Колокольня Астарота

And Spring herself when she woke at dawn
Would scarcely know that we were gone.
          Sara Teasdale

I

Ликуй! Ведь прошло семьсот пятнадцать тысяч лет
с тех пор, как последний мрак минул парад планет,
голубокожих небожителей с Ингарда,
их, уцелевших, — пару тысяч с миллиардов.
Абаче, первые полсотни — ввели закон,
бывший достойным, покуда не восстал дракон…
Каждый человек — запёкся на граните,
безумно повторяя нечто на иврите.
Так и оказался лучшим существом исход:
печаль и мудрость — сё огнекрылый Астарот!

II

Он — разметал гигантские стальные копья,
отменив указ печатей, метнул дроби
безумия — в сторону — пыль цивилизаций,
и отпустили бытие — хмарь стягов наций.
И выросли повсюду белые деревья,
словно те вечные шумерские поверья,
но искомые людьми — родные голоса,
древние, поношенные верой — небеса,
небеса в огромных дырах ядерных ракет,
земля, одна хранящая — неземной завет.

III

Танас, сколько тайн, загадок у мышления?
Глагол не отженит кора, и растения —
молчанием вопрос удвоят многократно,
но, сквозь схрон, астрал, — воззришь аджною досадно…
Я — тайный голос лучезарных звёзд, сошедших
с небосклона, дабы осветить горы между
бесцветными морями и тёмным царством сна,
где не горит ни солнце, ни сизая луна, —
пустотём, бледнокожий пылает серафим,
и ан — тысячи летучих демонов — над ним.

IV

Они — предвестники величья Астарота,
великолепного пурпурного восхода!
Сквозь неминуемые могильные ветра —
катится корона: «Левадо йимлох нора».
А вслед и мирра уносит негу на лету,
ги — освобождая теневую суету.
Скорбь носит имя безымянной «немезиды»,
но шире раскрывая этот путь к Аиду, —
указует на меньшинство добрых и святых,
более — на клёкот упокойников чумных.

V

Мы смертны. Все мы. Бег Хроноса неистребим,
галактика вращается, славя жизнь засим,
убеждая, словно, надевший епитрахиль,
сам епископ просит сызнова — родиться гниль.
И стоит оглянуться в этот мир кромешный,
мир убелённый, мир в березняках бесснежный,
не поразиться, а примириться с естеством, —
вмиг тогда откроются завесы тайн Творцом,
уснувшим где-то в зазеркальном мирозданьи,
целующим и лобызающим — сознанье.

VI

Вот — в последние мгновенья — я вспоминаю
дни, недели, так странно, будто их не знаю,
определённо — нет! А есть ведь изумленье
от потери частности, моего мученья!
Ну что же, это тусклые лучи светила —
и отсвет на руке: «Teste David cum Sybilla».
Был чёрен сероглазый всадник Откровенья,
он ожидал не маха дланью — провиденья,
семи печатей, меченосцев-серафимов,
Освободителя Миров и тёмных глифов.

VII

Есть шесть мечей: вина, принятие, натура,
порок, веха Тверди и высший знак — фортуна, —
руководители поступков — и всех обид,
оглашаемых тобой, Харонова пиит.
Я был наедине — с тоскою идеальной,
и вдруг ворвался посланник мора окаянный
в мою обитель созерцанья и искусства,
и мной не сразу сей широкий стан был узнан,
нависла мгла и протяжное молчание,
Боже! Демон славил мудрость, сострадание!

VIII

Я слышал звон колоколов — чудесный окрик!
Вскоре он затих, и хаким достал апокриф,
в своих писаньях, переплётах совершенных,
размером с истый космос десяти Вселенных!
И я уверовал, закрыл глаза, представил
образ Бога — и ни секунды не лукавил,
я смотрел в чело — горящее, мерцавшее
радужной купиной. И уста молчавшие
разверзлись, яко исихастский трепет думы,
разум — растворялся в однообразном шуме.

IX

Скорее ужас бил по сердцу — тройным бичом,
сице раздувался рог тлетворный за холмом,
разогревались мехи тоже, не стыла сталь,
ехидно Абаддон глядел куда-то вдаль — вдаль!
Я слышал звон вторично. Средь сумерек, один,
окунулся в пропасть половодья, куски льдин —
вонзились резко в мою шею и блистали
золотом смерти и зря в оном — догорали,
волны уносили лепестки, лист нимфеи
изображал — ипостась Левия Матфея.

X

Череп Адама. Красные реки. Дорога
ведущая в никуда. Младенца грудного
спросишь о Боге — воочью узришь пустыню,
ковчег, Синай и луноликую святыню.
Цветут созвездием подводные метели,
вкруг них — произрастают белы асфодели,
зеркальная трава, подлунный сорт умильный,
разряд, несущий множество сумман лабильных,
но меж Мирами — все безумны — люди, бесы:
Лимбо не рождает, не производит — мессы.

