И всё-таки

     – … Вокалист и аранжировщик, Сергей Маликов…  До встречи, друзья, завтра, в «Марате».
    Гаснут огни. Истерзанный сотнями подошв небольшой асфальтированный круг, невольно вызывающий в памяти цирковую арену перед началом аттракциона с хищниками (потрескавшийся асфальт танцплощадки пансионата МО «Жемчужина», облагороженный редкими ущербными лавочками, охраняла бесполезная железная решётка), сочувственно обласкал вылившийся на чёрную сковороду ночного крымского неба, вздрагивающего пузырьками булькающих кипящих звёзд, кадмиевый желток огромной тёплой Луны. В сокровенном нектаре живительного, измученного неравной борьбой со струями чуждого табачного дыма, пьянящего воздуха всё ещё угадывались ускользающие «Шанель», «Барокко», «Кристина», оставленные могущественным слабым полом. 
    Слева от сцены, в изумрудно-синей тени облегчённо-вздохнувшего дерева, в раскованной, портретной позе, сидит Алексей Рюмин, учитель ИЗО, счастливчик.
    Здесь, в Крыму, он оказался благодаря счастливой случайности, той самой редкой счастливой случайности, которая, если и улыбается учителю, то однажды, и уж никак не в начале трудового пути. Но случилось так, что зимой Рюмина крепко прихватило: схватил на «школьных сквозняках» воспаление лёгких. С трудом избавившись от осложнения, по возвращению в учительские ряды, сразу же – на ура! – написал заявление в профком о выделении путёвки… и вот тебе: и не куда-нибудь, а в Крым, и не когда-нибудь, а летом, и, что совсем уж из области фантастики, – в санаторий.
    Рюмину тридцать пять – по паспорту. На глаз – не больше двадцати восьми. Несоответствие настолько очевидно, что неизменно вводит в заблуждение любителей рисануться своей прозорливостью. Так было прежде, теперь уже в отдалённой юности, когда он, Лёшка Рюмин, – вокал, соло-гитара, – блистал в заводском вокально-инструментальном ансамбле, так осталось и сейчас, хотя волнистый тёмный волос, становившийся не раз предметом восхищения далеко не щедрых на внимание нынешних парикмахеров, отметили первые проблески седины.
    Вот уже второй год Рюмин двадцатипятипроцентник. Ну не сложилась судьба, что тут поделаешь: в жизни оно всякое бывает. Иные, правда, так переживают, что жить не хочется. Рюмин, нет – у него характер другой. Спросите какой? Да самый что ни на есть обыкновенный, таких тысячи. Несдержан. Криклив. Так ведь некрикливые нынче в диковинку. Однако, отходчив, и, что тоже в редкость, зла долго не держит.
    Общение с детьми словно не выпускает Рюмина из детства. Иной раз глянешь – ну ребёнок, и всё тут. Его и дети вот именно за это и любят: за умение быть такими, как они сами. Но видно его достоинства, пусть и скромные, так и остались недооценёнными: пойди, найди человека, кто б согласился в чужой душе копаться, – для своей, ни времени, ни желания нет. Да и вообще, ни в моде это теперь – копание…
    Наконец-то Алексей дал волю настырной, без конца выпячивающющейся, нагловатой щетине: смуглое, продолговатое лицо его, покрыла свободная густая борода. Однако, именно она, борода, на удивление, сфокусировала на Рюмине высматривающие взгляды послетридцатилетних особ. Впрочем, это обстоятельство, без труда подмеченное в силу профессиональной наблюдательности, Рюмина никак не задело. Оно по-прежнему, вот уже тринадцатый день, отсиживалось также как и тот, к кому оно было обращено, в холодной тени огромного дерева, на ярко выкрашенной лавочке, рядом со сценой.
    Рюмин отдыхал. Отдыхал от всего, в том числе и от случайных знакомств (этого безкриминального преступления курортной жизни), проявляющих в нём деликатную сдержанность и разумную осторожность. Он прекрасно помнил всех женщин, с которыми когда-либо был в близких отношениях, во-первых, потому, что их было не больше, чем пальцев на одной руке, а, во-вторых, что каждое из этих знакомств было всё-таки не совсем случайным и оставило в памяти Рюмина заметный след.
