очевидно, на протяжении всей нынешней недели.
Флешмоб ложных сигналов о минированиях, утихомирившийся две недели тому назад, в эти дни снова начал набирать обороты. Телефонные звонки с сообщениями о заминированных объектах приходили в дежурные части с комариной назойливостью спама. Найти и окончательно обезвредить анонимных доброжелателей никто не мог. Бредовые версии об исламских террористах и украинских вредителях не могли успокоить общественность. Лишь недавно глава ФСБ выдал что-то правдоподобное, хотя и несколько туманное, указав на четырех граждан России, действующих на территории иностранных государств. И намекнул при этом, что у забугорных вредителей могут быть загадочные сообщники, которые-де орудуют именно в наших палестинах. Но ничего конкретного об этих призраках так и не поведал.
На самом деле загадочный диверсант был всего один и обладал могуществом, по объему несравнимым ни с какой IP-телефонией. Дух товарища Кирова, о котором мы уже порядком успели забыть, на протяжении месяца не сидел сложа руки, а продолжал свое глобальное вредительство. Он нисколько не заморачивался интеллектуальными технологиями (на этот счет спецотделы ФСБ, конечно, лукавили), а использовал то, что положено потусторонним существам – мировой эфир и систему торсионных полей. На связь с любым дежурным участком ему можно было выходить прямиком из стратосферы, и мстительный нарком поступал так при любой возможности. Свою диверсионную работу товарищ Киров довел до истинных высот педантизма, назначив себе норму в 10-15 ежедневных звонков.
Телефонный террор был отнюдь не пустой забавой, он имел определенный смысл и преследовал вполне осознанную цель. Нарком полагал, что обыватель, издерганный ежедневными эвакуациями, обязательно выйдет на улицы и даст жестокий отлуп раздражающей его власти. А даже если и не выйдет, то, насолив державному бомонду хотя бы в такой малости, можно получить некоторое моральное удовлетворение. Кирова чрезвычайно радовала такая возможность, поэтому он продолжал методично обзванивать все дежурные части крупных городов и довольно потирать руки, едва услышав на другом конце телефона вполне стандартный ответ: «Вызов принят, выезжаем на место».
Глава 8. Повторное цареубийство
В течение всех последних лет Сергей Миронович ждал момента своего упоительного торжества. Он хитро плел паутину интриг и ладил всевозможные диверсии лишь с одной целью – наконец-то показать всему бомонду, на протяжении двадцати лет, кто же на самом деле здесь власть. О нем слишком рано забыли и слишком поторопились отправить на обочину истории. И вот теперь, лишенный всего, что ему было дорого, он холил и лелеял свое будущее мщение нынешним сильным мира сего.
План возмездия рисовался ему во всех мельчайших деталях, во всех наиприхотливейших изгибах стратегии и тактики. Сначала каскадом рассчитанных звонков нарком дезориентирует и ввергает в панику население, парализует промышленность и торговлю, щедрой рукою сеятеля плевел бросает в народ семена раздражения, чтобы в один прекрасный момент, когда деятельность огромной страны окончательно выйдет из строя, дать сигнал к массовым волнениям. Психоз должен быть всеобщим, лютая ненависть к режиму – тотальной. И лучше всего, конечно, это делать осенью, когда депрессия и раздраженность на весь белый свет становятся настолько глобальны, что выход видится только один – старый добрый русский бунт во всех его кровожадных прелестях.
Неадекватность байкеров с одной стороны и доведенный до предельного накала радикализм молодежи с другой – были ему на руку. Перспективы на этой почве возникали самые вкусные и удивительные. Юношество, беззаветно идущее за своим вождем с волевым подбородком, сегодня придет на Марсово поле – но совсем не для того, чтобы просто потусоваться, а затем разойтись. Школьникам и студентам обязательно захочется там остаться и, может быть, даже разжечь костры для будущего всероссийского пожара. Самые радикальные (в этом можно быть вполне уверенным) обязательно попрутся на Дворцовую площадь. Мотоциклетные гунны окажутся тут в самый подходящий момент. Если произойдет потасовочка с парой-тройкой разбитых физиономий и даже без случайных жертв, диверсионную задачу можно считать выполненной.
Перед обретенными недавно союзниками – самодержцем в черной шкуре охранника и его полуженщиной-полукошкой нарком не делился своими планами. К чему им знать о том глобальном шухере, который затеял Сергей Миронович? Пусть себе чистят пулемет «Максим», найденный среди безграничных музейных запасов, пусть даже выкатят его на балкон – пулемет всё равно не издаст не единого выстрела. Он будет использоваться исключительно в качестве символа и одновременно психологического оружия. Людям всегда неуютно, когда на них смотрят в прицел, а если оружие расположено на знаковом месте, то в сердцах обывателей должен закрасться доброкачественный инфернальный холод.