XI

О, Орфей давно не бродит. Что ж, сретение
невыполнимо, ровно, как и забвение.
Подмостки. Вращается фортуны колесо,
а у причала Астарта ждёт своё кольцо
и кличет — Астарота. Прожжённый ураган
разносит пустоту, гласит — гласит аркан:
иерофант, повешенный и Богадельня,
но рок и фатум — абсолютно сопредельны
в раскаяньи у тропарей, извествующих,
что Бог приводит благословенных жизнью к ним.

XII

Ткань адской желчи заслонила солнце пеплом,
подставляя плечи плакучим скалам, стеблям;
и выжигая сёла. Вот горит Коджори,
бескрайние поля, вышины, косогоры,
и вездесущая «лучезарная дельта» —
не избегнет проклятия бессмертных кельтов!
Цернуннос и Трёхликая Богиня учат
новообращённых зерцать звездой падучей,
накапливать лесную волю — в «кольцах Керна»,
ибо Рогатый Бог прасвойству соразмерен.

XIII

Таков Великий культ, трёхлунный пляс и знамя,
очи — фосфены у костра. Бушует пламя,
поодаль томный гул: «Слава — Пряхе, Шептухе,
еси — жизнеопределяющей Стряпухе».
Как быстротечны — обращенья и прощанья,
в былинках на земли — и в тяжести дыханья,
и, если отведёшь свой взор — тогда упустишь —
дар и тоску, уныние к себе подпустишь.
Бесплодная игра — плезир, погоня жизни,
к истоку не ведущая в последней тризне.

XIV

Кто уже зело у погребального костра?
Кто вдыхает прах и проклинает комара? —
Зелёный человек. Дитя природы. Кредо,
произнесённое ея в нутро предмета. —
Разорван пояс времени. Зане только луг,
усеянный свободой — от всех мирских порук,
и есть какое-то созданье — мимолётность —
бабочка, ей невдомёк мера «безысходность».
Быть может, о, выходец могилы, ты — мертва?
Но ты — и частица, и природа божества!

XV

Живёшь, как мы, живёшь, как я, — печаль на сутки,
прелестное страдание, что вглубь рассудка
проникает — и опыляет пониманьем —
гордость — ведь после спора следует молчанье,
кресты… хотя крестов не ставят нибелунгам
и не заносят в список всех Богов по пунктам,
но присно вырезают идолы из древа,
а днесь — мёд закладывают в пучине бьефа,
продолжая вздымать руки к небесной Сварге,
в надежде нежно улететь — на стройной барке.

XVI

Прекрасный рисует невод волшебство арша,
бо — мана per aspera ad astra хороша,
а соколы, благоутробные творенья,
пуще зеницы ока — берегут ученье;
эфирной гладью вдоль пролесков — остаток мал:
твой полёт, казалось бы, — сиянье, жаль, — напалм,
обжигающий, нетающий, взлетающий,
он крадётся в атман, словно мор — пылающий.
Без тела, без души и без сожаления —
смысл единственный хоругви — провидение.

XVII

Блаже призраки седых костёлов, капищ рас,
ин подстерегают мировую мудрость — в нас
и повергают демоготов на мильпах пар —
ещё не вспаханных полей, дымчатый ошпар,
должно быть, парадигма — средство от забвенья…
Представим Мир как данность — Твердь и отреченье,
шум, неспокойный вихорь сна и призрак воли,
за окнами — капели и рдяны юдоли,
всё иссеры-облака, ярко-малиновый
окрас у неба, очаг — кристалл рубиновый.

XVIII

Воздвигали постройки веры, озарены,
подвластны и с толком давности посвящены  —
в устой помазанника Срединного пути,
мы пели у капеллы: «Нам гресы отпусти…»
Мы уповали на Спасителя, Мессию,
на потайное ангельское право, силу,
а теперь — журчащий кратер не сулит её,
ибо камня на камне… и рухнет бытиё!
И останется в умах оль: колокольный звон,
унарный кон, канон — изумительный фасон.

XIX

Тонкий муж в одеждах нощных, величавый гром,
над прорезью межмирных ставней — тон, как столбом,
превратившийся — в Содом. А Пятиградие
у моря Мёртвого — лишь сулит распятие.
Настал тот День, которого мы ждали долго,
без такта разделяя — дьявола и Бога,
но вот, довольно мук, День Гнева ныне сбылся,
посланник Михаил от Господа спустился,
за ним — и мститель Гавриил, и меры грешных
поступков, вслед, — и добродетелей поспешных.

XXX

Зола, зола! Смоляной покров, вдоль сферы — дым,
истребления и агнцы, грянет дождевым
стремлением — кислотный град, мреть и изморозь,
свидетель не приидет твой: скован истиной,
сотворившей Мир — словом, не произнесённым,
во всяком случае, до сих пор — умерщвлённым.
Николиже настанет высь — Царствие ярил,
что покорит окружность, заменит лучший миг
и журчанье ручейка, и стон немых когорт.
Зато близится уж тля — мучитель Нетолорд.