    Сегодня, отсиживаясь как обычно на своём традиционном месте около сцены, и, как обычно, вежливо отклоняя многочисленные приглашения к танцу, Рюмин впервые выделил из общей массы молодую, хорошо сложенную, но совсем некрасивую особу. Его забавляло её чрезмерно-эмоциональное и в то же время по-детски наивное и совершенно беспомощное исполнение быстрых танцев, вызывавшее на лице Рюмина доброжелательную улыбку, скрывающуюся в непроходимых топях набирающей силу вольно растущей бороды. Не осталось без его внимания и то, с каким напором и нисколько не таясь, молодая особа разглядывала его, подчас доводя устойчивого к взглядам Рюмина, до внутреннего смущения.
    Танцплощадка быстро пустела: молодёжь спешила на последний автобус. Не спешил, казалось, только один Рюмин, по-прежнему продолжающий сидеть на своём излюбленном месте, закинув ногу за ногу, теперь уже наблюдая за музыкантами, торопливо сворачивающими нехитрое оборудование. Боковым зрением он заметил мелькнувшую у входа забавную танцовщицу, которая ещё пять минут назад оживляла его мирный отдых очаровательной непосредственностью. Рюмин, наконец, встал и неторопливо направился к выходу.
    Выйдя за ограду пансионата на укрытую морской прохладой, уставшую от дневных забот, петляющую дорогу, Алексей снова увидел в нескольких шагах от себя отмеченную им молодую особу. Лицо её, скрытое первоклассной косметикой июльской ночи, показалось ему не таким уж некрасивым. Он понял, что оказалась она здесь совсем не случайно, хотя стояла и не одна: вместе с ней была её партнёрша по танцам, молоденькая девушка, которая, впрочем, тут же распрощалась со своей подругой и моментально исчезла. Поравнявшись с женщиной, Алексей чему-то вдруг улыбнулся и вполне осознанно заметил:
 – А вы прекрасно танцуете!
 – Вам понравилось?
 – Очень!..
    Рюмин снова улыбнулся.
 – Кого-нибудь ждёте?
 – Нет… Просто, опоздала на последний автобус…
 – Может нам по пути?
 – Если вам вниз…
 – Именно туда!
    Рюмин соврал. Его санаторий находился в трёх остановках от «Жемчужины» прямо в противоположенной стороне.
    Но было как-то хорошо.  А хорошо было, наверное, оттого, что было легко. Всё происходило естественно, словно само собой, без натяжек, без «обязательной» театральности, которая почти всегда липнет к началу таких вот случайных, мимолётных знакомств. Было легко ещё и потому, что не нужно было подбирать слова, вытаскивать на поверхность дешёвые оборотики, казаться умнее, чем ты есть, или, наоборот, прятаться за ложную скромность. Желание к знакомству было обоюдным (теперь это чувствовал и Рюмин) и, конечно, именно поэтому это желание реализовывалось так легко и свободно. 
 – А хотите искупаться? Здесь недалеко есть тихое местечко…
    И даже это, на первый взгляд неожиданное, предложение, прозвучало как по давно заготовленному сценарию.
 – Весьма заманчиво, но я не в форме… – тоном сожаления ответил Рюмин. 
 – Ну, на этот счёт не беспокойтесь. Если кто за вами и будет подсматривать, так только вот она. – Женщина протянула руку в сторону огромной жёлтой Луны.
 – В таком случае, охотно принимаю ваше предложение. – Она взяла его за руку и какими-то, ей одной ведомыми тропинками, они начали спускаться к морю, то попадая в кромешную тьму, то выбираясь на залитые лунным светом миниполянки,  перемахнув по пути через два железных забора, с успехом миновав,  неизбежно ведущие в тупики, – так, по крайней мере, казалось, Рюмину, – замысловатые лабиринты. 
 – Завяжи вам глаза, я всё равно бы доверился вашей интуиции…   
 – Ну, что вы, всё гораздо проще – просто я местная.
 – Ну вот. Одна догадка рассеялась, как тут же явилось новое сомнение.
 – Какое же?
 – Смогу ли я отыскакть дорогу домой самостоятельно…
 – Боитесь?!
 – Сомневаюсь…
 – Не сомневайтесь. Вашу сохранность я вам гарантирую! 
    Спутница Рюмина негромко засмеялась. Скользнувшая по её лицу доверчивая улыбка снова вернула Рюмина к выходу из «Жемчужины», когда он отметил для себя, что лицо её в темноте не такое уж некрасивое.