Обыватели между тем жевали надоедливую масскультовскую жвачку. После долгих проволочек на широкие экраны вышел многократно обещанный и разрекламированный фильм об отношениях будущего государя и балетной примы. Даже в тот момент, когда киношедевр еще не вырос из детских штанишек и оставался на уровне двухминутного трейлера, он возбудил исключительное неприятие со стороны яростных поклонников невинноубиенного императора. Эти люди грозились несчастному режиссеру и кинотеатрам всеми карами, какие только способно придумать совокупное, но донельзя скудное воображение террористов-любителей. Поджоги кинотеатров и автомобилей, покушение на убийство всех создателей скандалиозной картины, а также их жен, детей и домочадцев, обещанные и местами исполненные, нагнетали вокруг ленты самый нездоровый ажиотаж.
Наконец-то год спустя картина вышла на широкие экраны. Сладок не просто запретный плод, а еще и плод с железным привкусом крови, и посему плох тот русский, который не посмотрел «Матильду» хотя бы краем глаза. Многие неглупые люди изначально понимали, что обречены увидеть мелодраматическую клюкву с плохим сюжетом и бесконечно тупыми диалогами, но тем не менее шли в кинозалы и скачивали шедевр с торрентов, словно подвергнувшись действию массового гипноза. Ибо спрос на «Матильду» был искусственно накачан всей годичной истерией вокруг нее.
Пожалуй, единственными людьми, которые посчитали ниже своего достоинства смотреть этот чудовищный костюмированный гламур, оказались его герои – музейный сторож и по-собачьи преданная ему кошка. Право, какой может быть интерес в искажении обстоятельств твоей собственной жизни? Удивиться ему и посмеяться было бы, конечно, можно, но чувство юмора у переодетого императора отсутствовало по определению. Бередить былую рану, не до конца залеченную еще в бытность живым, ему совершенно не хотелось, а подавать на создателей в суд было бы невыносимой для царственной психики пошлостью. Вдобавок, такой способ поквитаться напоминал бы демарш госпожи Поклонской и Ко с их оскорбленными чувствами.
Оставленный призраком Кирова, самодержец музейных врат прополоскал от нечего делать рот, вытер для свежести лицо и руки кремом алоэ и, мурлыкая под нос забытый в наши дни французский романс, дожидался окончания смены. В это время обычно должен был прийти напарник Михалыч, угловатый и весь высохший, как раритетный дуб, которого краеведы отстояли от вырубки. Музей был самым подходящим местом для такого старца. Михалыч давно уже был на пенсии, но трудился на боевом музейном посту, не покладая седалищного органа. Чувство собственной значимости заставляло его никогда не опаздывать. Михалыч и на сей раз был пунктуален, явившись четко в 21:00 по расписанию. Романов передал ему по форме журнал учета посетителей, ключи и тревожные кнопки. Эта процедура заняла не больше трех минут, но на всем их протяжении кошка Маля любовалась своим героем, не сводя с него широко выпученных глаз.
- Пошли? – спросил Романов бессловесное создание. Кошка, не сводя с него своих выразительных глаз и даже не выказывая никаких признаков нежелания, стало мягко перетаптываться с лапы на лапу, давай понять, что находится в состоянии полнейшей готовности.
- Редкостную по характеру тварь ты завел себе, - заметил Михалыч. – Сколько живу, ни разу не видел, чтобы коты настолько были покорны.
- Куда же ей от меня деваться, - пожал плечами Романов и направился к тяжелым дверям красного дерева. Кошка, прекратив свои робкие перетаптывания, засеменила за ним следом. Ее патрон открыл по-джентльменски дверь, зверек выскочил на свежий воздух - но тут же остановился и скорчил обиженную мордочку.
Сладковато-противная струя бензина ударила в чистый и нежный Малюшин носик, и киса замерла буквально в двух шагах от крыльца, широко расставив задние лапы и явно желая попятиться назад. Только безграничное обожание к хозяину мешало ей ретироваться обратно в дом, а хозяин уже и сам между тем был не рад, что покинул помещение.
Орда байкеров, отъездив положенное ей время на Дворцовой площади, возвращалась назад, как кавалерия с разграбленным барахлом из далекого похода. Утренняя проверка помещения несколько понервировала их, но ничуть не помешала проведению мероприятия. И вот сейчас враги всего живого, рассредоточившись по городу, возвращались в свои берлоги, перекрывая торжествующими и утробными звуками собственных голосовых связок оглушительный рев моторов «харлеев» и «ямах».
Эта какафония и густая газовая завеса сделали невыносимым пребывание прохожих на улице. Какая-то часть возвращавшихся с работы была вынуждена упаковаться обратно в свои офисы, выкуренная со своих городских ландшафтов бензиновым выхлопом. Вдоль улицы ехало по меньшей двадцать чадящих, рычащих и воняющих агрегатов, но даже такого сравнительно малого количества было достаточно, чтобы очистить окрестность от лишних людей и освободить ее для бесцеремонных завоевателей.