XXXI

А! Всемогущий Судия! Как всеобъемлющ
нераскрытый взор, иже удалённый — в Вечность —
за горы Рока. Да, фаготы и органы,
там, из прошлого, — иные караваны,
где кулаки перебирают артефакты,
где пируют бледные убиенны шляхты,
торгуют розопёрстыми серпами, гули —
сжирают всех непрошенных гостей фортуны,
на погостах — недосып, упыри витают,
таяжде — ядом вурдалаки истекают.

XXXII

А здесь — а здесь могилы бывших стран, их догмы,
псалтыри и прочие причуды — породы
человеческой, пытающейся отыскать
чего-то ценного, прогибающих и стать,
и виту — в высшее сияние планеты,
благодарившей все пульсары за рассветы,
рукоплескания народа и счастья герб,
туманности антиматерии — лона мер,
убо жгучее мятежное заклятие,
вем, благоволит хтонической апатии.

XXXIII

Смерти больше нет. Белёсый клён склоняет к нам
листву измученную, в химере зиждить храм,
чтобы опять запели птицы, возвратились
из той страны, куда пред Богом появились,
из той страны, откуда — не бывает чести
в виде пропуска назад, не приходят вести,
а подле космических кручин — феерия,
и низвергнута из игни суть — мистерия.
Песков железных паладин превозмогает
психею и новоявленно — протекает.

XXXIV

Будет написана Вторая книга, после
прочтения которой, непреложный воздух,
дух природы, — ввек опровергнет ложь о смерти,
и понесут гробы — все существа на свете,
подозревая: пращуры, будто журавли,
поют о внуках, как только петь они могли
о погибшем, но, возможно, журавле живом?
Будь он сам кромешный грешник, а будь — хоть святой,
огнепоклонник, жрец, али раввин, священник:
бяше… бых... но вкупе не всё хранит молебник.

XXXV

Смотри, звезда! Ты отворила эти ставни!
Ты изобразила людей — людей как равных.
Источник милости, родник и мудрых берег,
снизойди! Станет небо — светлее алмаза,
исчезнут войны и прорехи, горе разом
обратится — в прах, бесцельно и беспредельно —
нимфы зацелуют квазары в колыбели,
покроются простынкой, закуря светила, —
взойдут. Вселенной Мать, ты сына хоронила,
а Песня Песней и поныне — отзвук лада,
и довлеет благом фимиам, пыхчит ладан.

XXXVI

Синий мак. Раздолье, и настолько праздное,
то перерождение — разнообразное,
о новых ярких жизнях — жизнь сама расскажет,
недовольно, и всё же, — радостно укажет.
Причина этого расцвета — изостазья,
и доля поглощённых междумирных связей,
где найдётся место вору и пророку мглы,
пытающемся предупредить — приход весны,
всей: и первозданной, и лучазарной,  милой,
тот хранящей сон, несравненный сон в эфире.

XXXVII

Уроборос — начало и конец: всеобщность,
бассейн ортодоксального теченья рода,
безграничность и постепенность ренессанса —
возвращение форм пречистых дилижансов:
грациозная весна, олицетворенье
рулад, богинь, воистину — всё становленье,
была она, иль вёсен не было — вообще? —
Так амброзия не вырастает на земле,
а слои, однако, — в рощах целых — новый род,
зачатый волей — неистощимый Астарот!

XXXVIII

Холм. Древлий маг, оборванная ветвь осины
и образ, вервь теснящий без причины,
уносящий за собой — мракобес Геенну,
идеал на подлог — не подлежит подмену.
И Башня необычной власти у реки,
не Богадельня, а Башня Ада, вопреки
зарёй мирянской — убелённой, чёрный ворон,
неведомой рукой — от скал угля оторван,
мчится ввысь и взывает хаос и распады,
никто не молится, никто — не ждёт отрады.

XXXIX

О, наше поколенье! Скудны теперь умы,
Хлад, Тень гуляют в сопровождении зимы
и лютой вьюги, с корнями выдирающей
последний лучик света, всяк не смолкающей.
Ну что же, некого винить, предтечи скорби,
ваш нрав, устои и старин обычай гордый:
«Вместо кумира — Бог, Бога заменит кумир».
Бесконечно бродит одинокий пилигрим,
предрекая неумолимый мрак — исход,
летучий — божественно-громадный Астарот!

XL

Набат усиливает ценные хоралы,
но Колокольня Астарота веет мары —
по багряным площадям затем, что потолок
не выдерживает реки. Кровь у наших ног.
Проведи. И воззри. Влекомый шар хрустальный.
И всё окрест мерцает. Образ идеальный.
Рушатся стены. Полыхают кусты. Луна
здесь падёт, разрешив умирать. Но тишина
заставит по-прежнему робко в мечте страдать.
Я к старой Башне — смиренно иду умирать

Гончаров А.С.
Конец ноября 2017