    Море встретило их уходящим теплом. Берег – знобящей прохладой остывших камней. Было необыкновенно тихо и немножко жутко. Вглядываясь в невидимый горизонт, Рюмин чувствовал, как по его телу, слабыми электрическими зарядами,
бегают распоясавщиеся мурашки: оттуда, из непроницаемой черноты, веяло отталкивающей неизвестностью. Словно вырвав у всего живого голосовые связки, мир объяла та необыкновенная тишина, которая, подобно великому музыканту, покоряет блестящей гармонией таинственных звуков, заставляет ловить каждый шорох листа, беспомощное вздрагивание воды, разливающуюся мелодию невидимых насекомых, рождая в душе непередаваемое словами чувство благодарности за этот подаренный природой покой, за эту отталкивающую неизвестность, эту наполненную жизнью тишину, за то, что ты живёшь на этой волшебной земле, за способность мыслить и чувствовать… как вдруг тут же зарождалась в сердце необъяснимая тревога, какой-то непонятый страх в одно мгновение потерять и этот покой, и эту оглушающую тишину, и это беспомощное вздрагивание воды, и невидимых виртуозов-музыкантов, и своих, скрытых далью расстояния, близких, и эту бесконечно-далёкую, раздевающуюся в двух шагах от него, случайную знакомую… Нет-нет! Этого никак не должно случиться. Этому нет оправдания. Да и будет ли кому оправдывать этот последний грех?..
 – Ну, что же вы, боитесь? – Из-за спины, изгоняя торжествующее над Рюминым оцепенение, появилась его решительная спутница, в белых кружевных трусиках и белом, с маленьким розовым бантиком между чашечками, лифчике. Она смело шагнула к едва вздрагивающей воде. Рюмин смотрел на её ладную, отточенную фигуру, с успехом способную соперничать с обаятельными натурщицами Лебедева, на стройные красивые ноги, сантиметр за сантиметром исчезающие в чёрной глубине, с трудом сдерживая внезапно сжавшее всего его желание прикоснуться к её возбуждающим здоровую человеческую страсть формам, обласканным колдовским лунным светом.
 – Господи, хорошо-то как!.. – Он даже не заметил, как с губ снова сорвалась прилипшая с первого дня приезда, ставшая чем-то вроде слов-паразитов, которые, вопреки желанию говорящего, проскакивают чуть ли не после каждого сказанного слова, ломающая атеистические устои, благодарственная фраза. Но Алексею нравилась она, потому что пришла как-то сама собой, как отражение того состояния, в котором он находился – теперь уже без сомнения – четырнадцатые сутки. Войдя в море по пояс, женщина повернулась и, приглашая жестами последовать её примеру, легко оттолкнувшись, поплыла. Быстро раздевшись до трусов, превозмогая колотящую дрожь (стало вдруг нестерпимо холодно), Рюмин на всех парах бросился вдогонку.
    Отплыв метров тридцать от берега, женщина влезла на остроконечную бетонную глыбу, здесь, вблизи, заметно выступающую из воды.
 – Это наш «бык». Днём здесь очень хорошо нежиться под солнышком.
 – Возможно, вы и правы, но сейчас мне как-то лучше в воде, – ответила мокрая голова Рюмина, неутомимо скользящая по поверхности недвижимой воды, словно стальной шарик из подшипника, катающийся по тёмно-бурой глади полированного стола, ловко управляемый магнитом из-под крышки.
 – Замёрзли?
 – Не то слово.
 – Ну, тогда назад…
    На берегу, она попросила его отвернуться. Скинув с себя лифчик и трусики, быстро спрятала свою, пахнущую бальзамным морем, наготу, под экстравагантным белым комбинезоном.
 – Теперь вы, и советую, в мокром, не оставаться.
     Рюмин с большой радостью последовал дельному совету: он готов был скинуть с себя всё, причастное к этому безрадостному ночному купанию, и, спустя минуту, откатив подвёрнутые рукава рубашки, стоял перед своей спутницей упакованный на все пуговицы.
 – Сейчас бы чего-нибудь горяченького, – простучав зубами барабанную дробь, с трудом вымолвил Рюмин. 
 – Если вас устроит растворимый кофе, я охотно предоставлю вам такую возможность.
     Последовавшее продолжение прозвучало как утверждение первой фразы.
 – Ну, во-первых, потому, что теперь вам действительно отсюда самому не выбраться, а, во-вторых… Впрочем, во-вторых, пусть останется, во-вторых… – она лукаво посмотрела на Рюмина бесцветными глазами, в зрачках которых, словно перламутровые клипсы, пристроились дрожащие блики отражённой Луны.