Для Романова, вживую никогда не видавшего зловредных мотоциклов именно таких размеров и именно такой ужасающей силы, происходящее было чем-то вроде личного Рагнарека. Некоторое время он простоял в деревянном отупении на улице, вперив глаза в одну точку, и не решаясь сделать даже шага в какую-либо сторону. Бездвижностью он напоминал пластмассовый манекен – такой же неживой и неповоротливый. Единственной мышцей, которая на тот момент работала у призрака государя, оставалась мерцательная, ответственная за движения ресниц. Романов хлопал глазами, которые от ужасного количества выхлопного дыма почти полностью сделались незрячими. Взгляд его пытался проникнуть сквозь дымовую завесу, но тщетно – не проглядывалось даже близлежащих домов.
Верная четвероногая спутница, замерла на тротуаре вслед за своим хозяином и вопрошающе смотрела в его сторону. Ей было непонятно, отчего тот, на чью решительность она надеялась, внезапно проявляет такое непонятное безволие. Маля ожидала от своего властелина хоть какой-то реакции на происходящее, какого-то определенного слова, но он ничего не говорил и не производил никаких действий, полностью превратившись в соляной столб.
Между тем серый и безымянный поток пешеходов, спешащих с работы домой, сделался плотнее, и стоять на тротуаре коломенской верстой без риска быть спихнутым на проезжую часть сделалось просто невозможным.
- Мужик, ты потерялся, что ли? – спросил какой-то проходящий мимо коренастый крепыш в красной синтепоновой куртке, крепко задев самодержца плечом и сдвинув его к опасной кромке на два шага. На толчок последний император никак не отреагировал, продолжал оставаться в немой коме. Видя такую индифферентность, грубиян помчался по своим делам дальше, но последующие пешеходы уже не задавали никаких вопросов, пихая коронованного охранника уже как попало - в спину, в грудь, в бока…
Пятый или шестой по счету толчок оказался самым роковым – Романов полетел прямо туда, где последние байкеры уже дофыркивали своими выхлопными трубами, проносясь куда-то дальше вперед. Последний из них, уже основательно закачавшийся вискарем и абсентом бородатый неандарталец, уже сослепа плохо разбирал дорогу. Его стальной хромированный конь выделывал по полосе самые замысловатые кренделя. Здесь случилось то, что неминуемо должно было произойти – встреча металла и белкового тела с явным исходом не в пользу второго.
Истерический визг тормозов и предупреждающий звук клаксона прозвучали слишком поздно – охранник Романов, подкинутый на два метра, как мешок с осенними листьями, и полетел в сторону по прихотливой дуге. Он приземлился на асфальт прямо на середине проезжей части, где проходит двойная сплошная линия. Ни криков, ни каких-либо других признаков жизни император теперь не подавал. Багровая лужа, медленно расползавшаяся под его головой, свидетельствовала, что Николай Романов взят на небеса уже вторично. Мучений не было, был только глухой удар об асфальт, окончательно прекративший жизненный путь.
Орангутанг на мотоцикле сам опешил от того, что сотворил невзначай. Протрезвел он моментально, и встал от невинноубиенного им царя уже в полностью вменяемом состоянии. Похоже, на его совести случился первый сбитый, и сам факт уличного происшествия не добавлял мотолюбителю никакого оптимизма. Байкер растерянно смотрел по сторонам, ища подмоги в ком-нибудь из прохожих. Поток проходящих по тротуару людей и впрямь приостановился, замерев от неожиданной катастрофы, но никаких слов поддержки новому цареубийце так и не последовало.
Немая сцена прервалась внезапной атакой пушистого метеора, который с душераздирающим визгом вылетел, как торпеда, в сторону мотоциклиста, растопырив в воздухе все четыре лапы, как белка-летяга. Пара передних с растопыренными когтями пришлась аккурат на лицо незадачливого байкера. Малюша не ведала жалости и рвала его щеки с остервенелым и утробным урчанием. Бедолаге еще повезло, что его глаза были защищены очками, не то он за несколько секунд бесповоротно лишился зрения.
Приехавшему неожиданно быстро наряду полиции пришлось вырывать байкера из когтей одичавшего животного. Протокол о ДТП, повлекшем за собою смерть пешехода, пришлось составлять наспех, и, хотя вина байкера была очевидна, его не стали мариновать в участке, а наскоро забинтовали лицо и вызвали скорую помощь. Врач, задумчиво морща лоб и цокая от удивления языком, сообщил жертве кошачьих лап, что никогда прежде не сталкивался со шрамами такого глубокого проникновения. Скорее всего, их придется зашивать суровыми нитками, а то как бы не вышло опасного заражения крови с параллельным омертвением ткани. А когда узнал, что виновницей такого страшного ранения оказалась именно кошка, произнес, проникновенно заглянув пациенту в глаза:
- Ну что ж, бывает. Взбешённая женщина бывает и не на такие фокусы способна.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Бакланский Петербург. Роман на злобу дня
© Copyright: Алексей Михеев Пермь 4, 2017
Свидетельство о публикации №117112609323
Свидетельство о публикации №117112609323
Рецензии