Над пропастью...

Над пропастью стою...

Какой дешевый пафос
прокрасться нагло хочет в мысль мою. 

Да в нашем городке – всё обойди кругом
и тайные углы обшарь с усердной свечкой –   
не то, что пропасти какой-то или бездны –
приличного, для глаз, обрыва не найти.

Окно жилища моего – не пропасть.
Нет.
Но, все-таки этаж девятый,
а это вам, совсем, не первый иль второй.

Девятый...
Липкий страх усердно
затылок мой противно холодит.

Да, холодит –
все потому, что с детства
я высоты и на дух не терплю.
Не выношу.
Но  почему-то тянет 
к окну раскрытому, боязни  вопреки,
приблизиться и…
вниз взглянуть, свой страх превозмогая.

– Так лягушонка безысходно к пасти,
холодного от голода ужа,
влечет. –

И горькою слюной, пытаясь протолкнуть,
застрявший в горле ком в свой страждущий желудок,
я подхожу
и, выглянув наружу,
себя, лежащего в квадрате черном, вижу –
холодного осеннего асфальта –
свободном от желтеющей листвы.

– Наверное, его заботливый наш дворник,
мой друг,
такой же, как и я, поклонник,
великого квадратом, Казимира
нарочно для меня расчистил
последним в этой жизни мне подарком. – 

Поверженный, как врубелевский демон,
изломанный и, кровью истекая, я все еще дышу
и, сквозь забвенье, слышу
злорадные, столпившихся зевак, глухие голоса.

Один из них усердствует особо –
вниманья, требуя к себе и уваженья:
– Послушайте! Послушайте, что вам скажу я...
Вместе 
мы выпивали с ним – не раз, не два...
гораздо больше.
Толпа примолкла с явным любопытством.
– Так вот.
Как примем на двоих полбанки –
он
каждый раз идет, бывало,
к окну…

Вздохнет, окно раскроет настежь
и Маргариту все, какую-то, зовет,
– рассказчик усмехнулся криво, –
зовет и скоро прилететь... клянется…

Тут ветер налетел, внезапно, на  деревья
и желтую листву с их веток тучей снес; 
и бросил на асфальт; и сразу все пропало…

Не ты ль спешишь с волшебным зельем Азазель?