    Поднимаясь в гору, Рюмин, наконец-то, немного, отогрелся. К нему снова вернулось его прежнее, раскованно-непринуждённое состояние. Снова стало просто хорошо. Хорошо от пьянящих ночных запахов, слившихся в непередаваемый словами букет искусно приготовленного умелым барменом-природой фирменного коктейля, от близкой ночной прохлады, всё ещё напоминающей о дерзком бравадном поступке, от теплоты ещё более близкого, скрытого лёгкой тканью комбинезона, обнажённого женского тела. Рюмин обнял свою загадочную спутницу за гибкую талию, и совсем не показалось удивительным, когда в ответ её сильная уверенная рука появилась за его спиной.
 – Вот здесь я живу. – Выйдя из замысловатого лабиринта стандартных коробок, они остановились около пятиэтажного дома.
 – Только у меня одно условие. Все комнаты заняты приезжими и нам придётся расположиться на кухне. Устраивает?..
 – Вполне!
    После двух коротких звонков дверь открыла молоденькая девушка, та самая, с которой спутница Рюмина распрощалась у входа в «Жемчужину».
 – Не удивляйтесь – это моя сестра. Валя приехала насовсем, из Симферополя.
     Рюмин спокойно встретил любопытный взгляд, затем, освободившись от изрядно поднадоевшей обуви, уверенным шагом проследовал на кухню.
 – Вживайтесь, я сейчас…
    Оставшись один, своим тренированным, впитывающим взглядом, Рюмин прошёлся по кухне. Главной достопримечательностью (заключение не вызывало у него ни малейшего сомнения) здесь был утвердившийся беспорядок: мойка была завалена грязной посудой, по которой бегали огромные нагловатые тараканы; на разделочном столе стояло несколько тарелок с гречневой кашей – все они были начаты; кухонное полотенце можно было сравнить с ветошью механизатора… и всё это дополняли бесчисленные ложки, вилки, стаканы и кружки, которые можно было встретить везде, где угодно, и ещё всевозможные банки, молочные бутылки, обгоревшие спички, рассыпанная на столах и по полу соль, огрызки яблок, фруктовые и арбузные косточки и многое многое такое, к чему глаз не хотел привыкать, потому что не видел в этом нелепом нагромождении ничего, кроме безбрежного хаоса и запущения.
 – У нас тут небольшой беспорядок… Но вы не обращайте внимания. Сейчас будем пить кофе.
     Спутница Рюмина преподнесла ему второй сюрприз: она появилась в коротенькой рубашке, которая едва прикрывала прозрачные голубые трусики. Перехватив его пристальный взгляд, бегло добавила: «Валя куда-то задевала мой халат и если мой вид вас не пугает…»
 – Я всё-таки немножко художник, – ответил Рюмин и тут же подумал: «К чему это я…»
 – Ну, вот и отлично.
    Она открыла шкаф, где царил такой же беспорядок, но без всякого, впрочем, замешательства, извлекла оттуда импортную банку растворимого кофе. Рюмин брезгливо глянул на появившиеся на столе чашки и тарелку с печеньем и, чтобы хоть как-то избавиться от неприятного чувства, вышел на открытый балкон.
    Вид был не ахти. Спереди и справа, от накатывающей горы, дом отделяли всего лишь узкая асфальтированная дорожка да мощная бетонная стена, и, поэтому, взгляд невольно убегал влево, в сжатый туннель, образовавшийся между горой и фасадом дома. Но и там, в конце туннеля, не было ничего кроме господствующей черноты и нескольких, затерявшихся в этом узком проёме, далёких холодных звёзд.
    На балконе стояла раскладушка. Рюмин сел, заглатывая полной грудью бесчисленные ароматы целебного крымского воздуха, к которым неожиданно примешались горьковатые струйки пахучего кофе. Сглотнув наплывшую слюну, он неохотно вернулся на кухню.
 – Ну, что же вы… Вот ваш кофе.
    Взяв в руки рассыпающуюся теплом чашку, Рюмин, отпив несколько глотков, словно сам для себя проговорил: «И всё-таки, я послал бы ко всем чертям всякого, кто сказал бы мне, что жизнь скучная штука…».
 – Я охотно бы возразила вам, но как-то не очень хочется оказаться в этой весёленькой компании. – Женщина улыбнулась, а он открыто посмотрел на её красивые сильные ноги.
 – И всё-таки…
 – И всё-таки, допевайте ваш кофе и отправляйтесь спать. Пройдёте вон в ту комнату, там у меня широченная арабская кровать, так что, надеюсь, места… вам хватит. И, пожалуйста, тихо.
    Рюмин, конечно же, почувствовал заметную паузу после слова места и без труда уловил скрытое под личным местоимением множественное число. Однако всё, что происходило, ему казалось вполне обычным, потому, что было делом решённым, решённым не здесь и не сейчас, а гораздо раньше, ещё, пожалуй, в «Жемчужине», на танцплощадке, когда он чувствовал на себе её напористые, откровенные взгляды. Непонятно Рюмину было другое, в чём, собственно, он сейчас и пытался разобраться, допивая чертовски крепкий кофе из кружки, объёма которой вполне хватило бы на несколько порций. Он никак не мог объяснить себе, что же заставило его, Рюмина, человека крайне осторожно относящегося к случайным знакомствам, имевшего за эти тринадцать дней не одну возможность остановить свой выбор и на более интересных вариантах, поддаться этим напористым, нетаящимся взглядам. Но, пытаясь понять, Рюмин, тем не менее, не прилагал к этому заметных усилий, вовсе не стараясь избавить свой мозг от мыслей иного порядка, рождаемых этим днём, этим вечером, этими, наконец, последними часами и, как обычно случается в подобных случаях, решение вопроса явилось само собой и показалось Рюмину вполне убедительным и правдоподобным. Он вдруг отчётливо понял, что поймался, как это ни странно, на полной откровенности, на взгляде – он отметил это особо – без подтекста. Его соблазнила – теперь у него не было в этом ни малейшего сомнения – почти явная невозможность осечки и та лёгкость в достижении желаемого, которую он увидел в липких интригующих взглядах.
    Допив кофе, с новым нарастающим чувством, он подошёл к указанной двери. И здесь его ждал третий и, пожалуй, самый изысканный сюрприз: перешагнув порог комнаты и немного освоившись в темноте, Рюмин увидел… мини-детсад.
    Сразу у входа стояла детская кроватка, в которой, свернувшись калачиком, в одной распашонке, раскрывшись, спал, изредка вздрагивая, годовалый ребёнок. Чуть в глубине, в правом ближнем углу от входа, на двухъярусной кровати, спали две девочки, одна из которых была уже, по-видимому, школьного возраста, и, наконец, на кровати, на той самой, действительно широченной, кровати, где Рюмин надеялся неплохо отдохнуть, раскинувшись, в непередоваемой словами позе, мирно посапывал худенький мальчик лет пяти-шести, совершенно обнажённый.
    Первое, что пришло на ум Рюмина, что над ним ловко подшутили, определив в комнату, где, если кого и недоставало, так только ночной няньки или разве что персональных горшков. Но уже через несколько минут он был совершенно спокоен, лёг на свободный край кровати и с любопытством разглядывал своих необычных соседей.
    В коридоре щёлкнул выключатель, дверь тихонько приоткрылась и в чудо-комнату, на пальчиках, вошла хозяйка, заботливо окинув взглядом спящих детей. Скинув рубашку, она юркнула между Рюминым и спящим мальчиком.
 – Это все твои? – тихо спросил Рюмин.
 – Тот, в кроватке, – она кивнула в сторону малыша, – это сестры. А эти мои.
    Рюмин почувствовал пристальный взгляд: она явно пыталась разглядеть скрытые мраком его глаза.
 – И вы ещё успеваете ходить на танцы?!
 – Мои уже вполне самостоятельны, а Валя приходит после того, как уложит малыша. Но, вообще-то, мы ходим по очереди – день я, день она.
 – А если проснуться?
 – Просыпается только малыш и то очень редко. Но с ним неплохо справляется моя старшая.
 – И вы не боитесь? – не унимался Рюмин.
 – Раньше боялись. Теперь как-то привыкли… Да и на танцы так иногда хочется сходить. – Она вплотную придвинулась к Рюмину. Он почувствовал своим телом её полную, на удивление упругую, грудь.
 – Люби меня, – зажигая Рюмина жаром своего дыхания, прошептала она. Гибкое, пахнущее морем шелковистое тело, дерзко скользнуло под крепкими мужскими руками…
    Но в этот момент, словно давно уже поджидая именно этой минуты, в детской кроватке заплакал малыш. Она неохотно высвободилась из ослабших объятий Рюмина, подошла к кроватке, перевернула малыша на другой бок, аккуратно прикрыла сползшей пелёнкой и, дождавшись, когда он успокоился, с нетерпением вернулась. И снова, едва вернувшееся желание стало нарастать, малыш напомнил о себе ещё более громким плачем.
 – Может, мокрый? – неуверенно спросил Рюмин.
    Малыш всё настойчивее требовал. С лёгким раздражением она снова подошла к кроватке.
 – Ну что с тобой сегодня… Если будешь так себя вести, я отнесу тебя к маме. – Покачав кроватку, она опять легла рядом с Рюминым, всё ещё сохраняя гаснущее желание.
 – Не пойму, что с ним происходит. Обычно он спит тихо.
 – А почему ты присматриваешь за ним?
 – Три комнаты мы сдаём: летний сезон, сам понимаешь. Эта единственная свободная. Здесь мы все. – Плотнее прижавшись к Рюмину, без тени смущения, добавила: «Я, вообще-то, сплю на балконе, на раскладушке, а Валя здесь. Просто сегодня…».
    На противоположенной стороне, ставшего вдруг тесным, шикарного восточного ложа произошли стремительные пространственные изменения: собравшись в комок, обнажённый худенький мальчик вплотную приблизился к матери, подсунув свои остренькие колени под её тёплые упругие бёдра. Бережно отстранив спящего сына, она повернула его на левый бок. Отыскав в ногах мальчика смятую простынь, нежно прикрыла озябшее тело.
 – А знаешь, я ведь сначала думала, что ты зэк… Твоя борода, холодный, уверенный взгляд…
 – И не страшно было?
 – Немного, хотя я давно уже отучилась бояться. С тех самых пор, как осталась одна…
    Долго лежали молча. Какое-то внутреннее чувство подсказывало Рюмину, что ей не нужны его вопросы. Она будет говорить сама, – он знал это наверняка, – потому что чувствовал в ней накопившуюся потребность снова выбросить из себя давно пережитое, и сделать это лучше всего такому вот, как Рюмин, случайному знакомому. Он не будет сочувствовать, чтобы она ему не сказала, и именно это – отсутствие лживых вздохов, полуфальшивых успокоительных речей – было нужно в первую очередь ей самой. Наконец, словно сорвав стоп-кран с затянувшейся паузы, она неожиданно заговорила.
 – Мы жили в Симферополе, в частном доме. Муж сильно пил. Однажды, допившись до белой горячки, спалил дом вместе с собой. Только счастливый случай спас детей от этой страшной смерти. Родных у меня никого, кроме сестры. В чём были , то с нами и осталось. Вале дали место в общежитии, – до пожара она жила вместе с нами, – а меня с детьми поселили здесь, в пансионате, в знакомом тебе «»Марате». Там же я и работаю, официанткой.
    Оборвав невесёлые воспоминания, снова захныкал малыш. Резко поднявшись, не скрывая раздражения, она в третий раз подошла к кроватке.
 – Ты что, решил поиздеваться сегодня?! – грубо перевернув малыша, сердито добавила: – Ещё раз пикнешь, отнесу к матери, и пусть она с тобой возится.
    Рюмин остыл. Остыл окончательно. И она, вернувшись, была уже совсем «ни та». Он вспомнил своих детей и вдруг отчётливо осознал всю нелепость происходящего. Не было ни желания, ни сна. И ещё, как на грех, сильно хотелось в туалет.
    Он поднялся, набросил рубашку, прикрывая свою наготу, подошёл к двери. На мгновение задержавшись, жалостливо посмотрел на малыша. Как и в первый раз, когда он с неудержимо растущим желанием перешагнул порог этой удивительной комнаты, малыш лежал поперёк кроватки, свернувшись калачиком, почти голенький. Бережно прикрыв младенца пелёнкой, Рюмин вышел в сумеречный коридор.
    В туалете горел свет. Рюмин легко толкнул дверь, решив, что свет оставляют специально. Однако, дверь оказалась закрытой: вырывающееся в тёмный коридор свечение было не случайно. Прождав не менее десяти минут, – кто-то из отдыхающих явно страдал бессонницей, – он вернулся в комнату, начиная нервничать от преследуемого дискомфорта. За распахнутым настежь окном стало пробиваться лёгкое утреннее свечение. Липкая, словно лицензированный «МОМЕНТ», тишина нарушалась лишь ровным, глубоким дыханием – все спали. Быстро одевшись, Рюмин бесшумно вышел за дверь.